«Мыслить вслух: прогулка по минному полю»
(Из разговоров с Леонидом Леоновым: 1985–1994)
Рубрика в газете: Завещание мастера, № 2019 / 20, 31.05.2019, автор: Инна РОСТОВЦЕВА
Простая случайность или неразгаданная закономерность: 1899-й – год рождения трёх крупнейших писателей ХХ-го века: В.Набокова, А.Платонова, Л.Леонова. Все они в 2019-м отмечают своё 120-летие.
Леонид Леонов стоит в этом ряду последним: он ближе других к нам по времени – ведь в августе этого года будет всего лишь 25 лет со дня его ухода. Он наш недавний современник и собеседник: ещё вчера мы жили в его присутствии – живого классика, не всегда сознавая в полной мере, что это значит.
Как я понимаю теперь, мне выпала редкая удача – в течение десятилетий встречаться с ним, разговаривать и кое-что записывать, несмотря на запрет и ассоциативный, прихотливый разброс его «мыслей вслух» по самым различным, но неизменно важным – общественным, гражданским, страстно-личным поводам.
«Здесь со своей болью обитаю Я» – это завещание Мастера.
«Мне кажется, сейчас меня читают внимательнее, чем раньше», – обронил Леонид Максимович при первой нашей встрече с ним 21 августа 1985 года в Переделкине.
Прошло два года, и у меня появилась возможность убедиться в правоте осторожного предположения Мастера. И не только на собственном примере.
Жизнь приносила свидетельства всевозрастающего интереса к личности и слову Леонова.
Живой общественный отклик вызвали телевизионные передачи с его участием – встреча со студентами МГУ (к слову, «запись» пролежала на телевидении 10 с лишним лет!) и «литературные встречи» в спецпрограмме о духовной жизни человека (вместе о Ю.Бондаревым).
Журнал «Советская литература» на иностранных языках, нарушив традицию, посвятил ему, живому классику наших дней, специальный номер, и вот результат – тираж на англоязычные страны, и в частности, США, сразу же «подскочил» на несколько сот экземпляров!: мир хочет знать Леонова.
Мы встречаемся с ним и на страницах отечественных газет и журналов, где писатель выступает как публицист по самым важным вопросам современности – о войне и мире, в защиту жизни, разума, природы, гуманистических и духовных ценностей, – и каждое его выступление – событие; публикует законченные фрагменты из незавершённого романа «Мироздание по Дымкову» («Новый мир» № 11 1984 г.) и «Спираль» («Правда», 18 февраля 1987 г.).
Но одновременно с «новым» Леоновым, или, как его метко окрестили тележурналисты, «человеком из будущего», к нам приходит и «старый» забытый Леонов – его ранняя проза, великолепно изданная в 1984-м году издательством «Современник» и мгновенно исчезнувшая с книжных прилавков (тираж 50 000 экз.), новые переиздания известных романов «Соть», «Дорога на океан», «Русский лес»; среди нас живут своей собственной самостоятельной жизнью, уже отделившись от своего творца, созданные им художественные образы.
Все эти факты, штрихи, приметы, убедительно свидетельствуют о том, что мы живём в присутствии Леонида Леонова. Выдающегося художника современности, мастера слова, человека редкостного таланта, которого Горький – ещё молодого – ввёл в ряд крупнейших имён русской классики (в письме к С.Цвейгу).
В своё время Александр Блок, будучи недолгим современником Льва Толстого, напишет в записных книжках (от 18 сентября 1908 года): «Толстой живёт среди нас. Нам трудно оценить и понять это как следует. Сознание того, что чудесное было рядом с нами, часто приходит слишком поздно. Надо помнить, что самое существование гения есть непрестанное излучение света на современников. Свет этот и близоруких остерегал от самых опасных мест. Мы сами не понимаем, что, несмотря на страшные уклонения наши от истинного пути, мы ещё минуем счастливо самые страшные пропасти, что этим счастьем, которое твердит нам всегда: ещё не поздно, – мы обязаны, может быть, только недремлющему и незаходяшему солнцу Толстого».
Не будем заблуждаться: Толстого нет среди нас и все аналогии здесь исключаются (более того, явно смущаясь этим «местом», Леонов, сам современник Блока – нет, они не успели встретиться – в 1920–1921 гг. будущий писатель вступил добровольцем в Красную Армию, громил армии барона Врангеля в Крыму, работал в дивизионных и армейских газетах, а когда в 1922 году демобилизовался, Блока уже не было в живых, – просит меня, по этическим соображениям, привести цитату в укороченном виде).
Но… я этого не делаю. Вдумаемся в саму мысль Блока: присутствие подлинного художника в нашей жизни всегда излучает свет на нас, оберегает, охраняет, предупреждает, даже если мы этого не замечаем вовсе.
Если с этой точки зрения взглянуть на «окрестности» леоновского слова, то обнаружится: ещё в 20-е, задолго до нашумевших дискуссий 50-х «о физиках и лириках», «о ветке сирени в космосе», Леонов, глубоко уважая возможности человеческого познания, преклоняясь перед «всемогущей мыслью», остерегал от науки, разума, не преследующих человеческих целей, перешагивающих в своём развитии за порог моральной допустимости («Петушихинский пролом», «Конец мелкого человека», «Вор»).
Ещё задолго до того, как в социальной жизни общества послевоенных десятилетий 50–70-х годов проявится это опасное явление – мимикрия зла, паразитирующего на живом духе народа и его делах, спекулирующего на высоких идеях и понятиях, Леонов разглядит в романе «Русский лес» эту зловещую болезнь в её зародыше, поставит диагноз, даст имя – грацианщина. И если современный прозаик предлагает ввести в наш обиход и в таблицу меры весов новую единицу «ГРАЦИАН» – «для точного измерения тех или иных наших прегрешений против художественности и гражданственности» (Вячеслав Шугаев), то это ли не лучшее доказательство: художественное открытие мастера вошло в жизнь.
Ещё задолго до сегодняшних «прорабов духа», с первых же своих произведений, будь то библейский рассказ «Уход Хама», или роман «Вор», с его «боязнью пустоты за спиной», или роман «Соть» о революционной перестройке в медвежьих углах, Леонов вступил в непрерывный диалог со всей культурой человечества, во всей полноте её компонентов, ощущая «жгучую потребность определиться на карте человеческого прогресса…»: «не одними только удачам так бессонно интересуемся мы… было бы безумным расточительством выкидывать из памяти людской мучительные и, может быть, наиболее ценные уроки заблуждений».
Диалог этот продолжается и поныне; в нём участвует, наряду с писателем, время. Время, которое не выбирают и не улучшают, гримируя, задним числом. Время, с которым сверяют, как камертон, литературу…
***
…Могу свидетельствовать: быть в присутствии Леонова – значит быть в присутствии Времени: физически ощущать, осязать великолепную пластику его образа, слышать горячее дыхание, чувствовать живую нервную боль. Это ощущение под силу выразить разве что высокому поэтическому слогу: «Счастлив, кто посетил сей мир // В его минуты роковые! // Его призвали всеблагие // Как собеседника на пир; // Он их высоких зрелищ зритель, // Он в их совет допущен был…» (Ф.Тютчев).
«Минуты роковые» для Леонова – революция и гражданская война.
«Октябрьская революция представляется мне начальным актом генеральной перестройки человеческого бытия на новый лад, когда прежний движитель прогресса, чисто эгоистический импульс материального самообогащения, сменится желанным, при равном для всех достатке, импульсом обогащения духовного».
Это сказано в одном из программных заявлений писателя в статье, вошедшей в 10-й том его Собрания сочинений.
В статье «Похвала жанру» – как бы продолжая не сегодня начатый им, страстный напряжённый диалог со временем, – а наша вторая встреча с писателем проходит в майские дни 1987-го, в его кабинете, на тогдашней улице Герцена, Леонов говорит: «У меня сказано: пусть литературоведы будущих времён рассматривают на фоне н а ш е й э п о х и (разрядка моя. – И.Р.) написанные нами произведения, которые мы сами оглядываем с чувством неизбежности, исполненного долга и отчаяния».
Позже я уточню цитату в контексте: «…весьма долгое время старания литераторов были ориентированы главным образом на с о б л ю д е н и е (разрядка Леонова. – И.Р.) оптимизма в жизни и творчестве. По крайней мере, все три последние десятилетия (а статья опубликована в «Литературной газете» в 1962 году. – И.Р.), если припомнить ушедших за этот срок товарищей по перу, литература наша была в р е д н ы м (разрядка Леонова. – И.Р.) в смысле жизнеопасности цехом культуры. Надо надеяться, суровый завтрашний критик примет это во внимание при оценке…»
Речь идёт не о «скидке» в оценках и обращена, как мы понимаем, не только к «суровому завтрашнему критику». Речь идёт о том, чтобы знать, принимать в расчёт прошлое, рассматривать художника и его произведения на фоне эпохи, – а он пишется не пастельными красками, но чёрным углем, карандашом, суриком. Здесь важна каждая историческая подробность, каждая, исчезнувшая во времени деталь, вроде нелепой фигуры фининспектора, навещавшего в 20-е годы семью Леоновых («Мы жили тогда с женой на 25 рублей»): сейчас трудно себе представить, что тогда писатели, наряду с ворами, извозчиками, проститутками и представителями других «экзотических» профессий, платили патент за занятия литературой… полтораста рублей.
Если вспомнить, что Леонов начинал работать в литературе во времена РАППА и его, как и многих других замечательных советских писателей, вульгаризаторская рапповская критика зачислила «в попутчики», – а писатель вспоминает в нашей беседе в связи с этим такую «подробность»: «Били нас жестоко, и однажды в газетах проскочила фраза: «попутчиков» надо рассматривать с оттенками. Киршон, выступая, кажется на съезде партии, заявил: нас заставляют рассматривать оттенки, а не лучше ли их всех поставить к стенке. Вот в каких условиях мы развивались и работали…»
Да не покажется «цена успеха» произведений писателя ни завышенной, ни лёгкой – а как раз впору! Ведь именно в это труднейшее время им были поставлены, а затем и осуществлены, ответственнейшие и важные для советской литературы задачи.
Леонов в 30-е годы пишет Горькому: «Мы в очень трудное время живём. Перестройка идёт такая, каких с самого Иеремии не бывало (Иеремия тут со смыслом)… Время опасное, и о многом нельзя, а хотят – чтоб о соцсоревновании, о встречном промфинплане. Есть особая (тут я очень неточно, ибо ещё не продумал) литературная (философия людей, явлений, событий. В некоем величественном ряду стоят – Дант, Атилла, Робеспьер, Наполеон (я о типах!), теперь сюда встал исторически-новый человек… Вот и требуется отыскать формулу его, найти ту философическую подоплёку, благодаря которой он встал так твёрдо и, разумеется, победит. Все смыслы мира нынешнего, скрещиваясь в каком-то фокусе, обусловливают его победу. Вот о чём надо писать…»
И в прошедшие десятилетия в своих статьях, программных заявлениях, беседах Леонов продолжает поддерживать философскую остроту и значимость проблем духовного наследия, утверждать смысл литературного творчества как ведущей области самосознания и самоопределения человечества в полном объёме его истории:
«Человечество немало накопило способов отражения, так сказать, сиюминутной реальности. Это газеты, радио, телевидение, фотография и т.п. Соответственно литература может заняться кое-чем более важным и насущным для всего рода людского…
От учёного современники ждут новой картины мира, расширения границ, непознаваемого, – от художника ожидают большего – Пути. Только писатель может вычертить человеческие маршруты, определить мыслительный проход в завтрашний день» (в беседе с А.Г. Лысовым в 1983 и 1985 гг.).
***
И наконец – из нашей, майской беседы (1987 г.). Я привожу свои вопросы и ответы Леонова в определённой последовательности, чтобы представить читателю самый ход, течение разговора, его внутренний сюжет.
– Почему художник может опережать время? Почему он раньше, чем учёный, социолог, психолог, ставит проблемы, которые только зарождаются в обществе, сигналит об опасности тех или иных явлений?
– Потому, что у нас больше воображения и эмоций. Это – специфика профессии. Воображение – это талант. Как математическое уравнение, можно написать, что такое воображение. Оно всегда подобно экрану. В искусстве преувеличение необходимо.
– Но что такое эмоция в творчестве? В жизни её проявление нередко считается недостатком, когда люди гневно возмущаются несправедливостью, яростно протестуют, во всеоружии всех человеческих чувств борются за правду, то нередко слышат в ответ пренебрежительное: «Ах, это всё одни эмоции!»
Почему так принижена в обществе роль эмоции, чувства?
Учёные считают: «Эмоция возникает при недостатке сведений, необходимых для достижения цели. Замещая, компенсируя этот недостаток, она обеспечивает продолжение действий, способствует поиску новой информации» (П.В. Симонов. Что такое эмоция? Введение в информационную теорию эмоций. – «Наука и жизнь», 1965, № 3, стр. 57).
Но что такое эмоция для художника?
– Эмоция – первый слепок идеи. Некоторые вещи, – размышляет вслух Леонид Максимович, начинались у него с мелодии, музыкального «ключа»…
Эмоция в жизни не чистая, бытовая, а в творчестве она математичнее, строже…
Разум открывает только то, что душа знает…
Мне приходит на память «Конец мелкого человека», ранняя, 20-х годов, вещь Леонова, которая начинается прямо-таки… с фантастической, снежной, «достоевской» мелодии: «Поздним вечером одной зимы когда, после долгих и бесплодных поисков какой-нибудь пищи, тащился он домой бесцельно, встречен был им неожиданный человек с лошадиной головой под мышкой» или поздняя, 80-х годов, «Спираль», где картина «ненасытного» и «заплутавшего» разума, подсвеченная цветовой музыкой фиолетового свеченья, разворачивается в форме антиутопии, предупреждения: а что случится если… если договариваем мы, человечество не договорится о прекращении безумной гонки ядерных вооружений.
Не нужно спрашивать у писателя, почему из возможных художественных средств, которыми располагает искусство слова, он выбирает самое сильнодействующее. Понятно: чтобы «достучаться» до сознания общества, до каждого человека в отдельности, с целью – вспомним в «Мироздании по Дымкову» – «уточнить свой адрес во времени и пространстве. В земных началах та лишь и предоставлена нам, крохотная утеха, чтобы, на необъятной карте сущего, найдя исчезающе-малую точку, шепнуть себе: «Здесь со своей болью обитаю Я». Вопрос в другом:
– Каков эффект воздействия на общество художественного слова? Удаётся ли обществу в полной мере расслышать голос писателя? Его предостережение, боль? И главное – вовремя.
Ведь не секрет, что многие сигналы писателя – «следователя по особо важным делам человечества», и Леонова в первую очередь, поступают в общество с хроническим опозданием (так, к примеру, сценарий «Бегство мистера Мак-Кинли» «пролежал» 16 лет, статья «Раздумья у старого камня» – 12):
– Трудно быть пророком в своём Отечестве, даже в таком маленьком, безвредном поприще, как литература.
– Сегодня к нам возвращаются имена и произведения, созданные много лет тому назад, мы их печатаем, читаем, видим, но, вынутые из «своего времени», придя в другое, «лучшее», не становятся ли они «иными». Не приписываем ли мы им, задним числом, наше сегодняшнее знание и мышление?
– Если люди читают вторично, то это возвышение произведения, а не уничтожение. Эмоция сильнее, объёмнее, применивается читательское эхо.
– А можно его уловить?
– Конечно.
Я называю фильм «Покаяние» и спрашиваю Леонида Максимовича, смотрел ли он его и с каким чувством?
– Мне понравился фильм, он имеет логические недочёты, но фильм объединяет итоговое мнение. Это – оглядка назад.
У меня есть в «Evgenii Ivanovne»: прошлое учит настоящее не повторять его ошибок в будущем…
Уточняя, ищу это место в удивительной, до конца не разгаданной критикой маленькой повести Леонова. Время создания её, как это нередко бывает у писателя, обозначено двумя датами: 1938–1963. Первая – 1938 год – это то время, о котором фильм. Символично и другое: слова «Копай своё прошлое так, чтобы это помогло стать честней и краше будущему» произносят в повести телианцы, грузины… И обращены они не только к мистеру Пикерингу но и к каждому из нас. Как эти слова героя, выдающие отношение автора к прошлому: «Вот, все они ушли, но они по-прежнему тут!.. Ничто не пропало… Жалейте их, … не ропщите на него, прах прежней жизни, за то, что он ластится и льнёт к живым».
– Не важно ли и то, – продолжаю я разговор о «Покаянии», – что создатели фильма (режиссёр Т.Абуладзе) ради эмоционального потрясения, ради эффекта воздействия на сознание зрителя пошли на художественное преувеличение, фантастическое допущение: главного героя Варлама «лишают» могилы, ибо он не имеет права на добрую смерть… Но ведь не менее потрясают зрителя эпизоды, где ничего не выдумано, где героиня фильма «как трёхсотая с передачею…», «лишь… тюремный тополь качается, и ни звука – а сколько там неповинных жизней кончается» (А.Ахматова), или сцена с брёвнами – «но это было явной былью для тех, чей был оборван век, для ставших лагерною пылью, как некто некогда изрек» (А.Твардовский).
– Но это то же превращение образа в притчу, – замечает Леонид Максимович.
И в этом замечании неожиданно приоткрывается для меня главное качество, свойство художественного мышления писателя.
У В.Брюсова есть строки, посвящённые другу – поэту Юргису Балтрушайтису:
Нам вверены загадочные сказки.
Каменья, ожерелья и слова.
Чтоб мир не стал глухим, чтоб не померкли краски.
Чтоб тайна веяла, жива…
«Загадочными сказками» («Бурыга», «Бубновый валет», «Уход Хама», «Туатамур», «Деревянная королева», «Необыкновенные рассказы о мужиках») вошёл Леонов в литературу, твёрдо убеждённый: «чем значительней художник… его творческая личность, тем обширнее тот материал духовной культуры, которую его… индивидуальное сознание перерабатывает». В формулу объёмного философского логарифма «кондовской блестинки», символизирующей для него «всю напасть человеческого рода в былом», он «записал» библейскую культуру и мифы, сказы, апокрифы и народно-книжные формы сознания…
Писатель не отказывается от них, утверждая, что «любой на моржовом клыке нацарапанный миф является равноправным уравненьем с тем ещё преимуществом, что алгебраическая абракадабра заменена там наглядной символикой простонародного мышления» («Мироздание по Дымкову»).
Бесспорно, такого рода формы повышают «историческую ёмкость речения», но не грозит ли художнику грех отвлечённости? Что думает Леонов по этому поводу?
«Художникам не надо бояться отвлечённости: поправки на эпоху неминуемо внесёт самый материал, из которого соткано событие. Такая задача вполне посильна человеку: когда-то и вселенная была лишь идеей, начальным штрихом в черновом чертеже и, значит, может быть, выражена на клочке бумаги в ладонь величиною. Пусть эта формула громоздка сегодня… по мере накопления человеческой зрелости она будет сжиматься до размеров поэтической отроки, иероглифа, наконец, магического знака, с которого и начался однажды творческий акт. И дело художника уложить событие в объём зерна, чтобы, брошенное однажды в живую человеческую душу, оно распустилось в прежнее, пленившее его однажды чудо…»
Этот вдохновенный монолог я отыщу позже в произведении Леонова (всё в той же «Evgenii Ivanovne»А вот что он говорит сейчас:
– Притчи, сказки, мифы, легенды, они пишутся на меди, которую не сжигает ни едкое время, ни едкий дождь, ни могучий Аквилон…
Леонид Максимович цитирует чеканные латинские строки «Памятника» Горация (помнит ещё с гимназических лет).
– Может быть, время требует сегодня от писателя более непосредственного вмешательства в жизнь – документа, публицистики, прямой речи?
– Я писал публицистику, как стихотворение в прозе.
– Вы хотите сказать, что публицистика тоже должна быть художественной?
– Только так.
Мне приходят на память горькие строки поэта Изяслава Котлярова из Гомельской области: «Жизнь, поворачивайся к добру, не то бессмысленно умру». Как нам с помощью литературы, в том числе и художественной публицистики, помочь обществу вырабатывать иммунитет к злу, к его мимикрии?
Как повысить защитные социальные и нравственные качества людей, чтобы они не умирали преждевременно, не дождавшись справедливости, чтобы нигде и никогда не попирались права личности?
– Это можно только в той степени, в какой литература это делает. Больше нельзя.
Но, несмотря ни на что, зло продолжает действовать…
– Если зло сильнее, нужна, очевидно, другая работа, кроме писателей. Более реальная, созидательная работа власти.
Писатели воздействуют только на души и сердца, а надо воздействовать на умы и руки.
***
Наш разговор подходит к главному – нравственному состоянию современного общества. Что такое духовность? Помнится, в телепередаче писатель определил её следующим образом:
– Это высший слой творчества. Это – тонкий высший слой эманации. Очень тонкий и очень хрупкий. Он нарушен.
Замечается падение – в литературе пропадает сюжет, мышление, в живописи – рисунок и композиция, в музыке – мелодия…
– А в человеке? – спрашиваю я.
– В человеке – душевное здоровье, душевный покой, что в первую очередь испрашивается молитвой.
В той же телепередаче о духовной жизни человека тележурналисты вышли с камерой на улицы и обратились к разным людям с вопросом: что такое нравственность, доброта, идеал.
Большинство затруднялось с ответами. Чувствуется, что наш современник «не готов» к ним, ибо годами не затруднял себя размышлениями на эту тему, духовной работой ума и сердца.
К сожалению, обильно цитируемые ныне слова поэта: «Душа обязана трудиться и день и ночь и день и ночь» (Н.Заболоцкий) чаще всего оставались для него «поэзией», красивыми словами. Иначе откуда же эта убеждённость, что «на доброте много не проживёшь», человек стал другим – за счёт чего-то стал менее нравственным», что правит бал – «двойная жизнь» – то есть то самое, о чём говорит леоновский персонаж в «Воре»: «могу оказать так, а могу наоборот».
Но ведь это же измельчание человека, его конец, о котором писатель предупреждал ещё в 20-е годы!
Каков сегодня, в 80-е, его взгляд на духовное состояние общества?
– Жутко.
Помолчав, Леонид Максимович добавляет:
– Сейчас экологически запущена душа, она возведена в низший ранг, экологически перегружена политикой. Всё пропитано ею, от нас требуют наслаждаться красотой, которая подсвечивается политикой. Это всё делается в ущерб большой человечности. А этого природа не терпит и не простит.
При описании климата каких-нибудь Атолловых островов прежде всего описывается количество безработных, неграмотных, борьба рынков и т.д. и т.п. по лестнице вниз…
«Это очень важное мнение», – добавляет Леонид Максимович и просит подчеркнуть, что это дословно записанное за автором.
Да, видимо, здесь, на этих координатах «обитает со своею болью» Леонид Леонов – гражданин отечества, писатель, человек…
«Точка координат – со своею болью и осознание её – находится на этой Земле», – вспоминаю леоновокое…
– Здесь, в этой эпохе, на этих опасных, роковых, головокружительно-непрочных координатах обитаю Я, – уточняет писатель, – хотя есть и другая боль десятью порядками главнее.
– Какая?
– Не скажу
– Эта боль связана с профессиональным делом или…
– Нет, это сильнее всякой профессии.
Это та боль, о которой – если автор заслуживает, – пишут полвека спустя…
Эта боль экстирпации (удалению) не подлежит. Она экстирпируется вместе с душою…
Признание художника глубоко-личностно…
Но «боль» Леонова «знает» и конкретные имена, конкретные адреса, конкретные общественно-нравственные проблемы именно нашего конкретного XX века…
Вот что его тревожит:
«По всем признакам человечество вступило на нежелательный порог своего исторического бытия. Коль скоро весь зримый мир пропущен за минувшие века через мысль и руки наши, он является твореньем человека, начертанным на мерцающем экране ещё не доследованных стихий, и генетическое уничтожение наше полностью совпало бы с церковным концом света. В случае чего мы угаснем вместе с нашим удивительным шедевром. Иначе допущенье дальнейшего существования чудовищной вселенской машины, продолжающей свою работу, уже ни для кого, способного охватить её разумом, означало бы признанье других иррациональных реальностей за пределами нашего сознанья».
– …Наука без моральной основы бессмысленна, если не вредна.
Чернобыль должен пробудить потребность мышления во всём мире. Это не только наша беда.
Чернобыль я рассматриваю как знамение, как вещее библейское, поистине, Валтасаровское слово.
Не надо стыдиться откровенности и искренности… и Запад сегодня что-то начинает понимать…
В связи с затяжкой нашей договорённости с Америкой…
Америка не испытала то, что мы испытали. У неё нет воображения… Как Титаник, который веселится, не представляя, что случится через минуту.
Всё это надо осознать им и нам…
…Прервём на этом месте страстный публицистический монолог писателя, вспомнив его собственное предупреждение: «сегодня мышление вслух о таких важных предметах представляет прогулку по минному полю. Что-то может взорваться…»
Взрывается слово Леонова, начинённое обжигающей страстью проповеди, обретая свойственную только ему упругость поэтического образа, сжатость мысли, отточенность – до блеска – формулировок, когда он прикасается к таким острым, больным, актуальным проблемам нашей жизни, как пренебрежение к русской культуре, к памяти, к тому, что создано предками:
«Гражданская совесть и стариковские предчувствия позволяют мне высказаться вслух по поводу национальной нашей старины, вступиться за неё. Многое уже не воротить, тем громче надо вступиться в защиту уцелевшего…»
В развитие тех важных мыслей и положений, которые были им высказаны в замечательной статье «Раздумья у старого камня» (впервые опубликована в журнале «Техника молодёжи» 1980, № 9, спустя 12 лет после её написания, не коснулось ли «пренебрежение» к предмету «раздумий» и самого автора, и его творения), Леонов продолжает размышлять, как бы отвечая на многие наши недоуменные «почему» и «доколе». Почему каждый день приносит нам всё новые примеры небрежения «национальной нашей стариной»?
Художник философского склада мышления Леонов настаивает на точном диагнозе «болезни»:
– Мне кажется, – размышляет он, – когда мать больна – надо ставить точный и честный диагноз – без лжи, без фальши, без двуличия… Не надо мазать йодом ножку кровати – сие не поможет.
В основе лежит тот факт, что когда-то при выкорчёвке предрассудков старины были повреждены корни, которыми тысячелетия питалась народная жизнь. Нельзя не вспомнить перегибы. Перегибы, повторенные скоростным способом, угнездились в гене, и лечение их невозможно без радикальных мер.
Писатель не разделяет в этом вопросе позиций радужного оптимизма, всяческого «шапкамизакидательства» (его словечко!).
– бывают такие прочные оптимисты – же-ворон бедняге глаза клюёт, а он и не чует.
По Леонову, дело памяти боится полумер: оно требует целиком всего человека, всей его жизни:
– То, что создавалось подвигом, сохраняется жить таким же подвигом.
Говоря «о таких безответных, грубой побелки мемориальных копиях, что раскиданы кое-где по лицу нашей державы добрыми и простодушными предками», Леонов подчёркивает, что «в них сосредоточился совместный порыв иногда нескольких подряд человеческих генераций».
Вдумаемся в это, – и тогда нам станет ясна дальнейшая логика размышления Мастера: «техническое могущество ничтожно, если оно приносит безнравственность. Когда Москву начинают перестраивать, это надо делать умело. Бывает внутри всё содрано до камня, а сверху сохраняется некий приличествующий грим. Не надо делать тряпичную красоту, а надо различать родинку на лице матери…»
Речь идёт «о неназываемом», об анатомии прекрасного – о том, какими методами и – с чем в душе – сохранить красоту, сберечь национальные святыни, охранить – от засорения – русский язык.
Мне кажется, размышляя, Леонов думал о том, что полезно внимательно взглянуть, проникнусь в самую суть, понять, что таится в душе народной под маской оптимизма и внешнего благополучия…
Сегодня, если мы хотим что-то сделать, пришло время максимальной искренности. И то, что на душе у народа скопилось, надо прочесть, принять, как истину. Нельзя ошибиться в том, что народ чувствует. Это и есть та стихийная магистраль, та лоция, по которой надо идти.
Не есть ли это ответ на вопрос, как понимать в условиях перестройки гласность?
Леонов остерегает от внешнего, показного, от крикливого, бездумного слова, не подкреплённого делом и чувством, от «заорганизованности», обращая внимание на то, как это делается в природе – естественно: так и в жизни положено, без погони, без спешки – «найти простой механизм решения сложной проблемы…»
***
Какая роль в этом деле такого важного общественного инструмента, каким является критика вообще и критика художественной литературы, в частности?
В первом из наших разговоров писатель откровенно высказался о критике, о несовершенстве самого инструментария, с каким она подходит к такому сложному и нежному явлению, как художник, художественное произведение, и некоторые из его тогдашних суждении мне хотелось бы ввести в сюжет этой беседы.
– В критике, как и в литературе, талант желателен. От умножения на 0 будет 0, от умножения бесконечности на 0 будет 0. Когда мы задаём вопрос, что Вы думаете о человеке, о бесконечности или о Боге, то всё зависит от вопроса. Ваш ответ будет Ваш портрет. Ваша критическая статья не только обрисовывает автора, но и Вас, критика.
Вот, например, какой-нибудь Михей напишет об «Анне Карениной», что это будет: скучающая баба завела себе любовника, он её бросил и т.д.
Для суждения о Боге, человеке и бесконечности нет окончательного суждения.
– Ваше отношение к проблеме: «критики о Леонове»?
– Мне не везло на критиков. Что только не писали о моих произведениях, как не ругали… сейчас даже трудно представить.
Критики навязывали мне свою эстетику и этику. А она у меня своя. Я играю Шопена, а мне навязывают Баха.
Чем выше похвала, тем она умнее должна быть высказана.
Мы не всегда говорим теми словами, которыми думаем.
Критики не учитывают всех обстоятельств, по которым пишет автор.
Когда я сажусь за стол, я ничего не знаю о своём персонаже. Я собираю факты, рассматриваю их в лупу, располагаю таким образом, чтобы мой приговор выносил читатель. Окончательный приговор выносит эпоха…
Леонид Максимович вспоминает:
– В 1931 году, в присутствии Сталина, Бухарина за столом Горький сказал о моём «Воре» очень хорошие слова (они не напечатаны).
30 лет спустя я сел и переделал роман… В первой редакции я романтизировал Векшина (главного героя романа. – И.Р.). Во второй – я его изменил в худшую сторону.
2-я редакция – это в лупу рассмотренные узлы «Вора.
Думают, что я переделал «Вора» по требованию Сталина. Говорят, что у Сталина видели весь перечёркнутый красным карандашом текст «Вора» (надо бы его разыскать, – добавляет Леонид Максимович)… Но это была абсолютно моя авторская воля.
Помолчав, Леонид Максимович произносит:
– Судить надо от истоков.
Интеллигенция уничтожалась исключительно умно, по гениальному плану… Жизнеопасно, даже страшно делается…
Однажды в театре Пушкина шла «Метель», которая была запрещена с формулировкой (мы две недели с женой не спали, ожидая стука в дверь) Совета Народных комиссаров, секретное запрещение, как злобно-клеветническая, контрреволюционная пьеса. Шла с моими переделками…
Вдруг звонят из театра – и говорят: сейчас приедет Фурцева, хотели бы показать пьесу в присутствии автора. Я поехал…
Во втором антракте встретились в дирекции с Фурцевой, с приближённой свитою…
Она ко мне обращается как к автору: «Очень интересно, очень интересно, теперь бы написали нам что-то современное…»
Комментарий, как говорится, не требуется. Но… не могу отказать себе в удовольствии открыть старый пожелтевший журнал «Новый мир» полувековой давности (№ 10, 1931 г.), где в дискуссии в ВССП (Всероссийском союзе советских писателей) по вопросам творческого метода напечатана и речь Леонова, и привести из неё следующие слова: «Вообще говоря, у нас утвердилось мнение, что и литература – это легко, ежели с нахрапцем. Многие существующие в жизни разговорами о литературе не понимают даже в малой степени особенностей литературного творчества». И словно продолжая прерванную вчера, а не полвека назад, мысль, Леонид Максимович размышляет вслух:
– Каждый инструмент носит отпечаток мастера, его отношение к инструменту. Где он лежит – под лавкой, в бархате. Топор и бритва – одинаково режущие инструменты. Но бритва лежит в бархатной коробочке, топор – под лавкой. Если перепутать их, то можно порезаться.
Это у каждого индивидуально.
Меня как критика, естественно, интересует, с каким инструментом он, критик, должен подходить к такому явлению, как массовая культура. Леонов ответил лаконично:
– Мне представляется вопрос о массовой культуре одним из самых сложных, каверзных и опасных проблем, сходных с надводными минами, которые устанавливаются в узких проходах. Пояснений давать не буду.
Кое-что, однако, проясняет вот это его давнее замечание, оброненное мимоходом, вскользь, когда мы заговорили с ним о культуре читательского чтения, восприятия произведений искусства:
– В России была голодуха, а с другой стороны, были Чайковский, Достоевский, Гоголь, Пушкин, Лермонтов. А ныне всё смешалось, сравнялось, понизилась интеллигентность…
Беседа наша переходит к труду писателя. У Леонова – множество точных и тонких замечаний о писательском труде (они есть, глубоко выношенные, дорогие для автора мысли и в его произведениях и в томе публицистики). Чаще всего у Мастера так: талант и труд – оба равноправные и переходные слагаемые в логарифме успеха. Но есть ещё одна грань:
– Работа – это ваяние самого себя. Не то чтобы я стал разумнее, я стал ставить крупные, трудные задания…
Отношение самого Леонова к труду подвижническое. Самооценка – строга: себя и своё слово он судит по высшему счёту: Чехов искренне считал, что его будут читать семь лет – потом забудут, так же думал Достоевский – так что же тогда говорить нам… Но и в людях его восхищают редкие в наш век образцы добросовестного, уважительного, деликатного, отношения к труду писателя:
– В пьесе «Нашествие», которую ставили в Малом театре, играла В.Рыжова («прекрасная старуха»), так она однажды спросила у меня, можно ли ей произнести перед одним словом «и». А вот Жаров, играя в этой же пьесе, нёс сплошную отсебятину.
Да, вечное недовольство собой, суровая самооценка и переоценка сделанного – для Леонова – норма жизни и творческого поведения. Она во всём – и прежде всего в том, как он работает над рукописью. Переписывает от руки до 10 раз, сам дважды перепечатывает на машинке, чертит графические планы построения своих романов, выверяя архитектонику: «нужен план, чтобы роман не стал безразмерным, иначе – писатель показывает руками, – получится вытянутое туловище, маленькие глазки, большая голова, короткие ножки – непропорционально»: ведь произведение – то же живое существо…
***
…И всё-таки, счастье писателя, есть ли оно?
Во время первой нашей беседы Леонид Максимович высказался на этот счёт, как всегда, не впрямую. Примерно так – пишешь, пишешь, мучаешься, трудишься – и вдруг где-то засияет звезда…
К сожалению, мне не удалось тогда записать за Мастером дословно…
За мысль ручаюсь, мысль была ясна – писатель говорил о редких минутах счастья, которое – в процессе напряжённой работы – выпадает на долю мастера и служит ему высшей наградой в его многотрудном деле – почувствовать, что приблизился к грани, имя которой – художественное совершенство.
Да, оно существует, золото искусства, как бы не размывал его серый конъюнктурный поток псевдолитературы!
Я прошу Леонида Максимовича вернуться ещё раз к этой мысли – для точной записи её – и, верный себе, оттачивая каждое слово, вплоть до ритмических пауз и знаков препинания, и являя тем самым наглядно образец ответственного отношения к олову, он медленно произносит:
– Труды художника оплачиваются не частыми озарениями, а возникающими, как звезда, которая сразу объединяет в целое разбросанный, не осмысленный ещё хаос произведения.
Замечает ли эту «звезду» читатель. Да, замечает.
Я не могу удержаться, чтобы не сказать писателю о потрясшей меня «обвисшей до полу» руке сестры Фёдора Андреевича, – «он разглядывал вблизи этот маленький чудесный инструмент, которым так много было сделано в его жизни… потом повернул обратной стороной и глядел на жирные, три, лиловые цифры в ладони, обозначавшие порядковый номер в очереди, пока сама Елена не выдернула у брата своей руки» («Конец мелкого человека»).
Сам Леонов отдаёт предпочтение «звезде» в «Русском лесе» – тому месту романа, где дана, по его словам, «точнейшая констатация смерти теневого героя романа, Полиного дружка Родиона: муравей, пробегающий раскрытый, почти живой, глядящий в небо глаз убитого солдата…»
Зная, что существует такое художественное совершенство, отчётливее осознаёшь, что литература – не улучшенная публицистика, не житейские истории, приправленные пряностями беллетристики, не пряничная расписная игрушка.
Это – искусство пересоздания жизни, отбора явлений, обобщение – искусство высокохудожественное и гуманное.
Отсюда и мера требовательности, установленная ещё Горацием и обращённая к каждому, кто хочет ему служить именно так – «Ни снедающий дождь, ни Аквилон лихой», ни время бегущее… лучшая часть меня избежит похорон» (не раз в наших беседах писатель обращался «за подсказкой» к Горацию)…
В течение долгой жизни Леонов много общался с молодыми литераторами, вёл семинары в заводских кружках, в Литературном институте, встречался с начинающими прозаиками, критиками (помню одну из таких встреч с писателем в Переделкине).
– Что тревожит Мастера в творчестве молодых писателей сегодня – и не только молодых?
– Я много читаю писателей, которые даровиты, но они спущены в большую реку жизни и не известно, кто опередит, а кто погибнет на водовороте.
Оценки идут не по тем качествам, которые требуются от литературы.
Много скандальных взглядов, дестабилизирующих обстановку, и мало суждений по существу дела. Суждений, в которых так сложно строится мысль, что возникает ощущение, не нарочно ли это делается. Не поймёшь – автор за или против; как вар – надевают на голову кулёк – и дышат – наркотическое средство…
– Жизнь, заражённая словами? Слово – наркотик?
– Да, потом остаётся впечатление грязного, туманного, насыщенного…
– Как Вы относитесь к Набокову?
– Он очень умный, интересный литератор. Но мы с ним разных школ: «Лолиту» я не понимаю.
– Хорхе Луис Борхес считает: «Историк – это пророк, предсказывающий прошлое». Не так ли и писатель?
– Нет, это – парадоксальная формула. Это – не так. Писатель предсказывает будущее.
– Вы считаете, Ваши прогнозы подтвердились?
– Да, многие подтвердились: «Барсуки», «Халифат», «Вор»…
И естественно, что в завершение встречи его слово было обращено в будущее:
– Остаётся пожелать, чтобы эта звезда, не затухая, сияла над письменным столом литератора.
На этом можно было поставить и точку, но…
P.S. На следующее утро после беседы мне позвонил Леонид Максимович домой с просьбой внести две поправки в его высказывания.
В частности, он просил «снять звезду» – не слишком ли красиво?
Строгий мастер был верен самому себе. Но он заботился и о восприятии читателя, который, по его наблюдению, сейчас читает его внимательнее, чем раньше.
Поправку я внесла, но «звезду» убирать было жалко. Пусть всё-таки, горемыка, сияет над столом неизвестного литератора, избравшего себе идеалом высокое служение искусству, а не славу «с нахрапцем».… Ведь, по Леонову, «формула книги: негатив, проявленный вечностью».
– Самая Ваша любимая вещь – «Вор»?
– Любимое – неродившееся. Оно требует ума, ласки, внимания. А это уже взрослое. В эпилоге об этом у меня сказано.
– А когда выйдет книга?
– Через год-два. Переиздаёт издательство «Современник. Будет и последний вариант. Его смогут прочесть все.
– А какую бы Вам хотелось написать книгу?
– Ту, что последняя.
– Как называется Ваш новый роман?
– Не скажу. Есть два названия. Трудно сказать, как назвать не родившееся ещё дитя. Вдруг помрёт.
…Теперь мы знаем: это – «Пирамида».
ох уж эти совписы! кому они сейчас нужны и интересны? ну, разве что в качестве прототипов “шапки” войновича
Вообще-то еще и Олеша родился. Но этого автор не помнит, недосуг.
В 1908 году Блоку было двадцать восемь лет. Экий недолгий современник. Почти три десятилетия. А если вспомнить, что Блок только сорок лет прожил, то и вообще все математические выкладки рассыпаются. Ох уж эти гуманитарии, и словечка в простоте не скажут, и считать не умеют.
От этой прогулки отчётливо несёт старой библиотечной пылью.
Несовременно. Гиперслащаво. Претенциозно.
Если Леонов так хорош, то почему его сегодня не читают?
Прочитал сразу после статьи о молодежном номере журнала “Знамя”. Какая разница! Здесь мощь, великая мысль, великая литература с великой целью! А в “Знамени” мелкая мышиная возня, игра подростков в литературу!
Поклон Инне Ростовцевой и сердечная благодарность за эти редкие ныне слова гениального писателя, слова о гениальном русском писателе, благодаря творчеству которого многие поколения русских людей учились сызмальства понимать дух русского народа, его созидательную силу, доброту и ту же революционность – неотъемлемую составляющую русского духа, стремящегося к совершенству!
Разум открывает только то, что душа знает…
Как глубоко и точно сказано!
Спасибо автору за возможность ещё раз прикоснуться к творчеству и личности Писателя. Завидую по-доброму – видеть, слышать, дышать одним воздухом с человеком такого масштаба – уже большая удача! А приведенные выше комментарии говорят сами за себя – не обращайте внимание. Ещё раз благодарю за прекрасную статью.
Не читают, потому что очень толсто писал, в айфон книги не влезают.
Фурцева была министром культуры с 1960 по 1974 год. Это в тот период лауреат Сталинской и Ленинской премий ждал стука в дверь из-за пьесы “Метель”? И десять лет без права читки верстки? Мужеству его можно только завидовать издалека.
1. Статья ёмкая, но мысли, идеи размыты. 2. Приведу от И.Ростовцевой: “– Почему художник может опережать время? Почему он раньше, чем учёный, социолог, психолог, ставит проблемы, которые только зарождаются в обществе, сигналит об опасности тех или иных явлений?…” Проблемы в обществе Видят не менее глубоко и “технари”, потому что и в этой среде хватало интриганов, карьеристов, которые внедряли “свои” идеи более низкого техн. уровня., руководствовались Эгоистическими целями. Дело в том, что “технари” – были не публичные люди, не выходили зачастую в СМИ. КАк это могла журналисты и писатели.
3. Далее от И.Р., цитирую: “– Потому, что у нас больше воображения и эмоций. Это – специфика профессии. Воображение – это талант… В искусстве преувеличение необходимо”.
4. Мой отец мне в юности говорил: “У тебя больше Воображения, чем Соображения”. Это относится ко многим (особенно ёрникам).
Руководствоваться надо не эмоциями, а Анализом ситуации (события) и Предлагать пути решения Увиденного. Вот этого-то не хватает многим (скажем) писателям и журналистам.
5. Далее из статьи: “Но, несмотря ни на что, зло продолжает действовать…
– Если зло сильнее, нужна, очевидно, другая работа, кроме писателей. Более реальная, созидательная работа власти.
Писатели воздействуют только на души и сердца, а надо воздействовать на умы и руки”.
6. Вот здесь И.Р. констатирует-сообщает Главное. Писатель не в силах Блокировать увиденное Зло. Это может и должна делать любая Власть. А воздействовать Решениями и Законами на Зло в любом виде. Осталось определить что Зло, а что Добро.