Мы все выросли в атмосфере страха
Художник Борис Жутовский о себе, об Олеге Куваеве и о своём времени
Рубрика в газете: Чудаки живут на востоке, № 2021 / 31, 25.08.2021, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО
Первый раз я позвонил художнику Борису Жутовскому в марте 2021 года. Я поинтересовался, правда ли, что его связывали приятельские отношения с писателем Олегом Куваевым, и не мог бы он поподробней рассказать об авторе «Территории». Жутовский, как мне показалось, сразу оживился.
– Конечно же, Олежку помню, – признался он. – Хороший человек был. Обязательно вам расскажу про него.
Но когда?
Я ждал встречи с Жутовским больше четырёх месяцев. Художник постоянно находил причины увильнуть от беседы. То он дописывал серию рисунков и не хотел отвлекаться на что-то другое. То погода ему не нравилась. То возникали домашние проблемы. Но, похоже, Жутовский откладывал нашу встречу по каким-то другим соображениям. Каким?
Наконец художник в начале августа пригласил меня в свою мастерскую возле станции метро «Маяковская» в Первом Тверском-Ямском переулке. Пока хозяин ставил чайник, я немного осмотрелся. Мастерская больше походила на кабинет, разделённый на две части. В одной, тёмной части, как я понял, располагалась рабочая библиотека с книгами по искусству и папками с рисунками. Во второй, светлой части кабинета были развешены работы художника. А возле окна стоял столик, за которым можно было попить и чая. Я и уселся за этот столик. И сразу мои глаза упёрлись в фотографию шестьдесят второго года: Никита Хрущёв в Манеже распекал нескольких художников, в том числе и Жутовского.
О случившихся в Манеже первого декабря 1962 года событиях написано уже много. Правда, из художников, на которых тогда обрушился советский лидер, до сих пор упоминают в основном одного Эрнста Неизвестного. Хотя Жутовскому досталось от Хрущёва не меньше.
В середине десятых годов уже нашего столетия одна из свидетелей художественных процессов времён хрущёвской оттепели Нина Молева рассказывала мне, что выставка в Манеже представляла собой чуть ли не спецоперацию, организаторы которой не то чтобы хотели стравить Хрущёва с неугодными художниками, а подрезать крылья новому фавориту вождя – Леониду Ильичёву, возмечтавшему занять в партийной иерархии место главного идеолога Михаила Суслова. Я поинтересовался у Жутовского: действительно ли в этом заключался главный смысл устроенной в Манеже выставки.
– А вы побольше Молеву слушали бы, – ответил художник. – Нина Михайловна, когда всё это рассказывала, даже не врала, а просто на ходу сочиняла красивую сказку. Всё было по-другому.
– А как? Расскажите вашу версию.
– Неужели вы до сих пор не знаете, что всегда велась борьба за деньги, за еду, за благополучие. Художественная среда не составляла исключение. У нас имелся Союз художников, руководство которого очень оберегало свои убогие преимущества перед другими мастерами. А тут Хрущёв после смерти Сталина дал некоторые послабления и разрешил некоторые свободы. В Союзе художников, естественно, сразу возникла паника. Там тут же почувствовали угрозу своему благополучию.
– А кто конкретно мог этому Союзу угрожать? Вы же лично не собирались ликвидировать этот Союз. Или у вас были планы самому его возглавить?
– По мне, в этом Союзе вообще никогда надобности не имелось. В нём нуждались прежде всего власти. Через Союз властям проще было управлять художниками. Другое дело, что часть профессионалов в своё время оказалась неохваченной этим Союзом. Я имею в виду иллюстраторов книги, ретушёров, штриховщиков. Правда, в 1936 году власть и над ними установила контроль, создав в Москве городской профком художников-графиков. В хрущёвское время этот горком возглавлял Евгений Курочкин. Я его хорошо помню. Это был очень неглупый симпатичный человек. Именно он в конце 50-х годов разрешил создать при профкоме студию повышению квалификации, на которую поставил Белютина, известного в наших кругах тем, что он покупал и перепродавал иностранцам старое искусство. Я тоже вошёл в эту студию.
– Белютин был ещё и коллекционером. После его смерти осталась большая коллекция картин великих западных художников. Не зря у его квартиры на Арбате установили милицейский пост. Там ведь ценности на сотни миллионов долларов.
– Не обольщайтесь. Это всё фальшак.
– А что – студия Белютина тоже кому-то помешала?
– Белютин оказался хорошим организатором. О нас очень скоро везде заговорили. Хотя рисовали мы ещё плохо. Но Белютин нашёл азартных журналистов, которые стали гоняться за нашими работами. А летом 1962 года ему удалось снять пароход и организовать поездку всей студии по Волге. По возвращении же в Москву он устроил в маленьком спортивном зальчике на Таганке на Большой Коммунистической нашу отчётную выставку, на открытие которой пришла прорва народа. Об этой выставке сообщила вся мировая пресса. Запад объявил, что наконец-то и в Москве появилось абстрактное искусство, и Советский Союз влился в общемировой поток.
Открытие нашей выставки совпало с урегулированием Карибского кризиса. Хрущёв поручил Микояну уговорить Фиделя Кастро разрешить вывести обратно в Советский Союз ракеты. В ходе этой миссии Микоян вынужден был провести на Кубе пресс-конференцию. Но один вопрос коснулся не глобальной политики, а нашей выставки. Но Микоян об этой выставке ничего не слышал. Он срочно запросил Москву. Кремль потребовал объяснений от заведующего отделом культуры ЦК КПСС Дмитрия Поликарпова. А дальше началась, как вы говорите, спецоперация, только совсем по другому сценарию, совсем не тому, о котором вам рассказывала Молева.
– И что этот сценарий включал? И кто был его автором – Поликарпов или другие люди?
– Поликарпов был, с одной стороны, выдающимся негодяем, а с другой – очень умным аппаратчиком и использовал возникшую ситуацию в своих целях. Конечно же, он ничего не знал ни о нашей выставке, ни о профкоме, который её разрешил. Когда с Кубы поступил запрос Микояна, Поликарпов немедленно послал на Таганку своих людишек. И вскоре мы увидели человек пять в серых пиджаках, которые ходили по выставке и переписывали с картин наши фамилии. Нам сразу всё стало понятно. И мы в тот же вечер все свои работы с Таганки вывезли.
Поймите, мы ещё не забыли, как при Сталине арестовывали наших родственников. Страх был основной религией того времени. Мы все выросли в атмосфере страха.
Предчувствия нас не обманули. Уже на утро после визита «серых пиджаков» к Таганке подъехали несколько «Волг». Пассажиры этих машин хотели забрать наши картины, а зал оказался пустым.
Поликарпов, как опытнейший аппаратчик, понял, что под его жопой заискрило и надо было что-то придумать. Он, видимо, и разработал следующий сценарий. Он позвонил Белютину и предложил выставить наши картины в открывавшуюся в Манеже большую выставку «Тридцать лет МОСХу» (МОСХ – это Московская организация Союза художников), пообещав выделить три зальчика на антресолях Центрального Московского зала.
– Белютин согласился?
– К сожалению, да. Ни у него, ни у нас не хватило ума отказаться от участия в этой игре. Правда, Белютин сразу сообразил, что тащить в Манеж всю студию – глупо. Он сказал мне: «Боря, наши ребята всё-таки слабоваты. Может, ты кого-то срочно порекомендуешь ещё». А я сразу вспомнил про Эрнста Неизвестного. Мы с ним познакомились на Урале (я после института сам попросился в Свердловск, куда после Бауманки распределили моего лучшего друга, а там в местном издательстве мне предложили как худредактору вести книгу матери Эрнста). Дальше я вспомнил про Юру Соболева и Володю Могилевского. Белютин тут же дал команду один из обещанных Поликарповым залов выделить под работы Неизвестного, второй зал отдать мне, Соболеву и ещё двум ребятам, а в третьем он собрался выставить своих студийцев. Отобрать и выставить картины надо было за ночь. Я домой приехал лишь в четыре утра, чтобы принять ванну, ненадолго прикорнуть и уже к девяти быть в Манеже. Ну а потом в Манеже объявился Хрущёв вместе со своей свитой. И так получилось, что он четыре раза на мне споткнулся. (Мои четыре картинки висели в разных местах и везде бросились ему в глаза.)
Когда всё закончилось, я вышел в маленький коридорчик перекурить. И тут из другой комнаты вышли Преображенский – он вёл нашу выставку – и президент Академии художеств Серов. При мне Серов приобнял Преображенского и сказал ему: «Как хорошо мы всё сделали! Какие мы молодцы!»
– Вы хотите сказать, что главной целью Серова было уничтожение студии Белютина?
– Белютин и его ученики были всего лишь гарниром, который в последнюю минуту сварганил Поликарпов. Всю кашу затевали до нас. Понимаете, схлестнулись две группировки. Серов очень боялся быть отодвинутым от кормушки. Против него в Союзе художников зрел бунт. Особенно активны были девять мастеров: Николай Андронов, Никонов, ещё несколько человек. Все бились за выгодные денежные заказы, а не за какие-то идеи.
Понимаете, художники жили в основном за счёт своих работ. Но эти работы надо было уметь хорошо продать. Как это происходило?
Первые небольшие деньги художник получал за одобренный замысел. Потом ему кое-что бросали за одобренные эскизы. Но окончательно всё решалось на выставках. Надо было, чтобы твоя картина не просто попала на престижную выставку. Надо было, чтобы её повесили в нужном месте, чтобы её никак не миновала закупочная комиссия.
Дело доходило до очень жестоких драм. Один мой знакомый два года жизни угробил на создание полотна «Хрущёв и космонавты». Это полотно выставили в Манеже. А вскоре сняли Хрущёва. Начальство тут же дало команду убрать с выставки полотно. Художник мог остаться без больших денег. Что делать? Он упросил директора Манежа – им тогда был, кажется, Шмидт – оставить его работу на одну ночь. И утром все вместо Хрущёва увидели на картине изображение глобуса с четырьмя космонавтами. Только после этого Союз художников купил картину и заплатил за неё бешеные деньги. Вот так функционировала система.
А Поликарпов решил в этот кипящий котёл – борьбу Серова и Никонова – добавить студию Белютина. Видимо, для навара.
– Но разве в декабре 1962 года всё в ЦК в вопросах творчества решал Поликарпов? Ведь был ещё секретарь ЦК КПСС Ильичёв. А Молева рассказывала, что сын Ильичёва сам был неплохим художником, причём левых взглядов. Значит, Ильичёву происшедший в Манеже скандал был невыгоден?
– Повторяю: вы больше доверяйте сказкам Молевой. Я неплохо знал сына Ильичёва. Ни в каких компаниях авангардистов он не состоял. Его мастерская одно время находилась по соседству с моей в Угловом переулке. Я видел там его работы, но шедевров не встречал. А вот пил сын Ильичёва цистернами. Я не помню его трезвым. И папенька его был далеко не ангелом. Я ведь потом с Хрущёвым помирился и был у него на последнем дне рождения. Хрущёв принёс мне извинения и добавил, что всё в 1962 году затеял именно Ильичёв и с одной целью – чтобы стать членом Президиума ЦК КПСС. Именно он раскручивал маховик борьбы с художниками.
– После криков Хрущёва в Манеже вы опасались за свою судьбу?
– Конечно. Вселённый при Сталине страх ведь ещё никуда не делся.
– Молева рассказывала, что после Манежа она и её приятели из партаппарата ждали как минимум чистки кадров и массовых увольнений. Но власть никого не тронула. К примеру, вас даже стали приглашать в высокие кабинеты.
– Если вы имеете в виду Поликарпова, я у него в кабинете был только один раз. Вскоре после выставки в Манеже Хрущёв сам ли решил или ему кто-то посоветовал утроить приём писателей и художников на Ленинских горах. Поликарпов через свою секретаршу приказал мне привезти свои картины в Дом правительственных приёмов. Но я не знал, для чего. Может, кто-то из партначальства собирался ещё раз поиздеваться над моим творчеством. А мне это надо было?! Но от меня не отставали. И в какой-то день мне позвонили утром и попросили заехать к Поликарпову. А я уже стоял в дверях, на мне был красно-зелёный свитер, и я собирался отвезти жену на работу. Пришлось менять планы и ехать в свитере в ЦК. Поликарпов вновь попросил привезти работы. Я сослался, что картины очень далеко находятся. Но Поликарпов стоял на своём. Тогда я сказал, что дам их только при одном условии: если смогу присутствовать в том месте, где эти работы будут выставлены, и при необходимости дать пояснения. «Это сложно, – ответил Поликарпов. – Надо получить разрешение ЦК». На этом мы и расстались. А вечером секретарша Поликарпова мне сообщила, чтобы я ждал курьера с пропуском на правительственный приём.
Приём состоялся 17 декабря 1962 года. Помню, Хрущёв склонял Эренбурга, но поднимал на щит Солженицына, а потом схлестнулся с Евтушенко. А в это время официанты подавали стерляжью уху. Я первый раз в жизни попробовал стерлядь.
– А что было с вашими картинами?
– Они висели в углу огромного холла. Я время от времени выходил и смотрел, появились ли зрители. Кстати, рядом с одной моей картиной организаторы вывесили картину Коли Воробьёва. Коля изобразил свою жену. Она лежала обнажённой на боку, на диване. Правда, картину повесили неправильно. И вид получился искажённым. (Сиси выглядели не так, как должны были). И вдруг появился первый зритель. Он, увидев не те сиси, громко заметил, что с такой женщиной спать не стал бы. Я обернулся. Передо мной стоял Леонид Соболев. И тут меня такая злоба охватила. Ведь всё из-за этих охранителей выплеснулось на нас. Я рассвирепел и сказал ему: «Может, вам нужен капитальный ремонт». А у него так один из романов назывался: «Капитальный ремонт». После этого Соболев сразу слинял. А с Поликарповым я в жизни больше не встречался. Только на кладбище. Могила моего отца находится на Новодевичьем кладбище по соседству с его могилой.
– Вы Олегу Куваеву всё это когда-нибудь рассказывали?
– Нет. Его это не интересовало. Он, по-моему, даже и не знал, как меня в декабре 1962 года поносил Хрущёв.
– А когда вы познакомились с Куваевым и при каких обстоятельствах?
– Наверное, в году шестьдесят пятом. Я только-только получил в Угловом переулке свою первую мастерскую. А вскоре у меня объявился один мой хороший знакомый – геолог Боба Ильинский (с ним мы много раз шлялись по стране), и он привёл своего приятеля. Этого приятеля звали Олег Куваев. Потом он стал и моим приятелем.
– На какой почве вы сблизились? Вам были интересны рассказы Куваева?
– И Куваев, и я – дикие бродяги. Я одно время всерьёз занимался альпинизмом, брал семитысячники, сплавлялся на плотах по горным рекам. Олег тоже любил странствовать. Во время его приходов ко мне в мастерскую мы обсуждали, куда бы нам вместе с ним махнуть. Один раз даже собрались вместе полететь на Камчатку и искать крупных бурых медведей. Потом Олег уговаривал меня поехать на Чукотку. Мы должны были попасть на один заброшенный военный аэродром и потом сплавиться по Омолону.
– Как Куваев относился к вашим картинам и рисункам?
– Никак. Он в этом ничего не понимал, и о моих работах мы с ним никогда не говорили.
– А вы что в прозе Куваева более всего ценили?
– Вы, по-моему, сильно преувеличиваете значение Куваева. Олег, безусловно, был очень одарён. По характеру он являлся лидером. Но даже в Москве ему оказалось очень тесно. Ему не с кем было отвести душу. Олегу образ жизни диктовало поле. А Москва жила по другим законам, и Олег не хотел этого понимать.
Олег не был мыслителем. Он не был аналитиком проживаемой жизни. Это был маленький Че Гевара, который хотел справедливости. Но Че Гевара добивался своего путём убийств. А Олег шёл к справедливости через путешествия.
Олег был очень одинок и вёл одиночную жизнь, о чём, собственно говоря, много лет и писал.
Поймите, большинство людей, которые до Олега попадали на Север, быстро оказались покойниками. Их либо расстреляли как врагов народа. Или они сдохли от голода. Олег всё это знал. Но я не нашёл это в его книгах. Не это ли стало драмой писателя? Не потому ли он часто тянулся к рюмке? А пить-то Олег умел.
– Когда Куваев работал над романом «Территория», он своему приятелю Игорю Шабарину написал, что не будет касаться темы лагерей и репрессий потому, что сам не прошёл через это.
– Умно… Я бы так не догадался ответить. Может, в этом и заключалась первобытная честность Олега.
– Осенью 1971 года Куваев сообщил Бобу Ильинскому, что у него готовится очередная книга и что её оформлять должны были вроде бы вы. «Книгу, – сообщил писатель, – мне будет оформлять Боря Жутовский. С трудом я его пробил. Я говорю, что это не библия. Ну, говорит, пусть будет тренировка к оформлению библии». Вы помните эту историю?
– Я помню, что иллюстрировал повесть Куваева о розовой чайке, но попало ли это в его книгу – сказать не могу. У меня действительно одно время были проблемы с издателями.
– Из-за чего?
– Одно время мне боялись давать заказы из-за Хрущёва. Никто же не знал, будет ли вождь добивать меня после разгромной выставки в Манеже или нет. Я до этого был любимцем в московском издательстве «Молодая гвардия». Я притаскивал туда бездну своих работ. Правда, начальство – чтобы не было разговоров о чьих-то баснословных заработках – часть моих иллюстраций печатало под чужими фамилиями. Но после Манежа директор издательства Юрий Мелентьев, с которым я в 57-м году не раз пил вино в Свердловске, где он редактировал молодёжную газету, честно мне сказал, что после скандала в Манеже больше двух книг в год на оформление давать не сможет. Я поплакался главному художнику издательства Всеволоду Бродскому: мол, мне светит нищета. Но Сева успокоил, пообещал, что и дальше будет меня печатать столько, сколько понадобится, но под чужими фамилиями. А куда мне было деваться?! Это всё лучше было, чем вообще не печататься. Я же знал, как моего отчима в своё время отовсюду выкинули с запретом на профессию. Он был чертёжником и в какой-то чертёж микроскопическими буквами вписал имя моей мамы: Нинуля. Цензура разглядела это, сообщила куда надо, и отчим оказался на улице.
Позже в той же «Молодой гвардии» случилась другая история. Я с напарником оформлял книги для серии «Эврика». Сделав море книг, я устал придумывать что-либо новое и для очередного сборника решил использовать лица сотрудников издательства. Получилось около трёхсот рисунков. Эту мою работу приняли в редакции «Эврики» и в директорате. И вдруг вызов к заведующему редакцией Николаю Лазареву, который раньше был связан с органами. Он буквально огорошил меня своим вопросом: сколько у нас в стране евреев. Я ответил: наверное, около трёх миллионов. Следующий вопрос был таким: а какова численность населения всей страны? Я сказал: от 250 до 300 миллионов. Лазарев подсчитал: значит, один еврей к ста. Ну и что? А Лазарев сделал вывод, что я для книги нарисовал одних евреев и не соблюл пропорции. Но где он нашёл одних евреев? Вот завредакцией серии «ЖЗЛ» Юрий Коротков, он раньше в СМЕРШе служил. Какой он еврей? «Боря, – ответил Лазарев, – это мы с тобой знаем, что он по жизни брюнет, но на рисунке он выглядит как еврей». Потом Лазарев придрался к рисункам с двумя девками. По его мнению, я им не те жопы нарисовал.
Но что конкретно Куваев имел в виду, когда Бобу писал, как ему трудно было меня пробить на роль художника его книги, я не знаю. Может, в его письмах об этом что-то говорилось.
– Что вы имеете в виду?
– У меня осталось несколько писем Олега, но их надо найти.
– Поручите родным.
– О чём вы? Моя жена погибла ещё в 75-м году. Дочь в начале нулевых годов сама наложила на себя руки. Внук стал наркоманом и куда-то исчез.
– А нынешняя ваша семья? Вы же при мне, когда я пришёл к вам в мастерскую, кому-то звонили и сообщали, что доехали из дома на Кутузовском проспекте до Маяковки нормально и уже пьёте чай с любознательным гостем.
– Нынешней моей жене не до моих архивов. Она старается уследить за моим здоровьем. Мне всё-таки 89 лет. А пасынок – ему 32 года – ничего не понимает из того, что я ему рассказываю о прошлом. Он со своими приятелями страстно и азартно хочет перемен.
– Возвращаясь к письмам Куваева. В архиве писателя сохранилось письмо одного редактора – Льва Трипольского. 22 мая 1972 года он сообщал Куваеву: «Борис Жутовский, член редколлегии нашего туристического альманаха «Ветер странствий», ознакомил меня с Вашей повестью «Дом для бродяг». Вы сами читали эту повесть?
– Меня грело уже само название. А предлагал я эту повесть издательству «Физкультура и спорт». Понимаете, жизнь художника в чём-то схожа с жизнью бродяги. Мы постоянно находимся в поисках даже не работы, а денег для пропитания. Лично я много лет подрабатывал в Политиздате, в издательстве «Детская литература», в других местах. А для издательства «Физкультура и спорт» я вообще был своим человеком. Я же профессионально занимался туризмом. И там в издательстве работал Лев Трипольский. Это был милый, некрасивый, хромой, маленький человек, невзрачный, но с хорошей душой. Это я ему как-то подсказал идею туристического альманаха «Ветер странствий». И когда Олег сказал, что после сплава по Омолону написал повесть «Дом для бродяг», я тут же об этом сообщил Трипольскому.
– А вы сами хоть раз были на Чукотке и Колыме?
– Был. И не раз. Последний раз летал, кажется, в 1990 году. Меня позвал Володя Эрвайс. Он делал фильм о своей жене – геологе Наталье Хабаровой. И я почти месяц провёл на Мысе Шмидта и в Певеке.
– Куваева вспоминали?
– Нет. У вас, видимо, гипертрофированное представление. Вы думаете, что весь мир продолжает вращаться вокруг Куваева. Это не так. Куваев – это ещё один одарённый человек в проклятом государстве, в котором всё гибло. Простите, но Куваев – недоумок. У него не хватило ума, терпения и цинизма понять, где он жил. Он пытался пробить стену своим энтузиазмом. Это и привело его к трагедии.
С моей точки зрения, существуют два направления в жизни. Одно ведёт к успеху. Но успех всегда был впрямую тесно связан с законами социума. Для одарённого человека – это гибельный путь. Ведь он должен считаться с тем, с чем ему считаться никак нельзя. И только самосовершенствование даёт человеку возможность добиться весомых результатов.
Я через всё это прошёл и поэтому знаю, о чём веду речь. Связать же Куваева с социумом – это бессмысленно.
Позвольте теперь я задам вам вопрос. Зачем вы копаетесь во всём этом говне?
– ?
– Поймите, интерес к истории может быть только у благополучного общества, а не у нашего. Размышлять сегодня о том, почему в прошлом случалась всякая херня, – глупо. Это не приведёт к благополучию.
– А что приведёт?
– Не знаю. Я, к примеру, спасаюсь от всего этого работой. Вот в начале августа сделал 160-й лист из новой серии «Ковид-19». Перед этим сделал серию в сто двадцать листов о себе и своей родине. Я показал близких мне людей на фоне картин их времени. Скажем, Юрий Рост у меня ассоциируется с картинами Малевича, Александр Гельман – с Шагалом, а мой погибший в 38-м году отец – с Кандинским. Но нужно ли это кому-то?
Жутовский мне показал некоторые работы из новых серий. Мне, конечно, хотелось увидеть портрет Куваева. Я даже пытался угадать, на чьём фоне художник изобразил писателя. Но оказалось, что Куваев ни в одну серию не вошёл.
После встречи с Жутовским я, кажется, понял, почему художник так долго уклонялся от бесед со мной. Похоже, Куваев в его жизни был всего лишь эпизодом. Он его, видимо, толком и не читал. Ему интересно было с ним строить планы совместных путешествий, и не больше. Творчества они не касались. Поэтому и особого следа Куваев в жизни Жутовского не оставил. А значит, и что-то художнику рассказывать о своих отношениях с писателем не было.
Иное дело – Куваев. Его, видимо, интересовало, над чем Жутовский работал, как он писал, что у того получалось, а что нет. Полистаем рабочие книжки писателя и его переписку со знакомыми.
«Сегодня, – сообщил Куваев в 1967 году Бобу Ильинскому, – был у Жутовского в мастерской. Шикарно он там устроился. Смотрел его картины и прочее <…> Со мной он, вроде, едет <в экспедицию на Чукотку>, просил неделю на размышления».
Двумя годами позже Куваев в письме редактору киностудии «Беларусьфильм» Роберту Святополку-Мирскому написал: «Как художник он [Жутовский] профессионал очень высокой марки, а главное, чёткая и организованная натура».
Но вот Жутовский прозу своего приятеля не оценил. Видимо, он её толком и не читал. Что ж, такое тоже бывало.
Замечательно! Каких людей находите!
Маленькая поправка. Автор говорит о Леониде Сергеевиче Соболеве: “А у него так один из романов назывался: «Капитальный ремонт».” Не “один из романов”, а единственный роман Соболева называется “Капитальный ремонт”, писался и печатался с перерывами 30 лет: 1932-1962 гг.
Интересный разговор. Так вот когда начали формироваться творческие “гадюшники”!
Напрасно- моё мнение- Никита Сергеевич
Хрущёв неуклюже взгромоздился в творческую среду,- она явно ему была мало
понятна/из- за недостатка культуры/.
Ему следовало бы больше и глубже вникать в экономические проблемы;ведь в том же 1962 г,2-го июня,в Новочеркасске, недовольные горожане/большей частью рабочие/,как известно, выступили против властей.Налицо был явный симптом экономического кризиса/его позднее сгладил пришедший к власти Леонид Ильич Брежнев/.
К чему были окрики на творческих людей?!Не тем занимался Хрущёв.А Ильичёв довольно ловко использовал/в своих интересах,как пояснили/ слабость вождя.
Вообще;любопытная беседа.
Классный материал о встрече с весьма нестандартным, умным, по-своему мыслящим, много повидавшим, многих пережившим и независимым собеседником. Прочитал и немного даже погрузился в то время. Спасибо, – теперь, казалось бы уже нетленная история с Манежем и Хрущевым на ней, – для меня обрела новый окрас и нового героя.