МИНУВШЕЕ МЕНЯ ОБЪЕМЛЕТ ЖИВО
Рубрика в газете: Рассказ, № 2021 / 21, 02.06.2021, автор: Пётр КУЗНЕЦОВ (Посёлок Пироговский, Московская область)
«Я люблю сцепление времён…»
Вл. Набоков. «Другие берега».
1
Отец распряг коня, насыпал овса ему и лёг отдыхать, предупредив меня, чтобы я никуда не уходил. Я вертелся возле коня. Он хрумкал овёс, ронял прямо в ящик желтоватую пену и редко встряхивал головой. Конь был цвета серого с чёрным. Такой бывает голова сорокалетнего, рано поседевшего мужика. Их, коней и мужиков, в нашем селе звали одним словом – чалый. И оно стало обозначать не цвет, а крепость и силу. Во дворе стояла телега с длинным деревянным коробом. Передние колёса были маленькими, задние – большими. На большом колесе развевался красный лоскут. Мать за эту красную тряпку ругала отца: «Чёрт хромой, убери красную, а то тебя, паразита, опять посодют». Мать жива и сегодня. Ей девяносто лет. Попутно скажу с великой благодарностью: я у неё двенадцатый ребёнок, рождённый ею на сорок восьмом году жизни.
– Мам, – спрашиваю у неё, – а за что отец первый раз сел?
– Так он же говно кошачье под кроватью газетой накрыл.
– Ну, и что? – удивляюсь я.
– Дак, патрет Сталина прямо, ну… Сосед Антон заявил. Восемь годов дали. Через три пришёл. Да он, батька твой, противный был, крал в колхозе всё, что под руку попадало.
Мать будто хочет оправдать власти: «А один раз с тем же Антоном тёлку-двухлетку колхозную ночью зарезали. Мясо в бочку уложили, в колодец под воду спустили, шкуру в каменную стену замуровали. Милицинеры и активисты (мать всегда правильно выговаривала слово «активисты» от ненависти к ним) всё село вверх дном перевернули. В кажинном доме наганом лякали. Ничо не нашли. У меня тогда ноги отнялись от страха. Пидисят лет прошло, а сказать и сёдни боюсь. От такой был».
Так вот, о красном лоскуте на колёсах. Его назначение я понял, когда поехал с отцом в поле. Он катил телегу поперёк пашни и считал махи красного лоскута. Зная длину окружности колеса, он определял выработку трактористов. Отец работал учётчиком. Я любил бывать с ним на сенокосе. Вереница сенокосилок (обычно их было шесть) катилась за трактором под углом друг к другу. На железных сидениях тряслись пацаны постарше меня с тонкими шеями, в старых кепках. Иногда косилки врезались в ягодник. Степная клубника ярко горела в зелёной траве. Ягоды всегда были сверху. Трактор останавливался. Пацаны лакомились. Такого счастья дети сегодня не испытывают.
А то, бывало, брызнет кровь на полотно косилки. Вспорхнёт подрезанная перепёлка, забарахтается в траве, пока задняя косилка не растерзает беззащитное тело. На месте подреза оставались птенцы, серые, как цыплята.
Так вот. В тот день отец приехал рано. Никому ни слова. И никак никогда нельзя было понять, что он задумал. Когда солнце покатилось вниз, мы поехали. Конь легко бежал по мягкой степной дороге. Было тепло и сухо.
2
Стояла та июльская пора, когда буйная зелень первой половины лета постепенно начинала жухнуть, уступая место тихому, незаметному увяданию. Хлеба наливались колосом, травы останавливались в росте, переплетались в лощинах, разноцветьем пестрели, как будто звали, манили и ждали своего часа, чтобы досыта напитать деревенское стадо. Где вы, буйные травы моего босоногого детства? Нет вас! Есть распаханная до самого речного обрыва земля.
А начиналось всё так. Стоял прозрачный, с яркими морозными вечерами март. Понаехали люди, все молодые. Шумная их ватага двигалась от хаты к хате и быстро таяла. К нам завели пятерых: двух парней и трёх девок. Уже не помню никого. Но навеки запомнил Ивана. Весёлый был. Всё время говорил: «Лёд тронулся, господа присяжные заседатели». Я через много лет узнал, кто такие «присяжные» и почему трогался лёд. А тогда все пацаны с изумлением во все глаза смотрели на Ивана. Он важно принимал в рот папиросу, и через секунду спичечный коробок взлетал высоко вверх. В руке оставалась горящая спичка. Иван прикуривал и той же рукой ловил коробок. Все мы были в восторге, а я очень гордился, что Иван живёт у нас. Иван Юрченко погиб в середине весны одна тысяча девятьсот пятьдесят четвёртого года. Он полюбил нашу деревенскую девушку Татьяну Сенчину и перешёл жить к ней.
На другом берегу реки были фермы. Ивану поручил бригадир перевезти туда горючее для тракторов и электростанции. Татьяна увязалась за ним. Иван отговаривал любимую, и они, казалось, договорились. Он обнял Татьяну и что-то шептал ей на ухо. Я и сегодня слышу его голос: «Ты люба мэни, Таня». И ловко запрыгнул в кабину. Татьяна метнулась и оказалась рядом. Лёд уже сошёл, река бурлила. Старую плотину обозначили вешками с обеих сторон, и трактор тронулся. На середине реки трактор клюнул носом и скрылся под водой. Сверху осталась только труба. Иван вылез из кабины наверх, а Татьяну понесла и закружила вода. Иван прыгнул вслед. Он отчаянно работал руками, нырял, но расстояние между ним и Татьяной не сокращалось. Иван выплыл на другой берег, побежал вдоль реки, метнулся назад и, когда увидел, что Татьяны нет, бросился в мутную холодную воду. Нашли их пастухи только летом. Похоронили вместе. И две матери, украинская и русская, ещё долго, склонившись, горюнились у могилы.
А летом начались пыльные бури. В ответ на освоение целинных земель степь ревела. Летели неведомо куда соломенные и камышовые крыши. Придорожные и огородные канавы засыпало землёй. Она скрипела на зубах, лезла за шиворот. Наши дома, наверное, были похожи на украинские хаты после бомбёжки. Это был 1954 год.
В том же году я пошёл в первый класс. Сам пришёл. Босиком в штанах на помочах. Это такие лямки, пришитые к поясу и перекинутые крест-накрест через плечи. Штаны эти я никогда не снимал. Они у меня одни. В них я спал, купался, я в них жил. В село этим летом приехали учителя, врачи, культработники. Целина! Это было отпором на пыльные бури. Молодая красивая учительница долго разглядывала меня сверху вниз и вдруг, не сдержавшись, весело рассмеялась: «Я сперва думала, что ты в чёрных носках, а это твои ноги такие», – и хохотала неудержимо. Мне был непонятен её смех. Я стоял и думал: нет ничего смешного. Вон и Пашка, друг мой, тоже босиком и ноги его чёрные в цыпках. И Володька, и Петька – все босые. Зато учительницу свою первую я полюбил навеки.
3
Я не знал ни одной буквы. Даже не представлял, что они есть. Я плавал и нырял, бегал и лазил по деревьям, катался на коньках и лыжах. Про буквы ничего не знал. Она ввела меня в удивительный книжный мир. Звали мою первую учительницу Сизова Раиса Егоровна. А теперь я, сам того не зная, ехал за книгами. Отец знал за чем ехал.
Солнце уже садилось, когда мы подъехали к новому целинному посёлку, брошенному и никому не нужному. Жители его переселились в старые русские сёла. Остались дома, новые, крытые шифером. Зеленели молодые топольки. В стороне стояли клуб и контора. Школы я не увидел. На многих домах «работали» такие же, как и мы с отцом, грабители. Люди не хотели замечать друг друга, и у них это легко получалось. Мы подкатили к одному дому. Оконных рам не было, дверные полотна валялись рядом. Пол в доме был из стандартной половой рейки, и отец никак не мог разобрать его, пока ломом не пробил доску посередине. Мы быстро разобрали пол и рейки уложили в телегу. Отец начал увязывать их проволокой, а я побежал в соседний дом. Он был нетронутый, целый. Видно, людей отпугивали фанерные ящики, перевязанные бельевой верёвкой и в беспорядке заполнившие все комнаты. Приоткрыв один из ящиков, я увидел в нём плотно уложенные книги. Одна упаковка до того была тяжёлой, что я, двенадцатилетний пацан, еле-еле смог поднять её. И всё же я справился. Притащил два ящика и побежал за третьим. Нести его я не мог и кантовал его до самой телеги. Отцу моя возня не нравилась, но, видно, по душе пришлись ящики. Они потом долгие годы служили гнёздами для гусыни.
Возвращались домой мы поздно. Степь засыпала. Степные запахи до сих пор будоражат и волнуют меня, чудятся и пьянят, во сне кружат голову. Отец сидел впереди, а я примостился сзади на ящиках. Я очень любил книги. Дома их не было. Ни одной, кроме учебников. И вот теперь у меня будут свои книги. Мне не придётся часами стоять у дверей библиотеки и плакать, потому что библиотекарь дядя Миша опять пьяный и вторую неделю не открывает библиотеку. Я думал, что книги, если они есть в доме, сами по себе сделают меня необыкновенно умным. Все три ящика я по дощатому настилу заволок на чердак. Отец тем временем уложил штабелем рейки, присыпал их старой соломой и хотел распрягать коня. Но вдруг я, нисколько не рассчитывая на удачу, попросил подводу, чтобы ещё раз съездить в посёлок. Отец молча протянул вожжи и посмотрел на меня озорно и весело. Этот взгляд я ношу в своём сердце до сих пор. Помню седую щетину на худой морщинистой шее. Воротник рубахи не был грязным, но сильно затёрт и засален. Больше ничего не могу вспомнить.
Но то, что увидел, я запомнил на всю жизнь. Как только конь вынес меня на пригорок, в низине открылось зарево. Посёлок горел. Горело сразу домов десять-пятнадцать. В свете пламени я видел, как в разные стороны скрывались, будто тараканы, в темноту гружённые телеги. «Мой» дом горел ярче других. Горела библиотека. Столб огня поднимался, кажется, в самое небо. Границы пламени не было. Оно летело от дома вверх, исчезало, а потом в темноте, ещё выше, взрывалось лохматыми сполохами. Мне казалось, что это сгорают отдельно летящие в небо книги. Это была вторая трагедия лета. А первая случилась в самом начале. Уехала моя первая учительница.
4
Весть об отъезде разнеслась по селу мгновенно. Сердце моё яростно забилось. Я побежал к дому, где жила Раиса Егоровна. Это рядом со школой. На двери – замок. Школьная сторожиха-истопник по кличке Сова (имени не помню) покачала головой: «В сельсовете увольняется, – и добавила, – да ты-то в пятый пойдёшь. Раечка всё равно тебя не учила бы». Я ничего из её слов не понял и скоро уже был у здания на краю площади. Это был большой купеческий дом с высоким деревянным крыльцом, резными ставнями и наличниками. Раиса Егоровна шла по коридору на выход и читала какие-то бумаги. Прошло больше пятидесяти лет. А я вижу её молодую, нет, юную, красивую, лёгкую. Лицо круглое, чистое, русское. Русые до плеч волосы. Ножку ставит, будто по одной доске идёт, прямо, как модели сегодня. Наши деревенские женщины ходили вразвалку. Ногу ставили прочно, основательно. Это от тяжёлой повседневной работы на земле. Я спрятался под крыльцо, и не могу объяснить сегодня того своего поступка. Наверное, от стыда за слёзы, от бессилия изменить что-то. А слёзы лились обильно, застилали взор. Подойдёт, бывало, к моей парте, положит мне руку на голову и стоит так долго. О чём думает, мне неведомо. А мне так тепло и уютно рядом с нею. И вот теперь она уезжает навсегда.
Подкатила машина, вышел председатель. Он благодарил Раису Егоровну за хорошую работу и желал ей счастливой дороги. На кузов взлетел большой чёрный чемодан, и только пыль завилась под колёсами. Я выскочил из-под крыльца, председатель шарахнулся в сторону. Я бежал и плакал, плакал и бежал, пока одинокая машина не скрылась из виду. Только пыль серым облаком ещё долго висела над бесконечной степной дорогой. А на краю села стоял одинокий мальчик с белыми, как цветущий ковыль, волосами и делал рукой прощальные жесты. А книги!
Ящики я разбирал рано утром на другой день. Руки тряслись, сердце сильно билось. Книги были незнакомые, авторы неизвестные. Сегодня это лучшие книги моей скромной библиотеки. Я бережно перелистываю страницы старого издания. «Полное собранiе сочиненiй Ф.М. Достоевскаго. Том седьмой. Бесы. Роман въ трёхъ частяхъ. С-Петербургъ. Издание А. Ф. Маркса. 1895. Средняя Подъяческая, д. №1». На семнадцатых страницах можно разобрать на штампе: «Калининская районная библиотека. Г. Москва». А вот ещё книга. Я очень дорожу ею. «Полное собранiе сочиненiй И. С. Тургенева въ 12 томахъ. Томъ первый. Съ портретом автора, гравированным на стали Ф.А. Брокгаузомъ, и двумя автографами». Есть у меня «Седая старина Москвы». Эта книга озаглавлена старославянской вязью. Исторический обзор и полный указатель ея достопамятностей (далее идут перечисления «ея достопамятностей). Составитель И.К.Кондратьев. Москва. 1893г. Издание книгопродавца И.А. Морозова. Этой книгой я не дорожу и с радостью подарю её специалисту, если такой отыщется. Не буду больше утомлять читателя изданиями старины глубокой. Только часто думаю: кто эти редкие книги прислал в далёкое целинное село? Правда, наш район тоже, как и московский, носил имя М .И. Калинина. Наверное, они попали на целину после очередной шефской кампании. Но самое весёлое и грустное воспоминание у меня связано с третьим ящиком. Все книги в нём оказались на немецком языке. Гейне, Шиллер, Гофман. Других авторов я не запомнил, потому что эти книги по моему дремучему невежеству оказались в громадной бумажной свалке на школьном дворе. Я сдавал больше всех макулатуры. Меня хвалили на линейке и говорили, что из нашей бумаги сделают новые замечательные книги.
5
И никто ни разу не спросил, откуда у меня эти книги. Правда, макулатуру принимал завхоз дядя Вася. Он ставил наши связки на весы, записывал и бросал их в общую кучу, нисколько не интересуясь содержанием. Часть собранной макулатуры, действительно, куда-то увозили. А растрёпанные остатки сжигали за селом, в овраге. Я тешу себя надеждой, что «мои» немецкие книги стали «новыми замечательными книгами». А иногда я думаю, может, в Москве знали, что в сёлах Северного Казахстана много немцев. И книги для них прислали. В нашем селе было то ли двенадцать, то ли пятнадцать семей. Они были высланы с Волги и Кавказа. К Гитлеру они никакого отношения не имели. Мы, подростки, отчаянно и жестоко дрались с немецкими сверстниками. Они были врагами, а мы храбрыми советскими солдатами. Нас было больше, и били мы их беспощадно, пока не вмешались власти. Оперуполномоченный, всегда пьяный, собрал нас в одном из классов и «провёл» беседу, потрясая деревянной кобурой перед нашими сопливыми носами. У меня до сих пор видна отметина на подбородке от той кобуры. Странны повороты судьбы. Прошли годы, и мои ровесники женились на девушках-немках, и сегодня они и их дети живут в Германии и пишут мне письма.
Я часто приставал к отцу с вопросами: «Как же так могло случиться? Сгорело целое новое село. Куда ушли люди? Почему говорят и пишут одно, а в жизни всё по-другому?»
Про покинутое село отец объяснил просто и доходчиво: «Наблюдай, сын, все сёла стоят по берегам рек. А наше, разграбленное и сожжённое, не подумавши, основали в голимой степи. Скважины начали бурить, когда уже возвели дома. Вода оказалась солёной. А без воды люди жить не стали, ушли в соседние старые сёла с соломенными крышами». Отец помолчал и с горечью добавил: «Целый эшелон с этими домами пришёл тогда на железнодорожную станцию». Он ещё долго говорил о том, что людям с честью и совестью жить очень трудно. Все выживают воровством и обманом: «Но ты, слышь, ты различай. Я ни у кого из людей ничего не взял». Отец надолго задумался, потом вскинул голову и произнёс: «Да ты поймёшь. Вырастешь, и всё поймёшь. Вот Сталин был…», – отец замолчал надолго. А я вспомнил, когда умер Сталин, отец сидел. Я и сегодня не пойму, почему он всегда оставался ярым сталинистом.
А тогда был март 1953 года. Самое начало марта. Холдно. Снега ещё и не думают таять. Мне исполнилось шесть лет. Наверное, люди в нашем селе умирали, но это чьё-то горе пролетало мимо меня. А тут горе великое. Умер Сталин. В слове мне виделся великан с небывалой силой. Толпа окружила хату Василя Бандурина. У него было радио. Одно радио на весь посёлок. Две жердины торчали в небо по краям хаты. Их соединяла проволока и змейкой уходила в окно. Люди выходили, другие заходили. Я тоже прошмыгнул в хату. Громадный деревянный ящик стоял на столе. Из него звучал торжественно-печальный голос. Слов не помню, потому что меня занимал не смысл, а сам чудо-ящик. Я таращил глаза на него и ничего не слышал.
– Коля, – спросил я потом у старшего брата, – как это, кто это говорит?
– Туда, в ящик, мужика заколотили, вот он и горланит, – ответил брат.
6
Скоро все пацаны от меня узнали о ящике и мужике, заколоченном там. Холодало. Дул ветер. Низко неслись рваные тучи. Люди не расходились. Их становилось больше и больше. И я чувствовал себя частью общей людской массы, которую объединяло великое горе. Многие плакали, и я старался быть суровым и угрюмым. Так что смерть Сталина считаю своим человеческим становлением. А отцовское: «Вырастешь и всё поймёшь», – навсегда застряло в мозгу неистребимой занозой.
Я давно вырос. И среди старых изорванных облигаций нашёл расписку. Всё как надо: «…дана Кузнецову Тихону Макаровичу в том, что у него конфисковано в пользу трудового народа пять дойных коров и три тонны зерна пшеничного. Председатель Совета Бороздюхин М. Е. Круглая печать». Моя девяностолетняя мать вспоминает: «Председатель гоготал на всю улицу, но расписку дал».
Когда я сегодня обратился к юристу, показав ему расписку, с вопросом: могу ли я, наследник Кузнецова Т. М., получить от государства «пять дойных коров и три тонны зерна пшеничного», он странно так посмотрел на меня, приподнял очки на лоб и затрясся весёлым заразительным смехом, как тот председатель в 1932 году.
В Северный Казахстан, на родину предков, возвращались казахи. Они были внуками басмачей, что бежали в гражданскую в Китай и Монголию. Это были люди неведомого нам мира. Они не ценили человеческую жизнь. Начались беспощадные драки.
И вот я в Москве. Площадь трёх вокзалов. Комсомольская площадь. Грязь. Временами откуда-то прорывался ветер и гнал в сторону подземного перехода на Казанский бумажки, измятые стаканчики и разный другой мусор. Толкучка. Из углов между киосками ветер доносил запахи мочи. Там, где сейчас турникеты от Ярославского вокзала на север, собрался стихийный митинг. Портреты кандидатов. У Макашова фуражка приподнята, черепная коробка вскрыта, а там пушки, танки, самолёты. Тулеев на ишаке в тюбетейке. Других я не запомнил. И только Ельцын в цвете и в полный рост. Молодой и красивый. Я что-то сказал о Ельцыне, и тут же волосатый кулак врезался мне в переносицу. Кровь из носа, искры из глаз. На четвереньках я приполз к бетонному забору у Ленинградского вокзала прямо к лакированным ботинкам будущего президента. В тот же вечер я уехал в Воронеж.
И вот уже мой сын задаёт мне вопросы: «Отец, ты же умный, но почему ты такой бедный? Вон смотри Сотников, дурак дураком, а дом построил, забор возвёл. А делов-то: мясо у сельчан скупает и отвозит в город. Сам ничего не держит. Курицы нет. А всё есть». Я оправдываюсь, мол, у нас всегда умные люди были бедными. Сын смеётся. Он завёл пчёл. Мёдом торгует. В сарае блеют овцы и кудахчут куры. Семья. Сын студент. Всё как надо. А недавно мне барана мясом привёз. Смеётся: «Отец, ты же умный…» и ставит на стол пятилитровый бочонок с мёдом. У него всё есть. Он сам по себе. А я и сегодня работаю учителем в обычной средней школе. Однажды в нашей школе состоялся вечер профессий. Каждый класс демонстрировал выбранную будущую работу.
На сцену выходили банкиры. Белые рубашки, чёрные брюки, до блеска начищенные туфли. Галстуки, бабочки.
Обходительные и вежливые, они умело обрабатывали клиентов, чтобы те клюнули на почти даровые кредиты, выгодную ипотеку и подписали бумаги.
Следом за банкирами выходили в форме служащие ГАИ. Они мастерски разводили водителей на деньги. Увозили авто на штрафстоянку и выдавали их за деньги. Другая группа гаишников устанавливала видеокамеру и сидела в засаде за знаком ограничение скорости. Зал ревел от восторга и аплодировал дружно. И только старый учитель взирал на это действо с тоской и печалью. И вспомнились вдруг ему слова великого Д. И. Менделеева: «Школа – это мастерская, где формируется мысль подрастающего поколения, надо крепко держать её в руках, если не хочешь выпустить из рук будущее». Мои печали разрушил голос ведущего: «На сцену приглашается 10 «б» класс!»
Мы договорились с прорабом и натаскали с ближайшей стройки кирпичей. Репетировали в классе, решили показать профессию строителя. И вот мы на сцене. По цепочке передавали кирпичи, и каменщики вели кладку. Вырисовывалась стена дома и окно. Ребята соблюдали все правила кладки: углы, связка, ровная вертикаль. (прораб показал). Зал аплодировал и дружно скандировал: «Тад-жи-ки! Тад-жи-ки! Тад-жи-ки!». Завершив кладку, мы выстроились на сцене. Зал орал: «Тад-жи-ки!». Мы в словах ничего обидного не услышали. Авицена тоже был таджиком, как Ломоносов – русским. Обидно другое: мы не заняли даже третьего места. Жюри (местные бизнесмены) первые места присудили банкирам, менеджерам, руководителям фирм. Мы замкнули первую пятёрку.
С великой печалью старый учитель на другой день со своими учениками таскал кирпичи на стройку. А там, правда, работали таджики.
Ой, что-то я совсем заговорился. Исписанные с обеих сторон листы в беспорядке разбросаны по комнате. Мысли молоточком старого будильника тарабанят в черепную коробку и просятся на бумагу. А ты со страхом и надеждой думаешь: а может, кому-то нужны, кому-то интересны, и с трепетом в сердце выносишь их на суд читателя.
Ах, да! Название рассказа я слямзил у А. С. Пушкина. Простите меня.
Родился в 1947 году в Северном Казахстане. Окончил филологический факультет Целиноградского педагогического института. Учитель русского языка и литературы. В 1994 году — вынужденный переселенец в Россию. Живу в Мытищах. Работаю учителем в школе №29. Люблю и, думаю, знаю творчество Лермонтова. Каждый год бываю у него на Кавказе.
Я тоже Кузнецов, только Борис, и в школу я пошёл на год раньше Петра. Перед началом школьных занятий наша первая учительница обошла все семьи с первоклассниками, побеседовала и познакомилась с теми, кого не знала. Позабыл сказать, что моя семья жила тогда в совхозе на юге Тюменской области, т.е. в деревне. Так вот, я вам доложу, что все как один первоклашки были одеты чистенько и опрятно, никаких штанов на лямках и никого – слышите, никого! – не было босиком, тем боле с грязными чёрными ногами. Вот передо мной снимок класса в конце первого года. Фотографировались в цветущем школьном саду у памятника Сталину. Лица у всех спокойные, даже серьёзные, соответствующие торжественному моменту. И ещё вот что хотел сказать: я никогда не голодал. Был, правда, момент, в перестройку, когда деньги подолгу не платили и все продукты кончились, но это недолго.
Так что, поздравляю вас, Пётр Кузнецов, соврамши.
1. Права русская пословица, слегка подкорректирую для “Борис-Бори”: “Обожравшийся голодного не разумеет” и ещё авторский откорректированный тезис Маркса по Бытиё: “Уровень бабла определяет сознание”.
2. Поздравляю Петра Кузнецова и редакцию “Литературной России” за публикацию достоверного рассказа очень хорошего художественного уровня. Особенно о жизни в Казахстане и современном расслоении, фрагмент о выпускниках. Я впервые читаю настоящего филолога, который пишет, не оглядываясь на демагогов.
3. В детстве этот “Борис-Бори” жил в богатом совхозе в Тюменской области РСФСР, а не в Казахстане. А это две большие разницы, как говорят в Одессе.
4. Советую П.Кузнецову написать повесть на основе рассказа. Я сейчас пишу и публикую разделами свою повесть о правде жизни в то советское время.
Откуда у вас, Юрий Кириенко, столько злобы? “Обожравшийся”, это, конечно, обо мне, про вас “сытый”. И про “бабло” я не понял, когда это вы исследовали мой кошелёк? Или вы про себя, что уровень бабла у вас переливается через край и поэтому вы заимели право говорить с другими, даже лично незнакомыми вам людьми, через губу?
И откуда, из каких архивов почерпнули сведения о “богатом” совхозе?
Да, вот ещё что. Сейчас стало модно говорить о том, что родители да и сами авторы воровали госимумещество где только могли. С вызовом каким-то, даже вроде с гордостью, вот, мол, как ещё тогда вредили Советской антинародной власти. И Пётр Кузнецов ничтоже сумняшеся сообщает о том, что его отец постоянно крал в колхозе что плохо лежит. Неужели мир перевернулся и воровство перестало быть преступлением а стало предметом гордости?
Борису. Здесь уже многие не общаются с Кириенко. Не читают его комментарии и не отвечают на них. Вы не заметили этого? Советую сделать выводы.
на комм № 3 и 4.
1. Ваше заявление: “И ещё вот что хотел сказать: я никогда не голодал” – наводит на социальный антоним – всегда сытый и затем “обозравшийся”.
2. Вы обвинили автора Петра Кузнецова во лжи (цитирую:”поздравляю вас, Пётр Кузнецов, соврамши”). А я на личном опыте считаю этот рассказ не только достоверным, но и поучительным.
3. Опорой Государства (правящей элиты) должны быть – Не молодые банкиры , которые делают малое бабло (прибавочную стоимость в виде процентов-кредитов из большого бабла -денежного мешка банка) и не “псевдогаишники” в засадах.
4. А так наз. русские “таджики”- каменщики, которые Создают Материальные ценности (в рассказе строят дом)