Мансарда, вход со двора

Рубрика в газете: Зеркала в лабиринте, № 2020 / 15, 23.04.2020, автор: Евгений ЛЕММИНГ

Всё было весьма и весьма респектабельно. Дом сразу против Белорусского вокзала. Но вход со двора, а не с задворок. И квартира едва ли не в мансарде (Есть ли мансарды в Москве? Сейчас-то есть, но вот – были?). Несколько ступенек, приподнятых над последней лестничной площадкой. И комнаты в неясной последовательности, похожей на шахматную головоломку, что решается одним-двумя простыми и точными ходами, кои попробуй ещё обнаружь. И собрание сочинений Ф. Достоевского, издания дореволюционного, с ятями, фитами, но без изъятий, где и «Дневник писателя», а не только хрестоматийные повести и романы. И впечатление, что хозяин квартиры, разрешивший пожить до времени хорошей знакомой, тут, наблюдает со стороны, копит материал для будущих сочинений.
И квартира (в мансарде, даже если это лишь впечатление, самообман), и собрание сочинений Ф. Достоевского, и сама обстановка: мебель добротная, основательная, расставлена щедро, впритык, почти без прогалов, лишних пустот, книги, вещицы, бумаги, словно б и беспорядок, а на деле – творческий порядок, способствующий работе, указывали ориентиры, ненарочито подчёркивали, что и мебель, и вещи, и книги принадлежат ни кому иному, русскому литератору, возможно, писателю (это и рангом выше, и масштабом крупней, и всем составом – помыслов, интересов, привычек – значительней). Иначе говоря, пусть хозяин дома отсутствует, вещи и обстановка не дадут ошибиться, по ним легко нарисовать его портрет.

Странным показалось, что в литературу, какова ни была, он вошёл с повестью «Невозвращенец», этаким неловко выстроенным сценарием в жанре антиутопии. И представлялось, что это слабый компромисс, а ящик письменного стола, настоящего письменного стола добротного поделочного дерева, хранит заветные рукописи, где проза, составленная из слов, подогнанных и ощутимых, а не пунктир сценарных эпизодов, записанных словами бесцветными, стёртыми от долгого употребления. И удивило, что рукопись, из заветных, была истрёпана, залистана так, что некоторые листы округлились по углам, главный признак обтрёпанности. Не помню названия, что-то о шестидесятых годах, столь милых сердцу автора – музыка, устаревшая безнадёжно, отношения, изображённые неубедительно, потому что или были иными, или не давалось автору прошлое. Запомнился эпизод: участковый заглядывает в чьё-то окно, а там девицы несовершенных лет предаются лесбийским играм. Память сохранила эпизод не потому, что были выписаны подробности или точно показана атмосфера, а оттого, что показалось это придуманным, насочинённым. Ради чего? Сидя за добротным письменным столом, глядя на корешки дореволюционного собрания сочинений Ф. Достоевского, с ятями, фитами, «Дневником писателя».
Потом было много других повестей и романов, отмеченных и не отмеченных наградами и премиями (я прочёл только «Ударом на удар», тож «Подход Кристаповича», и хватило с лихвой). Стало понятно, что это новая словесность, которая формируется, ежели не сформировалась. Т. Толстая, А. Терехов, В. Нарбикова, В. Ерофеев (однофамилец, почти двойник маргинального классика, что, в свою очередь, однофамилец и почти двойник этого – того). В общем, та новизна, коя давно устарела и выглядит чудовищной архаикой, нечто до И. Крылова, покамест пишущего прозой, до Н. Новикова, до Г. Державина, скучная и неловкая.
Интереса читать эти пыльные томы, выстроившиеся в собрания избранных сочинений, нет. Смотреть на книжные полки, где книги встали в ряд, полезно и отчасти – поучительно. Повесть ли, сценарий, роман были принесены как бы в жертву, чтобы войти в литературу, и тогда уж вовсю писать то, что накопилось, что страстно хочется написать. Но войти показалось мало, надо устроиться поудобнее, чтобы установить письменный стол, повесить над ним книжные полки, а лучше и не комната, не квартира, мансарда, откуда видны крыши, дали, облака над горизонтом. Единственным приношением не обойтись. Письменный стол, безделушки, книги – за всё надо платить заново. Каждый раз представлялось, что это последняя жертва. Положишь её к подножию кумира, и можно уйти, закрыться в своём кабинете, писать для себя, что угодно и как угодно. Но, вот незадача, свет, тепло, вода, содержание мансарды требуют регулярных затрат. Волей-неволей берёшься сочинять повесть, сценарий, роман на продажу. Чем больше и выше мансарда, тем значительнее расходы.
И нет ли здесь тайной закономерности: пришедший к читателям с антиутопией, надуманной и схематичной, А. Кабаков умер тогда, когда вокруг, на улицах и площадях, по всей стране, по всему миру, забираясь в дальние уголки и выемки, воцарилась антиутопия. Её, реальной, действительной и такой надуманной и схематичной, глубоко нехудожественной, он, по видимости, и спасовал.