Кремлёвский американец

№ 2024 / 9, 08.03.2024, автор: Алексей МЕЛЬНИКОВ (г. Калуга)

Бывают времена, когда хочется чего-нибудь свергнуть. И штурмом взять Зимний. Или – что-то вроде него. И не спать ночами, жадно следя за продвигающейся к жизни волной. И чутко внимать новому миру, раскаиваясь в старом. И верить в свет, что подытожит тьму. И если обманываться в том, то пусть не навсегда, а лишь на время. На краткое, или не совсем – как выйдет. Пусть даже – длинною в собственную жизнь. Тогда, скорей – короткую, чтобы оставшимся после тебя быстрей прибегнуть к благу…

 

 

На граните у Кремлёвской стены – даты жизни: 1887–1920. Всего-то 33 года. Почти, как у Христа. Только того распяли. А здесь – от тифа. Писатель, стихотворец, публицист, аристократ, свободолюбец, немножко Дон-Жуан (как без этого?), горяч, талантлив, скор. Судьба уготовила Джону Риду место у святынь уже посмертно. В окружении сонма забытых или готовящихся к забвению имён, заполонивших стены кремлёвской крепости. И – её подножия.

Песками занесённый мавзолей

Под Самаркандом неизвестно чей… –

это из поэтической фантазии Рида на тему неизбежности забвения великих завоевателей. Называется «Тамерлан». С тревожным и гудящим подзаголовком – «Органная прелюдия»:

И сразу бурю звуков сотворя,

Запела мощно каждая труба,

И в каждой ноте город погибал,

И в каждом такте смерть была царя…

Трудно сказать, много ли выпускников Гарварда покоятся у Кремлёвской стены. Рядом со Сталиным, Калининым, Сусловым, Пельше, Андроповым… Есть подозрения, что Джон Рид один такой. Да и не факт, что перспектива такого посмертного соседства пришлась бы деятельному Риду по нраву, не только загляни он в наше ближайшее будущее, но и побесстрастней разберись в настоящем. Говорят, в финале Джон Рид изрядно разочаровался а результатах так талантливо им же описанных «десятидневных» потрясениях мира, извергнутых из революционных российских недр. Но то – всего лишь легенда.

А пока буйный и жадный до экстравагантной новизны Джек (так его звали университетские товарищи, когда в Гарварде он своим темпераментом зажигал трибуны футбольных болельщиков и смело дирижировал ими, ведя свою команду к победе) мечется в смутном октябре 1917 года по кипящему Петрограду с блокнотом и страстью точно запротоколировать историчность момента. Обнаруживается в самых ключевых и беспокойных местах. То внемлет бесконечным речам большевистских повстанцев в Смольном. То конспектирует спичи негодующих от их коварства депутатов Городской думы. То срывает политические афиши с городских тумб, коллекционируя таким нехитрым образом архив документов октябрьского восстания. То трётся в толпе колеблющихся между бунтом и присягой солдат и матросов. То объявляется вдруг в Зимнем дворце в тот самый момент, когда туда пожаловали большевики с винтовками. То чуть не оказывается ими арестованным, как явный пособник иностранной буржуазии…

Его глаз меток, перо остро, энергии – на пятерых. Вокруг – море разливанное точек приложения неукротимого таланта публициста.

«На Невский, казалось, высыпал весь город. На каждом углу стояли огромные толпы, окружавшие яростных спорщиков. На перекрёстках дежурили группы солдат с примкнутыми штыками. Краснолицые старцы в богатых меховых шубах показывали им кулаки, а богато одетые женщины осыпали их бранью».

Крикливая и дерзкая мешанина Октября сама рвалась на страницы горячих репортажей Рида. Подогреваемых к тому же острым сочувствием их автора к вихрю очистительных перемен.

Его «Десять дней, которые потрясли мир» потрясли публику тоже. Хотя – избирательно. Самыми титулованными и доброжелательными рецензентами книжки оказались Ленин и Крупская. После – книжку канонизировали и по существу тихо запретили, выхолостив суть. Потому что, наверное, слишком точна. Что редко сочетается с предполагаемой святостью. Когда, например, в числе топовых персонажей Октября всплывают не столько Ленин, сколько Троцкий. Не Сталин вовсе или Дзержинский, а Каменев с Зиновьевым или какие-нибудь Крыленко, Шрейдер и Лазимир.

 

 

Сказать, что он был социалист, марксист и проч., было бы банальным упрощением. Он был горящем факелом жизни, в которой было место всему: и книгам, и бизнесу, и политике, и спорту, и поэзии, и дамам, и революции, если та сулила новизну и стремительное ускорение потока жизни. Неважно где: в Мексике, Сербии, Германии, России. А чаще всего – в окопах войны, где, как правило, и принимаются роды новых эпох. А может – происходят их похороны.

В 1915 его не пускают репортёром «Метрополитена» во французскую линию обороны, потому что в предыдущей командировке – в немецкие окопы – он выпустил пару пуль в сторону противника, конечно, наугад. Бравады ради. Ранее – засыпал редакцию яркими репортажами из гущи мексиканских повстанцев, навлекая на себя с одной стороны восторг живостью изложения, с другой – негодование близостью с жестокосердными вождями гражданских побоищ.

В итоге Риду удалось ткнуть публику носом в ужасы кровавых военных распрей. В исходную бесчеловечность любых войн. Даже, как выяснилось, революционных. О чём, впрочем, Джон Рид не всегда догадывался, упиваясь бушующем вокруг него политическим штормом и «счастливой» возможностью поплотнее втиснуть освежающую бурю в очередной гвоздевой репортаж. Даже, если из меткого репортажа торчали обломки растерзанных военным либо революционным смерчем цивилизационных крепежей.

В этом – в точности и чистоте яростной публицистики – Рид оказался непобедим. Он не создавал её в ходе своих приключений, она тащила его за собой, заставляя не изменять принципу объективной журналистики, если даже он, этот принцип иногда отчаянно сопротивлялся ему.