Лукавство учёных «шишек»

Кто «сдал» Олега Куваева в 1964–65 годах

Рубрика в газете: Чудаки живут на востоке, № 2021 / 28, 22.07.2021, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО

У Олега Куваева есть один интересный рассказ «Эй, Бако!». Его герой – молодой учёный – в юности мечтал о математике, но вынужден был закончить истфак и уехать в дальний сибирский городишко, где неожиданно увлёкся какими-то древними каролингами. Опубликовав в столице научную статью об этих каролингах, историк принял приглашение случайного знакомого и отправился на юг, за неделю открыв для себя патриархальную Грузию.
К чему я вспомнил этот рассказ? Своему герою Куваев дал имена людей, с которыми он в начале 60-х годов работал в Магадане в академическом институте. В рассказе у него действует историк Диамар Михайлович Рошупкин. А в реальности были историк Георгий Рощупкин, он же возглавлял в академическом институте профсоюзную организацию, и геофизик Диамар Михайлович Печерский, сочетавший научную работу с обязанностями секретаря партбюро СВКНИИ.
Я разыскал Диамара Печерского. Несмотря на свой солидный возраст (ему 93 года), он продолжает работать в Институте физики Земли. В 2000 году его вклад в науку был отмечен Государственной премией России. Помнит ли учёный Куваева?


– Конечно. Я ведь сам его в шестьдесят втором году рекомендовал к нам в СВКНИИ на работу. Он работал в Северо-Восточном геологическом управлении у Драбкина. Но там ему не давали хода. Олег ходил неприкаянным и не знал, куда пристроиться. И я вместе с Вилем Якуповым решил переманить его к нам в институт и поручить ему заняться гравиметрией. Для нас было важно вытащить Куваева из бездны.
– А вы ничего не путаете? По документам Куваев уволился из геологического управления ещё в конце 1961 года и долгое время находился в Подмосковье без дела, а потом сам написал письмо в Магадан директору института Николаю Шило и попросился к нему на работу.
– Я только помню, что я сам Николаю Алексеевичу Шило рекомендовал Куваева взять к нам на работу в институт. А до этого я рекомендовал Якупова.
– Тогда другой вопрос. А сами вы как попали в институт?
– Я после окончания в 1951 году геологического факультета МГУ был направлен в Дальстрой и оказался в Сеймчане. И так получилось, что я несколько лет не столько открывал новые месторождения олова для действовавших рудников, сколько после обследования близлежащих районов – закрывал эти прииски из-за отсутствия перспективных минеральных баз. А потом наступила весна 1960 года. Наше Сеймчанское районное геологоразведочное управление оказалось у магаданского начальства в опале. Начались всевозможные реорганизации. В частности, почти всех геофизиков перевели в Хасын, а многих геологов отправили на Анюй. Я оказался на распутье, что делать. И тут мои друзья – Соломон Тильман и Измаил Карташов – сообщили, что в Магадане создали академический институт и у меня есть возможность туда устроиться. Я встретился с Шило. Так я оказался тридцатым по счёту сотрудником СВКНИИ (причём первым из геофизиков, кого взяли в институт). А уже через несколько дней Шило вручил мне ключи от двухкомнатной квартиры в центре Магадана.
– И чем вы занялись в СВКНИИ?
– Первое время я не вылезал из командировок. Шило поручил мне обследовать положение дел в Среднеканской магнитной обсерватории, потом слетать на Чукотку в Провидения (там планировалось создать стационарную сейсмостанцию) и затем наладить связи с коллегами из Новосибирска.
После этого я внёс предложения по работе будущей лаборатории региональной геофизики. Я считал, что надо сосредоточиться на трёх направлениях. Во-первых, следовало, по моему мнению, усилить работы по изучению глубинного строения территории Северо-Востока. Во-вторых, пора было наладить систему в наблюдениях за сейсмичностью региона. Я предлагал создать сеть из десяти временных сейсмостанций. И в-третьих, мне хотелось организовать петромагнитные исследования гранитодов Северо-Востока. Но оказалось, что у института для масштабных работ не было денег. Представляете, моя последняя полевая партия в Сеймчанском РайГРУ (она состоялась в 1959 году) стоила больше всего бюджета института, утверждённого на 60-й год.
– А кто в СВКНИИ возглавил лабораторию региональной геофизики?
– Шило согласился с моей идеей назначить Якупова. У Виля была хорошая черта – он не умел горлопанить. Шило, к слову, терпеть не мог горластых. Себя же я не предлагал, потому что организатор из меня был никакой.
– Но если вы не считали себя организатором, как же вы стали в институте секретарём партийного бюро?
– Случайно. Когда я пришёл в СВКНИИ, в нём коммунистов было всего восемь или девять человек, из них добрая половина – администрация. Но не избирать же секретаря партбюро из заместителей директора. Поэтому выбор пал на меня.
– Как были в лаборатории региональной геофизики распределены силы?
– За глубинное строение территории Северо-Востока стал отвечать Андрей Николаевский. Его пригласили в наш институт в 61-м году. Якупов занимался большей частью электроразведкой. А я сосредоточился на магнитных штучках. И уже в 61-м году в качестве палеомагнитолога отправился в свой первый полевой сезон на Камчатку, совершив потом сплав по реке Быстрой.
– А Куваев? Он чем занимался?
– Его мы пригласили летом 1962 года для гравиметрической съёмки. Он потом организовал небольшой экспедиционный отряд и несколько лет занимался съёмкой береговой части северной Чукотки.
– Почти всем геологам, кто в начале 60-х годов перешёл на работу в СВКНИИ, Шило сразу пробил отдельные квартиры. А почему Куваева обделили? Или Шило не верил в научную звезду Куваева?
– Начну с того, что Куваев звёзд с неба в науке не хватал. Хотя, конечно же, если бы он хотел, то за два-три года мог бы написать и защитить кандидатскую диссертацию. Способности у него для этого были. Материалов он в свои полевые сезоны собрал тоже достаточно. Дело в другом. Мы-то все были уже семейными. У нас были жёны, дети. А Куваев продолжал холостяковать.
– С Шило было интересно работать?
– По-разному. Он ведь сначала привёл в институт очень сильную команду. Я вспоминаю Льва Фирсова, Измаила Карташова, Сашу Зильберминца, Виктора Максименко… Лёва – это же был сумасшедший трудоголик, гений. Но очень скоро Шило всех их из института выдавил.
– Боялся конкуренции?
– Возможно.
– А кого Шило взял вместо ушедших?
– Своим заместителем по геофизике он назначил Андрея Николаевского. А зачем? Я ему рекомендовал на эту должность утвердить Якупова. Пользы было бы больше.
– А чем вас не устраивал Николаевский? Он что – был слабым геофизиком?
– Как геофизик Николаевский был неплох. Он мог красиво истолковать результаты картирования. Но для науки этого было недостаточно. К тому же Николаевский был жутко ленивым.
– А сам Шило был серьёзным учёным?
– Шило был отличным организатором и хорошим дипломатом. Он много сделал и как геолог. Но не надо из него делать большого учёного. Все ведь в институте знали, что докторскую диссертацию писал не он. Большую часть за него сделал Измаил Карташов. Это факт. Но зато Шило мог выбить для института деньги и квартиры.
– С кем Куваев в институте приятельствовал?
– Наверно, в нашем институте ему в те годы были ближе всех Якупов и я.
– Вы обсуждали с Куваевым какие-то научные проблемы или гипотезы?
– Возможно, но когда и что именно – уже не помню.

Небольшое отступление. Летом 1962 года Куваев после возвращения в Магадан и устройства в СВКНИИ, похоже, с Печерским не раз имел деловые разговоры. Приведу одну запись из его полевой книжки, относящуюся к этому времени:

«Печерский:
Идея об уровне жизни на разных планетах, как функции временной и солнечной радиации.
{два рисунка}
Кривая солнечной радиации во времени. Область существования жизни. Кривая спада от <рек – нрз.>
Совмещение их. <Можно сказать в космическом ином времени> могла существовать жизнь на той или иной планете.
<Дон Барнам> Наука в истории общества!
Чёрное и Каспийское море являются останками древнего <Тетика>.
В оформлении лика земли В.В. Белоусов не усматривает прямой направленности. Процесс роста материалов в М2 и К2 сменится обратным процессом их «съедания».
Связать с направлением времени Гиббса.
Почему в современной физике существует предел скорости? Скорость света.
Как объяснить философию существования предела? Может быть теория относительности не теория относительности, а теория абсолютности. Об этом говорил ещё Эйнштейн.
Вывод: Этот предел существует только на нашем уровне познания в нашей трёхмерной системе. Аналогия с поршневыми самолётами и их переход к реактивным.
Наш микромир и макромир – это ещё не всё.
Единственные атрибуты материи – это время и пространство.»

Спрашиваю у Печерского: как у Куваева складывались отношения с другими сотрудниками СВКНИИ?
– Куваеву, по-моему, очень симпатизировала большая часть женщин нашего института. Олег, мне казалось, этим пользовался. Хотя… Однажды Олег поинтересовался у моей жены, как он выглядел. Она и выпалила ему: мол, щёчки у тебя круглые, детские. Олега это задело. Он-то себя считал, видимо, суперменом. А тут… детские щёчки.
– Говорили, будто Куваев, когда в институте работал, сильно пил.
– В самом институте – нет, не пил. Если и принимал, то аккуратно и никому в глаза это не бросалось. Пил он, когда уезжал в поле, и у себя дома. Дома он меры – это правда – не знал. Пил с кем угодно и когда угодно. Из-за этого у него были проблемы.
– У Куваева или у его тогдашней музы?
– Та женщина, которую вы назвали музой, как я помню, очень хотела Олега на себе женить, а Олег, похоже, сопротивлялся. Чтобы посильней привязать Олега к себе, она инсценировала попытку суицида. И случился скандал.
– Этим делом, как я слышал, занимался даже комитет госбезопасности. Но вас, видимо, как секретаря партбюро затаскали тогда. Или я не прав?
– Про участие КГБ ничего не знаю. Меня в КГБ обычно приглашали по другим вопросам. А тут была чистая «бытовуха». Вряд ли чекистов это интересовало. А вот обком и горком партии всех нас помучили изрядно. Ведь до этого у Куваева уже случались проколы.
– Что вы имеете в виду? Другие музы Куваева тоже пытались его приворожить или жаловались на него в партийные органы?
– Нет, перед этим была история с художником из Сеймчана Иваном Гриценко. Он на Колыму загремел ещё в конце 30-х годов. За что его посадили, я уже не помню. Когда я работал в Сеймчане, мне было не до картин. А вот моя жена хорошо Гриценко знала, и у нас дома было несколько его линогравюр. Куваев познакомился с ним в одну из поездок в Сеймчан и очень проникся картинами художника. Он захотел организовать выставку его работ в Магадане. А где? Было решено сделать небольшую экспозицию в нашем институте. Правда, я попросил Олега полностью исключить лагерную серию – чтобы не дразнить гусей. Но наша хитрость не удалась. Кто-то «стуканул» в обком. Мне как секретарю партбюро был звонок: кто одобрил выставку, где разрешение художественного совета? Я – какой худсовет?! Короче, к нам прислали двух экспертов. Они походили, поглядели на картины и, ничего не сказав, ушли. А потом обкомовцы порекомендовали всю выставку потихоньку прикрыть, и мы перенесли все гравюры в одну из свободных комнат. Но на этом история не закончилась. Вскоре Шило и меня вызвали на бюро обкома партии. Вёл заседание Павел Афанасьев. Он потребовал объяснений. Шило как всегда дипломатично развёл руками, а я не выдержал и влез: мол, Гриценко воспевает Север, зачем же его запрещать. Но Афанасьев тут же всю дискуссию свернул и заседание бюро закрыл.
– А теперь чего обком потребовал?
– Наказать Куваева за совершённую, как вы говорите, его музой попытку суицида.
– А вы – что?
– Я попытался увильнуть от всего этого, благо для этого имелся повод, ведь Олег не состоял в партии. Тут ещё мне Шило помог. Шило очень не любил шума. И мы очень скоро всё спустили на тормозах.
– Если всё так, то почему Куваев весной 1965 года всё-таки уволился из института?
– Наверное, ему хотелось сосредоточиться на литературе.

После встречи с Диамаром Михайловичем я раскрыл третий том сочинений Куваева, в который вошли и письма писателя сестре и знакомым. Сестре Куваев осенью 1964 года сообщил:

«В общем, директор <Шило> всё это дело прикрыл, сказал, что не хочет терять Куваева как сотрудника».

Спустя полгода он объяснил сестре свой уход с работы:

«Сожрала меня месткомовская бабья общественность (знаешь этих престарелых дур с оловянными глазами) и секретарь институтской парторганизации, с которым у меня была стычка на глубоко интимной почве».

Я сразу вспомнил одно уточнение Печерского. Он признался, что знал всех магаданских «муз» Куваева. Складывалось впечатление, что к некоторым «музам» учёный бегал вместе с писателем, а когда запахло жареным, от всего открестился и, по сути, «сдал» Куваева. Но как проверить эту версию?
К слову, Печерский потом тоже не задержался в Магадане. Он переехал в Москву двумя годами позже Куваева – в 1967 году. Общался ли учёный потом с писателем? Печерский признался, что общение, правда, редкое, всё-таки имело место. Инициативу проявлял Куваев. Он звонил Печерскому домой. Но суть этих разговоров учёный, по его словам, уже не помнит.
А как же рассказ «Эй, Бако!»?! В 1970 году Олег Куваев предложил его редакции журнала «Новый мир». Но он был забракован литературоведом Мариэттой Чудаковой, которая в ту пору работала в отделе рукописей Ленинской библиотеки и занималась прозой 20–30-х годов (прежде всего Юрием Олешей, Михаилом Зощенко и Михаилом Булгаковым). Что же не понравилось этой даме? Я приведу её письмо:

«Уважаемый тов. Куваев!
В рассказе Вашем довольно много живых страниц, которые прочитываются с самым непосредственным интересом (особенно – те, что насыщены «грузинским колоритом»). Сама фабула рассказа – утомлённый работой над диссертацией кандидат наук, решивший поехать в Грузию, чтоб развеяться, – непритязательна и вполне располагает к себе читателя этой непритязательностью. Ведь понятно, что по этой канве могут быть вышиты любые узоры. Понятны и естественны также сами размышления героя о том, что «ежели де в тридцать шесть он выбился в кандидаты наук, то конечно де он не Жуковский, «Историю государства Российского» не напишет…» (непонятно, правда, причём тут Жуковский? Он-то ведь к этой «Истории» касательства не имел – как и вообще к истории).
И всё же от рассказа поначалу ожидаешь меньшей облегчённости. Мне кажется, что Вы свой рассказ как-то «перевеселили», что Вы слишком старательно забавляете читателя – и то и дело сбиваетесь со спокойного и лишь едва ироничного тона (который Вам, по-моему, даётся) на некую излишне бойкую, возбуждённую интонацию. И именно там, где Вы надеялись, видимо, что будет особенно весело, становится скучно.
«Внизу лентой располагалась другая сцена. «Христос с апостолами», – с трудом сообразил не сведущий в религии (Почему в «религии»? Знание библейских и, в частности, евангельских мотивов, историку, во всяком случае, необходимое, вовсе не равнозначно осведомлённости «в религии» – М.Ч.) Димка. Апостольская летучка выглядела совсем по-земному: за дощатым столом во дворе, где обычно бьют домино, сидели пенсионеры, вышедшие подышать свежим воздухом. Один из пенсионеров рассказывал занятную историю времён давней юности. Остальные «во даёт!» – слушали.
Сверху же над забытовлённым евангелием летел ангел в настоящей ангельской форме» (но коли Димка «не сведущ в религии», то вроде и «настоящей» формы этой знать не должен?.. – М.Ч.), при хламидке и крыльях» – и так далее, так, например: «Почему этот город так любили люди возвышенного строя души: Есенин, Пастернак и Пушкин Александр Сергеевич?».. Вы будто всё время опасаетесь, что читатель заскучает – и даже синтаксисом стремитесь его развлечь.
По-моему, больше всего Вам мешает именно это. Эта «развесёлость» сразу наклоняет рассказ в сторону столь привившейся сейчас «иронической прозы», хорошие образцы которой всё-таки редкость.
Хорошо получилась у Вас сцена с пастухами. Ваша «зрительная» наблюдательность здесь хорошо видна. Но её одной недостаточно – а пойти хоть немного вглубь Вам мешает неправильно, на мой взгляд, выбранная позиция по отношению к читателю. Литератор должен думать о решении собственных задач и не взглядывать обеспокоенно на каждой странице в лицо читателю – получилось ли? Тогда, наверное, всё в конце концов получится.
Вы можете возразить, что и желали написать такого рода лёгкий, весёлый рассказ – не более. Но тогда не надо поездки в Алаверди – и всего серьёзного, что связано с этим у спутников Вашего героя и проникает вроде бы и в его сознание. Две эти вещи совместить невозможно – хотя попытки предпринимаются постоянно.
Повествовательная манера Ваша несколько небрежна; Вы слишком охотно уснащаете рассказ, например, словечками, так сказать, «аспирантского» жаргона, и действие их на читателя может оказаться совсем противоположным тому, на которое Вы, быть может, рассчитываете, – легко счесть их прочно закреплёнными за авторской речью и это вызывает досаду, потому что словечки эти того не заслуживают: «И книжка эта, чудовищная по детальности факмата, была последней классовой битвой старого работяги. И уж кто-то, но чёткие московские девы это ценили» (с.8). Есть и просто грамматические неточности – и чаще всего там, где Вы стараетесь добиться наиболее «сильных» формулировок, – «аспиранток, мусоливших скудными мыслями горечь и кровь рабочих движений». Не обязательно, конечно, чтобы каждую метафору можно было вообразить себе вполне конкретно, но, во всяком случае, она не должна вызывать недоумение. А тут сразу возникают сомнения: как это – «мусолить мыслями… кровь»?
Явственно ощущаются в Вашей манере прямые литературные влияния: «И понял Рощапкин. Он не хотел в Кисловодск, ему хотелось на море».
Это, конечно, язык романов Ильфа и Петрова, оказавшийся вообще очень доступным для подражания и крайне притягательным для молодых литераторов. И даже там, где Вы стремитесь, кажется, высказать нечто своё – и на своём языке, – Вы быстро сбиваетесь на язык «не свой» и тем самым очень облегчаете и сужаете свои задачи: «Неведомый мастер – враг отвлечённости во всех её проявлениях, гениально земной человек создавал эти фрески. И тем создавал опиум для народа». Мысли сдобрены дозой юмора явно прежде, чем додуманы до конца – так же, как мысли Вашего героя в конце рассказа, остановленные на полпути.
Таково моё впечатление от Вашего рассказа. Мне кажется, это всё же только набросок рассказа, и возможности автора в нём не проявились достаточно полно».

Вновь Куваев вернулся к этому рассказу сразу после журнальной публикации «Территории». Только в этот раз он «Эй, Бако!» вместе с другими рассказами предложил журналам «Наш современник» и «Юность». Как отреагировали на него в «Нашем современнике», пока выяснить не удалось. А в «Юность» первый раз вещь прочитал Андрей Дементьев. Он был не против публикации, но высказал одну просьбу.

«Что касается пожеланий, – отметил Дементьев 11 марта 1975 года в редакционном отзыве, – то (с учётом нашего читателя) где-то бы в первом рассказе следует слить обратно в кувшины некоторую часть бесконечного моря вина».

Но последнее слово было за главным редактором Борисом Полевым. Он же одобрил только два рассказа Куваева, а «Эй, Бако!» отклонил.

«Но, – написал Полевой Куваеву 23 марта 1975 года из санатория, – печатать будем только два. «Бако» хотя мне он очень нравится – мягок, колоритен и лиричен, но для такого многотиражного журнала как «Юность», всё же не годится. Там милая Грузия прошлого, чуть ли не времён царицы Тамары или, во всяком случае, времён Пиросмани. В сегодняшней Грузии идёт борьба с этим патриархальным, хотя и очень симпатичным бытом. Понимаете? И этот рассказ, написанный к тому же русским, вызвал бы просто взрыв. Но уже не как редактор, а как литератор, повторяю – здорово, сердечно написано».

Рассказ «Эй, Бако!» удалось напечатать лишь через год после смерти Куваева. Тогда же его прочитал и Печерский. Рассказ ему в целом понравился, но для чего писатель использовал его имя, учёный так и не понял. Возможно, Куваев чем-то хотел его зацепить и, может, даже обидеть. А чем? И за что? Остаётся только гадать.

 

Один комментарий на «“Лукавство учёных «шишек»”»

  1. Уже 17-ть историй собраны, подготовлены, продуманы и прочитаны уже нами, читателями! Титанический труд. И что за сердце берёт – всё честно написано. А для меня – это как-то так в этих 20-м, и 21-м году вдруг перенестись в шестидесятые в свою Юность, в розовые щёки начала жизни.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.