ЛИТЕРАТУРА И ЖИЗНЬ

Рубрика в газете: Деревенские картинки, № 2021 / 10, 18.03.2021, автор: Сергей КУЧИН (Воронежская обл., пос. Рамонь)

---

Уважаемая редакция «Литературной России!»
Слежу за вашей борьбой, сочувствую. А от меня продолжение деревенских картинок, если пригодятся.
Здоровья вам и бодрости!

---

Сарай Пегаса

Михаил Петрович Новиков с той поры, как поступил учиться на рабфак университета, основным своим занятием определил литературное творчество. Всё остальное необходимое в быту отходило у него на второй план. И раньше, до рабфака, он иногда сочинял частушки для выступлений комсомольских активистов, басни, обличающие политическую отсталость попов и стихотворные письма любимой девушке. Но то были шуточки, а на рабфаке началось серьёзно.
Студентом историко-филологического факультета, газетчиком, зеком, фронтовиком, колхозным пчеловодом он думал, как улучшить уже написанное и как построить большой роман, содержание которого обновлялось вслед за жизненными испытаниями автора.
Только с публикациями его художественных вещей дело не продвигалось на всех этапах творческих мук. Стишки его к официальным датам печатали в газетах изредка, а прозу − никак.
И несказанно обрадовался он известию из города от своего давнишнего приятеля, тоже занимающегося писательством, что два его рассказа, переданные тем приятелем в редакцию областного литературного альманаха, приняли там благосклонно. Эту весьма неопределённую оценку понял Новиков как окончательное решение. Он воображал уже успех публикации. Такая уверенность долго не оставляла его. Первые два месяца он думал над поправками и вставками, которые нужно внести в рукопись, когда его пригласят в редакцию на обсуждение. Но возникшая вначале уверенность в успехе ослабла. Он написал приятелю просьбу уточнить судьбу рассказов; тому в Союзе писателей пояснили, что рукописи находятся в процессе рецензирования, и пока ничего с их будущим неясно.
Сомнения терзали душу стареющего писателя. Надо было как-то самому попасть в город, и он придумал как: отпросился у председателя отвезти воскосырьё не в районную заготконтору, а на областную базу пчеловодства, ─ там наверняка можно приобрести что-то полезное для своей пасеки. Пчеловода снабдили нужными для поездки бумагами, и 9 сентября дед Матвей Родионыч отвёз Михаила Петровича к ночному поезду. Тревожное предчувствие не отпускали его всю дорогу.
Федянин Игорь, предупреждённый о приезде письмом, встретил его на перроне, помог тащить мешок с пчелопродукцией, и по дороге на базу, располагавшуюся в подвале ещё не восстановленного после бомбёжки четырёхэтажного дома, оглоушил его неприятной новостью: редакцию альманаха полностью сменили. Идёт проработка решения ЦК ВКПб о журналах «Звезда» и «Ленинград».
─ Помнишь, в 37 году, а ты тогда в лагере был, не слышал ─ всех сомнительных журналистов «Орловской правды» арестовали, а редактора, Сергея Шевцова за беззубость, подхалимство и угодничество расстреляли. Вот товарищ, помогавший вскрыть там вражеские элементы, ведает теперь у нас в обкоме по идеологической части всеми изданиями и назначен главным редактором альманаха. Из редакционного портфеля срочно выметают все незрелые творения. Решай пчелиные вопросы, и пойдём в союз писателей, там точно узнаешь судьбу рассказов, скорее всего, судьбу печальную.
На складе, пропахшим вытопками и луговыми травами, Михаил Петрович получил квитанцию за сданную продукцию, важную для отчёта колхоза по заготовкам, и в обмен на воск выпросил маленький моточек тонкой проволоки для крепления вощины в рамках, пасечный нож, скребок и, в нагрузку, взял совсем ненужную ему брошюру о методике разведения пчёл, написанную местным зоотехником.
По пути к писательскому дому товарищ рассказывал помрачневшему пчеловоду о том, как в конце мая на творческом активе выступал председатель Сергупкин с отчётом о проделанной работе. Отчёт предназначался для обкома. Успехи, успехи: издано несколько достойных внимания читателей книг, готовится к изданию выпуск альманаха, в портфеле которого имеются интересные вещи наших новых авторов и так далее о встречах творческой интеллигенции с рабочими коллективами. И вдруг тот же Сергупкин неделю назад на таком же активе разнёс с позиций московского решения всю здешнюю писательскую братию за бесстрастность их творчества, за отсутствие в произведениях идейной высоты, клеймил всё, что хвалил публично в мае и призывал к большой работе по искоренению недостатков на идеологическом фронте. «Генеральной темой нашей литературы должен стать напряжённый труд по восстановлению социалистического хозяйства и выполнение планов четвёртой Сталинской пятилетки». А за ним выступил обкомовский идеолог с дикой руганью повести Григорова за отсутствие в ней правды о социализме, хотя эту повесть недавно хвалили в «Литературной газете».
Федянин свернул на пригорок и повёл Новикова по кривой ухабистой невзрачной улице. За центром города с неубранными ещё коробками разрушенных снарядами многоэтажек, образовавшихся в результате временных военных неудач Красной Армии, лепились по склону уцелевшие частные домики с клочками обработанной рядом с ними земли. За примитивным частоколом кое-где ходили две-три курицы. Воздух струйками доносил деревенские запахи. Внизу на заливном лугу перед рекой паслись несколько коров.
«Сарай Пегаса», как почти официально окрестили место нахождения областного отделения союза писателей, занимал угол, отгороженный досками от других каких-то контор в допотопном строении: то ли лабазе, то ли конюшне с верхними узкими окнами. В первой комнатке сидела спиной к окну машинистка, медленно выстукивающая буквы. Во второй − над старинным, обширным двухтумбовым письменным столом, явно доставшимся «с барского плеча», − склонился секретарь редакции. Игорь представил ему приезжего автора. Секретарь плавным движением руки предложил пришедшим мужчинам сесть на лавку у стеночки, а сам принялся разыскивать в стопках папок на столе рукопись «молодого автора». Тянул время, давил на психику, набивал себе цену, заставлял поволноваться просителя. Такой приём вступления к разговору напомнил Новикову поведение следователей чекистов, допрашивавших его с пристрастием в Ленинграде, а затем ещё в нескольких городах, где он, будто бы произносил в кругу знакомых порочащие политику советской власти слова. Знакомые к его «счастью» такие его слова не подтвердили, но сами почему-то тоже «загремели» на исправительные работы.
«Точно, из тех сволочей… Может, лучше уйти сразу. Ясно уже, что рассказы не приняли», ─ понял деревенский писатель, но надежда на какую-то зацепку ещё теплилась, заставляла сидеть.
Наконец секретарь закончил психологическую подготовку, нашёл тоненькую папку из свёрнутой газеты, пробежал глазами страничку с рецензией и начал задумчиво разъяснять.
− Ну, Михаил Петрович, я и ещё некоторые коллеги познакомились с тем текстом, что вы написали. Конечно, чувствуется, что вам очень близки переживания сельских тружеников в тяжёлые периоды истории нашей страны. Но дело в том, как подать читателю эти переживания…. Мне, откровенно сказать, Достоевский противен, а, может быть, кому-то он очень хорош, но зачем в наше время вдаваться в достоевщину? Вот вы описываете смерть родильницы вместе с новорожденным в холодной избе на давно нетопленной печке. Вы сосредоточились, остановились, даже, можно сказать, упёрлись в безвыходный трагизм, не показываете читателю путей преодоления такого положения. У вас сюжет застрял, ведь какое-то развитие должно же быть! Гибель женщины с ребёнком. И всё? А как отреагировали на этот случай органы внутренних дел, медицинские работники?… Нет здесь и намёка на оптимизм. Произведение не может быть таким безыдейным!
Литчиновник небрежно откинул несколько листочков рукописи на угол барского стола. Оглядев сосредоточенно свою дощатую каморку, через минуту продолжил:
− Причины такого вопиющего случая остались вами не вскрытыми. И явная нереальность такого события. Надо же такое придумать! Всегда к собирающейся рожать женщине приходят родственницы, соседи и повитуху приглашают. Так принято в деревне. Родильницу одну не оставляют!
− Рожают и в одиночестве, там, где прихватит, если некогда и некого посылать за повитухой. А эта пусть на холодной, но на родной печке замерзла. Хорошо хоть не под плетнём в сугробе. В войну с дровами было плохо. А где кому приходилось рожать узнайте у народа, поговорите с ним, ─ и чуть было не сорвалось с языка у Новикова «не в камере». − В нашей деревне летом сорок второго года женщина родила под снопами, когда дожинала одна свой клин ржи. Родила, завернула девчонку ─ уже безотцовщину, в нижнюю юбку и принесла домой, ─ жестковато ответил поскучневший Михаил Петрович. Рецензент недовольства на его уточнение не выразил. Продолжал в снисходительном тоне:
− Да, а второй ваш рассказ ─ просто выдумка с сусальным итогом. Не могут строиться в нашем обществе, где люди чужие делятся едой и кровом, такие зверские отношения между родными сёстрами, какие вы описываете. Да и любой следователь на первых минутах разберётся в таком деле и до суда его доводить не будет. Если у вас получилась не клевета, то это недопустимое легкомыслие. − Помолчал несколько секунд. − И потом, колхозная партийная организация-то где была в тот момент? Как отреагировали на событие коммунисты?
− Что, надо показать в рассказе роль партии? Так Илюха и есть парторг колхоза! Ито, я сгладил концовку, в действительности Ксюша осуждена на несколько лет. Не проявилась совесть у кладовщика… И сюжеты моих рассказов не выдуманы. Такое происходит, и не единично, во многих деревнях, зачем на это глаза закрывать…
Секретарь, нагнув свою голову к столу, перебил его строго:
− Не надо черноту искать в людях, надо настраивать их на полезный труд. Вы не понимаете диалектики момента. Поменяйте взгляд на жизнь, смотрите светлее. В любой жизни, особенно в нашей сейчас, много радости, надежды, даже ликования, простите за громкие выражения. Мобилизуйте настрой людей на построение лучшего мира, общественного устройства. Не нужно культивировать натурализм. Трагическое из литературы должно постепенно вытесняться оптимизмом строителя новой жизни, героизмом коллективного, радующего труда. Вот вы и помогайте развитию людской дружбы, сплочённости. И внимательно читайте постановления наших партийных органов. Показывайте хорошее в вашем окружении и как на такой хорошей платформе сделать советскую жизнь ещё лучше. Надо крепить, а не разрушать среду советских людей-победителей. Если несколько возвышенно определить цель, то искусство должно быть светозарным.
Понимал Михаил Петрович, что уже бесполезно разговаривать здесь, но и откладывать то, к чему готовился перед поездкой, не было смысла.
− Ещё я собрался вам предложить свою поэму «Кулак», это о становлении колхозов, ─ он быстренько достал из портфельчика сложенные тетрадочные листки и протянул их секретарю. Тема эта близка была Новикову потому, что за неудачную шутку о колхозах в тридцать пятом году его «уехали» на пять лет в места отдалённые. И поэму он сочинял с подленькой (сам понимал) целью оправдаться.
− Пока не надо оставлять… Ну прочитайте концовку.
Новиков поспешно прочитал: «Месяц во мгле летучей утопал». А это не то, ─ поправился он и заторопился, ─ вот послушайте: «Кулак рычал ─ пускай повесят, но не оставлю ни снопа! Зажег и двор… в огне рассудок: ─ вот так, коль нет на вас креста! Берите битую посуду, ─ и у ворот надворных стал. Рванулся дикий рёв скотины, лошажий топот, вой собак; как чёрт, поднявшийся из тины, стоял с ухмылкою кулак».
− Михаил Петрович, не время сейчас таким историческим экскурсам, ─ уже доброжелательно, тихо проговорил секретарь, ─ да и зачем вспоминать кулаков, всё, с ними покончено…
Выходил пчеловод из «Сарая Пегаса» погрустневшим. Напомнил этот редактор ему питерского энкавэдешника, первого своего следователя. Тот начинал по-дружески. Потом крепко избил. Тогда арестант написал жалобу прокурору. Следователь пригрозил арестовать отца жалобщика, выступавшего вроде против колхозов. От жалобы подследственный отказался, но отца не спас: «укатил» отец его в Магадан на три года. Там и умер.
Собирался Новиков уехать домой ночным поездом, а днём проведать Юрку в ФЗУ и сходить в кино, посмотреть первую серию «Ивана Грозного», да после визита в союз писателей оставаться в городе расхотелось. Чужое здесь всё. Быстрей на свою пасеку! Юрка пока привыкает к новой среде, не нужно его беспокоить, увидит односельчанина, может затосковать по Марьевке, ещё, не дай бог, сбежит из училища.
− Не пойду я на фильм, насмотрелся на одного опричника, с меня хватит. Уеду дневным, − сообщил он другу.
− А про вторую серию «Грозного» слышал?
− Откуда!
− Батюшка разгневался, говорят. Как бы режиссёра не того… Странное состояние в народе, ─ глухо заговорил Игорь, поглядывая в сторону от товарища, ─ вроде бы брожение идёт, но его как будто нет, и при том раскрываются какие-то «богохульные» заговорчики, смутьянов не находят, а ротозеев загребают.
− Что б под ногами не путались…
− Рано понадеялись на открытость тем, − перешёл Игорь к литературным делам, − началась корректировка курса, гаички закручивают. − И, стараясь смягчить плохое настроение друга, затеял разговор о том, как разобрать, что важно для развития дружбы, сплочённости, на отражении чего в рассказе рекомендовал обратить вниманиесекретарь редакции, а что совсем на такое поведение не настраивает. Попробуй объяснить, что с одной стороны так, а что не подходит. Раскулачивание нам вспоминать не нужно, а «Евгения Онегина», прославляющего бездельников, продолжают вдалбливать ученикам. Действительно «лучше выдумать не мог небрежный плод» его вдохновения.
− Ты с чего к «нашему всему» придрался? − спросил просто так, отвлекаясь от горьких мыслей, Новиков.
− Да племяннице попытался помочь сочинение написать об отражении русской жизни в «Онегине», и споткнулся. Она спросила, почему Онегин на Ленского взъелся, а я и сел. Мстить-то не за что было! Просто психопат потому что?
− Образы ведь у него яркие, запоминающиеся…
− Ну, да, ну да! ─ заволновался Игорь, − стихоформа-то яркая, но очередная безделица среди пушкинских забав. О какой дружбе и сплочённости героев там речь? Приятное чтение в романе только пейзажная лирика, остальное легкомысленное пустозвонство о городском, провинциальном, светском, простонародном времяпровождении. Если не принимать условий рифмования, заставляющих часто автора нести чепуху, а написать лаконичный рассказ, получится ли он на уровне тех же великолепных повестей Белкина? И этому свободному роману столько толкований посвящают, и будут посвящать к юбилею, хотя у Александра Сергеевича есть действительно умнейшие стихи, которые ежедневно напоминать надо.
− Ну, если не считать «Послание в Сибирь» и ему подобные, какие в школе заучивают, настоящая его поэзия не способствует коммунистическому воспитанию. Возьми хоть «Воспоминания» или «Отцов пустынников»… Оно, конечно, и «Дубровский» с «Капитанской дочкой» не совсем то, но…
− А с какой целью написан роман в стихах?
− Да её в общем-то и нет. Показать Онегина ограниченным повесой? Что в нём поучительного? Или что поучительного в образе прокисшей от безделья Татьяны?
− Другим, наверное, виднее…
Надолго замолчали, поднимаясь по кривой тропинке к вокзалу.
− Ну, ты успеваешь к одиннадцати часам? Я провожать не буду, работать надо. Вечером по докладу Жданова выступать. Не обижайся, ничем помочь тут я не могу: гайки закручивают. Да, может, увидимся скоро, как ты смотришь на то, что я приеду к вам со своим другом птицеловом за чижами и щеглами?
− Рад буду, встречу. Спишемся тогда…
Обнялись.

 

Чужие слова

В ожидании поезда колхозный пчеловод-писатель читал объявления на городской витрине около вокзала:
«В парткабинете Центрального райкома ВКПб (улица Ф. Энгельса, дом 37) на совещании преподавателей основ марксизма-ленинизма 3 октября состоится лекция инструктора Обкома т. Загорульника на тему об основных положениях доклада Секретаря ЦК ВКПб товарища Жданова»
«Заводу имени Ворошилова требуются на постоянную работу квалифицированные кузнецы».
«Облснабсбыту требуются отопленцы, канализаторы, чернорабочие».
Работа предлагалась почти на всех предприятиях города.
Михаил Петрович перекусил вяленной свеколкой, попил кипяточку на вокзале.
В вагоне он удобно устроился около окошка. Мерно стучали колёса на рельсовых стыках. Паровозик часто добродушно гудел, дым от него иногда заносило в вагон. Писатель вспоминал встречу с рецензентом, нервничал. «Кто из них определил, что должно отражаться в литературе? Где такие умники обретаются? Не всё вокруг этакое бодренькое, какое вам нужно! Ведь цель художественного изображения людских отношений состоит в снятии противоречий, возникающих в любом обществе. Рассказ ─ не розовенький плакат! Любой настоящий художественный текст держится на катастрофичности, перевороте напряжения, чередовании переворотов. От чего мне ликовать-то в жизни, подскажите, где этот сладкий кисель!»
О войне он не мог писать. Вообще, то десятилетие 1935─1945 он старался не вспоминать, чувствуя, что такие воспоминания только вредят его настроению нынешней жизни, хотя вспыхивали изредка и в войну, и в лагере искры радости, да словами их не поймаешь, не удаётся запечатлеть. Не выразимы они.
Те военные и лагерные трагедии случались помимо воли их рядовых участников. А здесь конфликты личностные, человек их создаёт, а мог бы избежать неприятности сам, да не додумался. А потом на судьбу ссылается. В том и завязка рассказа. Мог бы соломки подстелить, да поленился и ─ вляпался!
И вообще, что остаётся от личности в мире, из которого она исчезла?
Такая изгаженная жизнь! Вся хламом забитая. Зачем?
Присматриваясь к суетливым своим попутчикам, в основном к женщинам и детям, продолжал думать: «А о чём вот для них написать? Что им нужно, интересно прочитать?»
Быстро налегке прошёл он со станции до Марьевки. Пообедав, сходил проверить пасеку и отдал председателю квитанцию из базы пчеловодства. Николай Анисимович добродушно ухмыльнулся:
− А что с рассказами-то твоими?
− Зарубили! ─ и рукой махнул.
Председатель ничего говорить не стал, только кивнул.
По пути домой догнал кузнеца, тот спросил задумчиво:
− Я помню, ты, когда ещё студентом приезжал, нам беседу проводил, про атеизм рассказывал, Бога, мол, нет. А дела, вишь как, повёртываются, − церкви-то открывать опять начали. А церквей без Бога не бывает. Что ж это значит? Соберёмся мы покурить около теплушки, и рассуждаем. Иконы вот есть почесть в каждой избе, мы их видим, значит, они существуют. А существует ли Бог, если он невидим и неслышим? Осип Мироныч приводит на то слова святителя Тихона, что без Бога познать Бога мы не можем. Если тебя Бог не вразумит, ты и не познаешь его. А ты теперь как думаешь?
У Новикова своими мыслями голова забита, а тут ещё вопросы не к месту. Он приостановился, помолчал, разглядывая давно знакомое лицо Павла Захаровича, и резковато выговорил:
− Да так же думаю, как и раньше. Если ты так спрашиваешь о Боге, ты не веришь в него. Размышление и вера несовместимы. Бог тебя не вразумил.
− Это как значит?
− А что б ты понял лучше, слушай мои вопросы и отвечай чётко: коммунизм существует?
Ошарашенный кузнец ничего не ответил.
− Ну, ты его щупал? Коммунизм-то?
− Нееет… Пока.
− Существует или нет, ты точно говори?
− Нет!
− А идея коммунизма существует?
− Да, ─ уверенно ответил кузнец. ─ Хе-хе, я чую, куда ты клонишь.
− Ни хрена ты не чуешь! У тебя есть Бог?
Кузнец опять замолчал.
− Бог существует?
Кузнец продолжал молчать.
− А в идее Бог существует?
− Ну, да.
− И эта идея тебе, вот тебе, нужна?
− Не знаю.
− Сам не знаешь, а хочешь, чтоб тебе кто-то сказал, есть Бог, или нет. Если у тебя, в твоей душе его нет, значит, − его нигде нет. Как прикажете ещё вам разжёвывать?
Михаил Петрович оставил кузнеца размышлять дальше самому и поспешил домой. Тот окликнул его:
− А как же тогда понимать, что все мы связаны единой верой в Бога?
− Ты вначале сам пойми, он тебе для чего нужен? Для чего? Ты ощущаешь внутреннее подвижничество? Нет? Тогда успокойся и займись делом! Завалинку подсыпать пора, а то зимой замёрзнешь,− прокричал пчеловод.

К вечеру дурное настроение Михаила Петровича от неудачи с альманахом ушло. Наступало творческое напряжение. Почему-то вспомнился лагерь. В сознании мелькали словосочетания удачно, как казалось вначале, отражавшие былые впечатления и переживания. Но за взлётом радости от находки удачного выражения следовал обрыв. Взлёт и опять обрыв. В творческих муках уже поздно вечером родилось у него две строфы. Михаил Петрович при семилинейной лампе сидя за самодельным столом, сбитым из поставленных одна на другую коротких лавок, перечитывал набело переписанное творение:

«Зона − мрак. Но когда на рассвете гонят в лес, отдыхает мой глаз. Есть прекрасное что-то в лете, что созвучно с прекрасным в нас.

Лес, как сказка в народных поверьях, глух и нем − не шелохнет ветвь. И так хочется в жизнь поверить, о прекрасном в жизни петь».

Творение ему уже не нравилось. Простовато и, наверное, даже неумело выражено. Тень давно сказанного. Всё это уже заезжено… Ускользнуло то, что хотел высказать, начиная писать. Чужие слова! Ну как ещё выразить, рассказать песню души, возникавшую в мрачной лагерной жизни? Как отчётливо, неизбито передать свои образы? Чепуха получилась. Слабо! Опять банально! Давно утоптанная поляна…Нет своих образов.
Перечеркнул стих. Положил листочек в обложку от польской школьной тетради, служившую ему папочкой ещё с войны. Задумался.
Достал из парусинового портфельчика рукопись рассказа о суде над Ксюшей. «Что же в нём не так? Что им не подошло?» − подумал.

“Совесть проснулась”

Опять повздорили мужики перед тем, как разойтись по домам с колхозного двора. Изо дня в день одни и те же упрёки друг другу в том, что из-за недоделок одного, стоит работа других, да только этого одного, который первопричиной их бед является, определить никак не могли. И настроение друг другу портили.
Почему-то сегодня особенно обидными стали Илюхе Шибирову, специалисту широкого профиля в колхозном деле, упрёки, вроде бы шутливые, Грача, по поводу его, илюхиного, постоянного попрошайничества табачку. Шёл Шибиров домой и думал, переживая брань: «Дать бы тебе такую кучу детей, как у меня, и такую же больную жену, как бы ты шутил? А как живут мои дети? Хуже беспризорных, беднее нищих». И снова пришла на память гнетущая картина семейной нищеты. Его сын, ученик пятого класса, вернулся из школы и стал переобуваться. А носил он тяжёлые ботинки военного образца, поглощавшие дорожную пыль прорехами у самых подошв. Разувшись, мальчик держал в руках грязное рваное тряпьё, использовавшееся им вместо портянок, и глядел на чёрные, вытянутые перед собой ноги. Вдруг заплакал и робко проговорил: «Пыль туда забивается и ужасть как трёт».
Зайдя к себе в сени, Шибиров понял, что в доме скандал. Он рванул дверь в избу и в простенке между окнами увидел наклонившихся к сундуку свою жену и её младшую сестру, Ксюшу, некрасивую, с широким ртом и москлявым бледным личиком девушку. Жена одной рукой держалась за сундук, а кулаком другой отталкивала Ксюшу. Лица их пылали злобой. Они визжали и ругались. Дети, забившиеся на печь, громко выли. Илюха подошёл к ним.
− Вы што нюни распустили! − прикрикнул он.
− Мамка с Ксюшей подрались.
− За что?
− За сундук.
Он насторожился. Покойная мать этих сестёр, умирая, завещала младшей сундук и половину добра в нём. Завещание состоялось при крёстной матери Ксюши. Девушка несколько лет не предъявляла своего права на вещи матери, а вот теперь по настоянию крёстной, у которой она жила последние два года, Ксюша потребовала свою долю.
− Что у вас тут? ─ закричал Илюха на сестёр.
− Пришла вот и без спросу лезет в сундук, ─ задыхаясь, проговорила жена.
− Зачем?
− А спроси! Говорит, добро её тут.
− Какое добро?
− Мамино. Свидетель есть, − робко проговорила Ксюша.
− А четыре года чей ты хлеб жрала?─ припугнул хозяин.
− Да ведь и я вам помогала, забыли? Кто детей-то ваших нянчил?
− Нянчила она! − передразнил он.
− А как же, кабы не я, вы с детишками пропали бы. В войну-то ничего не давали, а сестра всё хворала, не работала.
− Иди-ка ты к чёрту отсюда и подавай в суд. Нет тебе ничего, и не пугай ребят.
− Не уйду, пока не отдадите сундук!
− Не уйдёшь?
− Не уйду!
Шибиров порывисто распоясался и, замахнувшись ремнём, крикнул:
− Вон отсюда!
− Сундук давайте!
− Вон говорю! ─ зашёлся визгом мужик.
− А чего тут с ней! − завопила хозяйка и, как кошка, бросилась на сестру.
Женщины рвали друг другу волосы. Ребятишки завыли. Хозяин трясся от злобы. И когда Ксюше удалось прижать голову сестры к крышке, он рванулся к бабам и хлестнул ремнём по затылку Ксюши. Пряжка рассёкла ей голову; кровь мгновенно смочила волосы и потекла за воротник кофточки. При виде крови неистовство охватило мужика и он отчаянно принялся хлестать девушку где попало, пока та не упала на пол. И такое зверство вселилось в их сердца, что они и на полу пинали её, пока старший мальчишка не заорал:
− Караул! Убивают!
Истязатель остолбенел… но на один только миг… и бросился к печи: « Я вам дам убивают!» Но старший мальчик, отбрыкиваясь, продолжал вопить:
− Караул! Режут! Караул!
Запыхавшийся Илюха с досадой отбросил ремень и подскочил к потерявшей память Ксюше.
− Чего смотришь? Бери её! − крикнул он жене. −Выкинем вон.
За руки, за ноги они выволокли девушку на улицу.

***

На рассвете Шибиров понял, что им теперь нужно делать. Он разбудил жену.
− Ты сама видела? − спросил её дрожащим голосом.
− Про что ты?
− Просо, просо у Ксюшки ты сама видела?
− Сама.
− Сколько?
− Да что я, взвешивала? Ну, в чугунке насыпана.
− Ого! И как это она могла стащить из колхозного амбара?
− Она не стащила, ей кладовщик дал.
− Не ври! Стащила. Она сама тебе сказала, что стащила.
−Я от ней не слыхала.
−Так от меня слышишь. Говори, что стащила, а то с сундучком расстанешься.
−Кому говорить-то?
−Милиции. Милиции говори. Я вызову милицию.
− А за брехню мне не влепют?
− Какая же тут брехня, ну? Откуда она принесла? Из колхоза. И ты говоришь из колхоза. Только переменить слово: взяла не у кладовщика, а в амбаре, и прибавишь, мол, сама говорила.
− А что ей за это будет?
− Да ничего. Отобьют охоту соваться носом в чужой сундук!
−Так-то пусть.
− Теперь так: если ты от этого откажешься на суде, тебе за побои влетит.
− А тебе?
− А мне что, скажу − разнимал. Да я и правда разнимал. Ты ведь бросилась на неё первой. Ну, тебе и лет пять вкатят.
− А если я скажу суду, что она украла просо, за драку мне простят?
Илюха присвистнул:
− Фи, дурра! От этого ты и не отказывайся. Скажем так: мы, мол, просили её отнести краденое зерно в колхоз, а она начала грубить. Тогда мы, как навроде её родители, дали ей трёпку, чтоб она другой раз не вздумала расхищать социалистическое добро.

***

Утром Шибиров встретил кладовщика Еремеича у кузницы и предложил ему поговорить по секрету. Тут же и сообщил о том, что из амбара колхозного просо утащили, и он знает, сколько. Кладовщик оторопел. Быстрым шагом прошёл вдоль складских ворот и дверей − замки висели не тронутыми. Усомнился Илюхиному утверждению о краже.
− А ты ворох проверь. Ставь поллитра, найду вора, − ухмыльнулся доноситель.
− Говори, кто?
− Ксюша.
− Не может быть! Такая совестливая девка, не верю! Вчера она мыла полы в кладовой, я сказал: насыпь себе пару кружек. А она закраснелась, взяла с полкилограмма и спасибо сказала.
− Дурак, если ты будешь укрывать воров, сам попадёшь за решётку. Дела у нас и так плохи, а ты вздумал грабителей укрывать.
− Но как ты обвинишь Ксюшу?
− Просто. Вызвать милицию и отобрать просо, а дело передать в суд.
− А свидетели…
− Есть: я и моя жена! Мы её за кражу потрепали вчера. Позорить семью не допущу!
− Ну, эт ваши семейные неурядицы. Оговорили сестру, а чем докажете? Кто вас слушать будет? ─ отмахнулся Еремеич.
− Обыск сделаем.
− У кого? У Ксюшиной крёстной? Так у неё своё просо есть, они сеяли. Да она вас на порог может не пустить.
− Милицию, что ли, не пустит?
− А на каком основании? На вашей с бабой брехне?
− Ты так рассуждаешь! Ну, так пойдёшь вместе с Ксюшей под суд, как поспособствовавший краже. Ты что, против сталинских указов!
«Вот завёлся Илюха, − подумал Еремеич. − А если ляпнет? Вдруг недостача обнаружится, мне выкручиваться… Когда грузили, может, где рассыпалась, за всем не уследишь. К тому же и мыши. А с Ксюшей как? Признаваться, что сам разрешил взять пару кружек проса?»
Прошло три дня. Он уже забывать стал про Илюхину угрозу, а тут комиссия нагрянула. Перевешивали просо − его оставалось после сдачи побольше пяти центнеров. Перемерили, сравнили с документами: проса не хватило поменьше полпуда. Усушка усушкой, но у Ксюшиной крёстной обнаружили килограмм колхозного проса, − по сравнению установили. Ксюша сказала, что это дядя Еремеич дал, а сам Еремеич струсил, заявил следователю, что не помнит, что давал и не видел, как брала.
На суде, выступая свидетелем, он заявил, что в показаниях следователю забыл уточнить, что в тот день именно Ксюша провела уборку в амбаре: вымела всю пыль и помыла пол. В оплату за этот труд Еремеич сам разрешил взять пару кружек зерна.
Судья больше минуты не мог сформулировать своё решение по открывшимся обстоятельствам, затем перенёс дату следующего заседания на две недели, встал и удалился из комнаты. Немногочисленные зрители ушли. Илюха молча погрозил кулаком кладовщику.
− А я донесу кому надо, как весной два пуда яровой пшеницы без выписки выпросил у меня, − ответил ему тот.

«Конечно, рассказик лёгонький, − подумал, закончив чтение, Михаил Петрович, − но если его серьёзнее написать, то уж точно никто печатать не возьмёт. Клевету могут пришить».
Жена его уже спала. Он тихонечко прошёл к шкафчику у печи, взял безногую гранёную рюмочку, из сундука достал старинный штоф, налил пятьдесят грамм медовой наливки и, не смакуя, выпил.