НАДПИСЬ НА КАМНЕ
Рубрика в газете: Жизнь национальностей: в поисках гармонии, № 2020 / 9, 12.03.2020, автор: Мурадин ОЛЬМЕЗОВ
Мурадин ОЛЬМЕЗОВ
ЗЕРКАЛО
Кем только не было зеркало это
за долгие годы на службе в уборной:
было и бравым оно генералом –
всё в орденах и медалях, в нашивках;
вором в законе, одетом с иголки
(вид победительный до помраченья!);
было учителем провинциальным
в старом, унылом, потёртом костюме;
было прилежной простой ученицей
в фартуке белом, с косицей смешною;
девкой, пропахшей духами и потом;
то побирушкой, то строгой монашкой,
то полицейским, а то – депутатом.
Даже ширялось, когда оставалось
наедине со стеной туалета.
То напивалось, бывало, до скотства,
и материлось оно, как доярка,
после попойки, где света не видно,
даже валилось на пол, обрыгавшись.
Было оно обесчещено дважды –
сколько рыданий, размазанной туши!..
Годы висело, да вот застрелилось
прямо в висок с паутиною трещин.
Что, почему, отчего – кто ответит?
Нет на полу ни таблеток, ни шприца,
и ни записки с предсмертным ответом.
Найдено было уже бездыханным
В собственной крови, разлитой по полу…
НАДПИСЬ НА КАМНЕ
Ольмезов Аслан сын Бияса
(1921–1958)
Надпись на надгробном камне
Я, Ольмезов Аслан, сын Бияса,
в 21-м родился году.
Педучилище в Нальчике, выпуск,
мне 17, учителем стал я
и в Холаме, ауле родном
обучал детвору счёту-чтенью.
Подступил 41-й, кровавый,
я на фронт добровольцем пошёл,
за чужие не прятался спины…
В Сталинграде оставил я ногу,
также глаз потерял в том бою.
Хорошо, что одну и не оба,
для чего-то Аллах сохранил…
Стала мне деревяшка ногою,
и в глазнице – искусственный глаз.
Я вернулся домой искалечен.
Объявили бандитом меня,
и врагом мой народ объявили
в предпоследнем году той войны.
На чужбину сослали всех скопом –
всех детей, чьи отцы встали насмерть
за родную Советскую власть;
женщин всех, чьи мужья встали насмерть
за Советскую Родину-мать;
стариков, чьи сыны встали насмерть
за великий советский народ.
А потом и защитников скопом
из окопов отправили вслед,
как бандитов, предателей-гадов…
Это всё ничего, только голод,
да болезни, да холод, тоска
нас, безвинно виновных, косили,
и осталась от нас половина,
даже меньше, в победном году.
Я – защитник страны, я – опора –
есть нога, есть и глаз, две руки –
я работал во благо отчизны,
власть которой вовсю издевалась
надо мной и народом моим,
мы – рабы современного Рима…
Был аробщиком я, это летом,
и в конторе зимой истопник.
Раз в полмесяца в зной или в стужу
должен был километров 15
одолеть и туда и сюда
своим ходом. А что вы хотите?
Враг народа! В комендатуре
отмечали: не сдох, не сбежал.
А иначе, бандит и предатель,
загремел бы по полной на зону…
Что ж, спасибо соседу-казаху,
он частенько меня выручал:
он давал мне арбу знойным летом
и подсаживал в сани зимою.
Я в долгу неоплатном пред ним…
А село было вроде загона:
заступи-ка попробуй границу!
Я случайно её пересёк,
и тотчас же арест за попытку
убежать (да вот только куда?)…
Только после 15 суток
издевательств, плевков и насмешек
«подарил» коменданту часы я
(они были за фронт, именные),
и прощён был, считай, милосердно:
тяжко было моё «преступленье»,
«ну да чёрт с ним, участник войны…»
Это всё ничего. Только первым
я внедолге отца схоронил,
он в гражданскую бился за красных,
строил всем нам счастливую жизнь.
За отцом мать отправилась следом.
Провела мать в ауле все годы,
раз всего в жизни видела поезд
(только б лучше его не видала).
И в тылу, после тяжкой работы
отрывая от сна, всё вязала
шерстяные носки, рукавицы,
всё вязала при свете лучины
для бойцов Красной Армии нашей…
А потом и детей схоронил я
сразу двух в день один, так случилось.
Закопал в той одежде, в чём были –
и ни савана, ни ритуала.
Глубоко мне не выкопать яму,
еле в теле душа трепыхалась…
А жену хоронил тяжелее:
умерла лютым месяцем зимним,
перемёрзла земля, не пробиться,
пролежала на крыше землянки
ледяная под снежным покровом.
Лишь весной труп её полусгнивший
смог земле я предать, обесслёзев.
Наконец умер Сталин. И к ссыльным
воротилась былая надежда.
Только зря поначалу мечтали,
мёртвый деспот вовсю бал свой правил:
тех, кто в голос не плакал усердно,
да и тех, кто вовсю притворялся
(стукачей ведь везде выше крыши),
в лагеря по этапу послали.
Но недолго их там продержали,
через год тех, кто выжил, вернули.
Но в тот день я не то, что не плакал,
я нахально и дерзко смеялся,
чуть меня комендант не прикончил.
Пристрелил бы, когда б не боялся
взглядов, полных горячего гнева,
взглядов-пуль, взглядов-острых кинжалов.
Он отправил меня за решётку,
звали Юдин его Николай.
На дороге был найден убитым
года так через два комендант,
и к могиле его до отъезда
на Кавказ детвора и подростки
приходили по малой нужде…
А когда мне вернули отчизну,
да и ту, почитай, половину,
она стала не та, что 13
лет назад я оставил насильно,
был унижен, поруган мой край.
И щемило мне сердце, щемило.
Да вот слёз только не было вовсе.
Отчий дом развалился без глаза,
И порос двор травой, сорняками.
Я на камень лёг – детства остаток
(сколько игр на нём сыграно было!) –
И, глаза закрывая, увидел
только небо, зовущее небо…
И вставать мне уже не хотелось,
да и сил уже не было просто.
ПЕСНЯ ПЕЧАЛЬНОЙ ДЕВУШКИ
Я ивой плакучей на склоне горы
Как будто в тумане с недавней поры.
Сердце в того ли влюбилось?
Где ты, моя легкокрылость?
Тяжка сердечная рана.
Где ты, любовь без обмана?
Сердце томится в тревоге и смуте:
Любит? Не любит? А вдруг позабудет?
Капли дождя превращаются в снег,
Выстудят душу девичью навек.
День – светоносная птица –
В горе мне не пригодится.
Мой ты мучитель-терзатель!
Что за любовь? Чего ради?
Что же мне делать с душевной печалью?
Камнем тяжёлым висит за плечами…
Сердце в смятенье. Курлычат вдали
К югу летящие прочь журавли.
Им рассказать о страданьях,
Чтоб помнили в странах тех дальних?
Плакучей подобная иве,
Что листья роняет тоскливо,
В горе горю без огня и без дыма.
Листья несёт и несёт ветер в зиму…
ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ
День взлетел стремительный, как птица:
Надо мною в небе солнце, а не тучи,
Не стонали журавли осенние скрипуче…
Но, порой, и камень может задымиться.
День весёлый был, взгляни на это поле:
Жемчугом роса в траве сверкала
Будто детвора в игре их раскидала…
Но и камень может застонать от боли.
День обычный был, таких в году не мало.
Но твой взгляд – как будто молний вспышки!
Кровный враг я?! Ну, уж это слишком!
Даже камень умирает, чтоб ты знала.
От него осталась только пепла горстка…
Ты сегодня – пламень ада! – весела.
Словно выстрелы глаза твои сверкнули,
Прямо в сердце мне попали эти пули…
День обычный догорел со мной дотла.
Перевод с балкарского языка Юрия ИВАНОВА-СКОБАРЯ
Как человек, знающий и язык оригинала, и язык перевода, скажу: это не перевод, а глумление! Глумление не только над талантом, над творчеством, над именем великого поэта нашего времени Мурадина Ольмезова, но и над чувствами людей, о которых Ольмезов пишет в своих стихотворениях душевно, трогательно, тонко, до микрона отмеряя силу воздействия каждого слова. Вы только посмотрите, как пошло звучит в переводе стихотворение про ВОВ, про инвалида ВОВ:
В Сталинграде оставил я ногу,
также глаз потерял в том бою.
Хорошо, что одну и не оба,
для чего-то Аллах сохранил…
Стала мне деревяшка ногою,
и в глазнице – искусственный глаз.
Осталось только на мелодию «Мурки» переложить! Той самой деревяшкой бы да по голове этого невежды — переводчика, чтобы впредь не повадно было превращать патриотические стихи в низкосортные бандитские песни, в тюремных песнях больше поэзии, чем в этих переводах.