Кавказская женщина как предмет вожделения русской литературы
№ 2024 / 22, 13.06.2024, автор: Максим АРТЕМЬЕВ
Сколько поколений школьников читали, кто со скукой, а кто и с интересом, «Героя нашего времени». Для борцов с колониальным дискурсом там полное раздолье, как и для феминистов. Но мы не об этом, не про «Бэла, несчастная черкешенка, жертва мужской похоти европейца Печорина» – пусть в такой парадигме роман рассматривают другие. Мне лично другое сегодня бросается в глаза.
Есенин резюмировал:
«И Лермонтов, тоску леча, Нам рассказал про Азамата, Как он за лошадь Казбича Давал сестру заместо злата».
Уточним – кого и кому давал? Мусульманку Бэлу гяуру Печорину. И ничто в груди брата не дрогнуло, когда отдавал неверному правоверную на поругание. Эта тема вообще в романе не поднимается. И Казбич убил Бэлу вовсе не в порядке мести за веру. Мусульмане, христиане, неверующие живут жизнью сердца и не придают значения религиозным и иным расхождениям. Бэла первая проявляет инициативу при знакомстве –
«к нему подошла меньшая дочь хозяина, девушка лет шестнадцати, и пропела ему… как бы сказать?.. вроде комплимента…» «Стройны, дескать, наши молодые джигиты, и кафтаны на них серебром выложены, а молодой русский офицер стройнее их».
Никакой забитости, никакого страха мужчин. Нормальные человеческие отношения.
Я к чему веду речь – попробуем перевести ситуацию на наши деньги, то есть время. У нас усиленно насаждается стереотип кавказской женщины как забитой, задавленной предрассудками, находящейся постоянно под контролем семьи, опасающейся как бы она, не дай бог, не связалась с иноверцем/иноплеменником. А двести лет назад было совсем не так. Но где-то после 1917 года – как бы это ни казалось странным, – девушки Кавказа теряют свои чары и сексуальную привлекательность. Отныне вся тамошняя эротика связана с мужчинами, только они имеют право на нескромные желания. В советском фольклоре «грузины» получают роль, которую некогда выполняли французы – эротоманов и сексуальных хищников. А женщины… а женщины грузинские исчезают с радара мужских интересов, превращаются в закутанных в чёрное асексуальных существ, бесплотных матерей обуреваемых похотью сыновей. И уж тем более они недоступны для северян – славян и евреев.
Русская классика позапрошлого века последовательно даёт нам иной шаблон. У того же Лермонтова в «Мцыри» –
«И снова видел я во сне Грузинки образ молодой. И странной сладкою тоской Опять моя заныла грудь… Грузинки голос молодой… Держа кувшин над головой, Грузинка узкою тропой».
И, конечно, его «Демон» –
«И звёзды, яркие, как очи, Как взор грузинки молодой!»
Восхищался грузинками Пушкин, наблюдая за ними в тифлисской бане:
«Более пятидесяти женщин, молодых и старых, полуодетых и вовсе неодетых, сидя и стоя раздевались, одевались на лавках, расставленных около стен. Я остановился. «Пойдём, пойдём, – сказал мне хозяин, – сегодня вторник: женский день. Ничего, не беда». – «Конечно не беда, – отвечал я ему, – напротив». Появление мужчин не произвело никакого впечатления. Они продолжали смеяться и разговаривать между собою. Ни одна не поторопилась покрыться своею чадрою; ни одна не перестала раздеваться. Казалось, я вошёл невидимкой. Многие из них были в самом деле прекрасны и оправдывали воображение Т. Мура».
Грибоедов взял в супруги грузинскую княжну, как писал о нём Пушкин:
«Приехав в Грузию, женился он на той, которую любил».
Если вернуться севернее, то у Пушкина в «Кавказском пленнике» «черкешенка младая» влюбляется в русского –
«Пленник милый… Люби меня; никто доныне Не целовал моих очей; К моей постеле одинокой Черкес младой и черноокой Не крался в тишине ночной… Бледна как тень, она дрожала: В руках любовника лежала… Ах, русский, русский, для чего, Не зная сердца твоего, Тебе навек я предалася! Не долго на груди твоей В забвенье дева отдыхала».
Тут до неё Бэле далеко по смелости! И снова никаких религиозных изуверств и фанатизма, свободная любовь детей природы.
Пушкин вообще великий эмансипатор. Его Земфира в «Цыганах» поёт:
«Старый муж, грозный муж, Режь меня, жги меня: Я тверда; не боюсь Ни ножа, ни огня. Ненавижу тебя, Презираю тебя; Я другого люблю, Умираю любя».
А что сегодня? Цыганские женщины в юбках до пят – никаких джинсов, никаких мини, придавленные гнётом родовых обычаев. А в «Путешествии в Арзрум» – «Молодая калмычка, собою очень недурная, шила, куря табак». Затем она так смело вела себя с поэтом, что «калмыцкое кокетство испугало меня; я поскорее выбрался из кибитки и поехал от степной Цирцеи».
В «Казаках» у Толстого Оленин воображает –
«Есть ещё одна, самая дорогая мечта, которая примешивалась ко всякой мысли молодого человека о будущем. Это мечта о женщине. И там она, между гор, представляется воображению в виде черкешенки-рабыни, с стройным станом, длинною косой и покорными глубокими глазами… ему чудятся её поцелуи, её плечи, её сладкий голос, её покорность. Она прелестна, но она необразованна, дика, груба. В длинные зимние вечера он начинает воспитывать её. Она умна, понятлива, даровита… В гостиной она может иметь больше природного достоинства, чем дама самого высшего общества».
И в «Кавказском пленнике», теперь Толстого, смелая девочка-подросток Дина спасает Жилина от своих соплеменников, полюбив его. И никто не вспоминает про ислам или христианство.
Завершает мужское покорение Кавказа Есенин –
«Шаганэ ты моя, Шаганэ!.. Ты сказала, что Саади Целовал лишь только в грудь. Подожди ты, Бога ради, Обучусь когда-нибудь!»
Поэт даже напророчил, обращаясь к восточной красавице, – «У меня в душе звенит тальянка», а во втором браке Шаганэ Тертерян стала Тальян. И снова никаких запретов для армянок на любовь к русскому. Но уже где-то рядом по Тифлису прогуливался молодой чекист Лаврентий Палыч Берия и хищно посматривал по сторонам на хорошеньких женщин, но смирял плоть, чтобы пуститься во все тяжкие в Москве в зрелые годы, соответствуя новому гендерно-этническому стереотипу. Кстати, Маяковский, хоть сам был родом из Грузии, предпочитал евреек и русских эмигранток. И вот уже Мандельштам в Армении, а Пастернак в Грузии не пишут пылких стихов местным женщинам. Отныне дружба русских поэтов с кавказскими сугубо мужская, с шашлыками и вином, но без женщин. Точнее, приходит время дагестанским и азербайджанским поэтам завоёвывать русских красавиц в общежитии Литинститута или ресторане ЦДЛ.
Тут можно было бы ещё многое написать на тему, как кавказские мужчины сменили кавказских женщин, но, увы, на самом деле образ прекрасной черкешенки, преследовавший русских поэтов и писателей, являлся банальным заимствованием из европейской литературы. Circassian beauty – известный этнический стереотип в западной культуре с XVIII века, позаимствованный с Востока, где он возник в первые века существования Османской империи. В гаремах её султанов наложницы с Северного Кавказа ценились превыше иных. О красоте «черкешенок» писал уже Вольтер в 1734 году. Но и до него и после о красавицах Черкесии сочиняли стихи, рисовали картины множество поэтов и художников. Их упоминали и Генри Филдинг и лорд Байрон. В XIX веке психоз относительно черкешенок продолжался, и предприимчивые циркачи устраивали в европейских и американских городах живые представления женщин Кавказа.
Тогда же, кстати, возникло понятие «кавказской расы» (Caucasian) как синоним «европейской». Дело в том, что черкешенкам приписывалась необычайно белая кожа, особенно ценимая смуглыми хозяевами гаремов на Ближнем Востоке. Это тем непривычнее для нас, ибо для русских кавказские женщины, скорее, «чёрные», чем «белые» – жгучие брюнетки, с густыми бровями, карими глазами. Но, как бы там ни было, благодаря черкешенкам кавказцы стали на Западе олицетворением белой расы.
Но кто мог представить, что с начала XIX века Кавказ со своими красавицами постепенно окажется под властью русских царей? И экзотические черкешенки французской и английской литературы, олицетворение эротизма и свободной любви, оказались в прямых сношениях с русскими писателями, став героинями их произведений, не фантастических как у Байрона, а из собственно российской жизни.
Иными словами, «русская» черкешенка позаимствована была лишь отчасти. Это фантастический образ, обретший кровь и плоть в результате отодвигания границы к югу; прежде волшебный Восток стал «своим» и близким. Грибоедов, Пушкин, Лермонтов, Толстой отправились на Кавказ, к черкешенкам и грузинкам.
И напоследок ещё об одном важном и схожем сюжете русской литературе – пленной турчанке, отражении бесконечных русско-турецких войн XVIII-XIX веков. Все знают, что Василий Жуковский был сыном помещика Бунина и пленницы Сальхи. Но и про Василия Капниста говорили, что его настоящей матерью являлась турчанка Сальма. Женой Сергея Аксакова стала дочь суворовского генерала и пленной турчанки Игель-Сюмь. Первым браком был женат на полонённой турчанке отец знаменитого художника Павла Федотова (писавшего и басни). Мать популярного в своё время писателя-романтика Николая Павлова – «грузинка по происхождению, была вывезена из персидского похода 1797 году графом Зубовым и впоследствии попала к помещику Грушецкому, наложницей которого вскоре стала». Отец композитора Верстовского был «внебрачным сыном генерала А. Селиверстова и пленной турчанки, получившим усечённую фамилию». Старший брат близкого друга Пушкина – Борис Данзас, обер-прокурор Сената, собравший о поэте уникальную коллекцию материалов, был женат на дочери пленной турчанки.
В «Старосветских помещиках» Гоголя Пульхерия Ивановна умеет изумительно заготавливать грибы, и «солить их выучила меня туркеня, в то время, когда ещё турки были у нас в плену. Такая была добрая туркеня, и незаметно совсем, чтобы турецкую веру исповедовала». Герой одного из лучших рассказов Тургенева – «Яков, прозванный Турком, потому что действительно происходил от пленной турчанки». У Салтыкова-Щедрина тётка героя «была пленная турчанка.. все, кто ни знал её потом в Москве… никто не мог найти в ней даже тени турецкого! Она принимала у себя всю Москву, давала балы». И, конечно, «казак Мелехов Прокофий. Из Туретчины привёл он жену – маленькую, закутанную в шаль женщину». Этот образ настолько въелся в душу русских писателей, что Константин Паустовский сочинил историю о том, что привезённой с войны турчанкой была его родная бабка, а Юрий Казаков этому поверил, простодушно передав байку в рассказе «Поедем в Лопшеньгу». Исследователь Андрей Рыбалка посвятил этой мистификации детальное расследование. Надо иметь в виду, что под «турчанкой» тогда могли понимать кого угодно из гаремной добычи – и гречанку, и персиянку, и армянку и т.д.
Максим Артемьев ограничился чисто литературными наблюдениями, а ведь можно было бы посмотреть и на жизненную реальность, стоящую за литературой. Тогда бы выяснилось, что русские женились на только и даже не столько на кавказских женщинах, сколько на жительницах Сибири – якутках и т.д. Казаки, покоряя Сибирь, брали ясак (дань) с завоёванных народов, в том числе ясак брали рабынями (служанками или жёнами). То же самое пытались делать и на Кавказе, но на дворе уже был 19-й век, век политических манёвров, потому договора заключались с целыми племенами (народами), а там уже не до индивидуального «отоваривания» ясака «человеческим материалом».