«Не говори с тоской: их нет»

№ 2023 / 32, 18.08.2023, автор: Игорь ТЕРЕХОВ (г. Нальчик)

 

Национальный гений

 

Замечательный поэт Виктор Соснора в книге своих бесед и монологов «Прогулки с Соснорой» В.Овсянникова отказывает Пушкину в гениальности, отводит ему роль поэта европейской провинции. Это у него генетическое, всполохи католической польской крови.

Также и Иосиф Бродский противопоставлял Пушкину Баратынского.

Русские же воспринимают Пушкина на другом интеллектуально-культурном уровне. Пушкин – своеобразный измеритель принадлежности человека к русской культуре, русскому языку, русской нации. Не зря же Аполлон Григорьев ещё в XIX веке писал: «А Пушкин – наше всё: Пушкин представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что останется нашим душевным, особенным после всех столкновений с чужими, с другими мирами». Это невозможно логически объяснить, хотя существует большая литература, посвящённая разбору пушкинских текстов, его мыслей и мировоззрения.

В наше время подобным измерителем принадлежности человека к русской нации может служить поэзия Николая Рубцова. Люди иных культур, иных национальностей и иных поэтических предпочтений не могут понять, почему мы считаем его выдающимся поэтом.

 

 

Зелёные помидоры кушайте без меня

 

Роман называется красиво «Жареные зелёные помидоры в кафе «Полустанок». Фактически это один из первых романов 78-летней американки Фэнни Флэгг, начинавшей как актриса, в последствие ставшей популярной сценаристкой и писательницей. У нас он издан многотысячным тиражом и стал культовым чтением, особенно в дамской среде. За океаном роман, естественно, экранизирован.

Внешней оболочкой романа служат различные случаи, встречи и разговоры в приюте престарелых «Розовая терраса» в середине 80-х годов прошлого века, где знакомятся одна из его обитательниц миссис Нинни Тредгуд и приезжающая по субботам с мужем навестить свекровь Эвелин Коуч, находящаяся в глубокой депрессии. Внутренним «телом» романа являются рассказы миссис Тредгуд о жизни обитателей маленькой железнодорожной станции (разъезда) Полустанок на юге штата Алабама в 30-40-хх годах ХХ века.

Центром жизни Полустанка является кафе, открытое подругами-лесбиянками Иджи Тредгуд и Руфь Джемисон. Кафе, в котором собираются все обитатели Полустанка и происходят различные происшествия. Кафе, в меню которого есть фирменное блюдо «Жаренные зелёные помидоры». Кафе, в котором белых кормят в основном помещении, а чёрных и бездомных, странствующих по стране в период Великой депрессии, с чёрного входа. Кафе, в котором поварами, рубщиками мяса, изготовителями барбекю, мойщиками посуды работают на белых счастливые чёрные. И ещё однажды на Полустанок приезжали куклусклановцы, но их быстро утихомирил местный шериф.

Это в Алабаме-то в 30-е годы, ну-ну! Но я-то хорошо помню, как в день моего рождения в 1968 году в Мемфисе расисты грохнули лауреата Нобелевской премии мира, чёрного христианского проповедника и сторонника ненасильственных действий Мартина Лютера Кинга. А многолетним губернатором штата Алабама в те годы был легендарный защитник расовой сегрегации Джордж Уоллес.

И вот тут-то возникает главный вопрос: должна ли литература, описывая дела давно минувших дней, лакировать прошлое в надежде на будущее или расчёсывать до крови зарубцевавшиеся раны в надежде на исцеление? Как мы знаем, первым путём идёт американская литература, а вторым – отечественная. Какой из них более правильный? Или более праведный? «Русь, куда ж несёшься ты? дай ответ. Не даёт ответа!»

В конце книги «Жареные зелёные помидоры в кафе «Полустанок» приведены рецепты блюд тамошнего кафе. Можно даже приготовить «Жареные зелёные помидоры», но кушать зелёные помидоры, на мой взгляд, можно только солёные. И исключительно с водкой!

 

Найди свой камень

 

Как-то нам с дедом купили одинаковые рубашки из ткани «патриотик» – грязно-серого цвета материи, напоминающей внешне саржу, но более плотной по фактуре. Рубашки эти были очень дёшевы даже по тем баснословно недорогим советским временам, и предназначались: мне – ездить в колхоз, а деду – копаться в огороде перед домом.

В рубашках из ткани «патриотик» обычно ходили рабочие в старых фильмах, они были как бы частью пролетарского мифа. Стоило только надеть такую рубашку, как на тебя обрушивалась вся пролетарская мифология: луганские слесари, вознесенские ткачи, дымные трубы заводов, тайные прокламации, явки, провокаторы и прочая криминально-полицейская романтика социализма. Та самая романтика, которая, кстати, и превратила страну богоискателей в государство охранников и заключённых.

И хотя мы с дедом не принадлежали к гегемоническому классу, один тот факт, что не брезговали его униформой, свидетельствовал если не о готовности к любым компромиссам, то уж, несомненно, о принятии правил игры победителей. Конечно, это пятно не омрачало наше существование в те годы так, как тяготила всю жизнь Цезаря связь с Никомедом. Но на каких аптекарских весах можно взвесить наши поступки и намерения?

Митрополит Вениамин описывает, как в Оптину пустынь к старцу Амвросию пришли две женщины: одна имела на душе великий грех, а вторая больших грехов за собой не знала. Выслушав их откровения, старец послал обеих к речке Жиздре. Первой он велел принести огромный камень, а второй – собрать в подол мелких камушков. Когда они это исполнили, старец послал их отнести камни на прежние места. Первая легко нашла место большого камня, а вторая не смогла вспомнить всех мест, откуда она брала камни. Отец Амвросий объяснил им, что первая всегда помнила о своём грехе и каялась, и теперь смогла снять его с души, а другая – не обращала внимания на мелкие грехи и потому не смогла очиститься от них покаянием.

В городском автобусе мне встретился старик в рубашке из ткани «патриотик». Его седые волосы были подстрижены «под бобрик», как любил стричься и мой дед, а большие разлапистые уши только усиливали случайно возникшее сходство. Старик сидел впереди меня, и если удавалось выбрать удобный ракурс, то создавалось впечатление, что в автобусе едет живой дед. Старик, почувствовав, видимо, мой интерес к своей персоне, резко обернулся:

– Что, гражданин, любопытствуете? Личность изучаете?

– Вы очень похожи на одного человека…

– На которого? Я – местный житель, всех знаю.

– На моего деда!

– А как его зовут?

Я сказал, как звали деда, и добавил, что он давно уже умер.

– По возрасту вроде бы должен знать, а по инициалам – неизвестен, – покачал головой старик, – Где он работал?

– Здесь уже в последние годы жил, на пенсии. А раньше в Сибири города строил!

– Сосланный был?

– Нет, Бог миловал!

– Это хорошо! А я-то попал под бериевскую гребёнку, вычесали меня, как блоху, из родных мест. И прибыл в Сибирь не по своей воле…

Так невзрачная рубашка из ткани «патриотик» вновь приводит к непрекращающимся спорам о степени причастности каждого к делам общественным, о пострадавших, боровшихся или предпочитавших промолчать, и степени вины каждого. Но нет больше старца Амвросия, который указал бы, кому какой камень искать на берегу Жиздры.

 

 

«Не говори с тоской: их нет»

 

Искал цитату в старом «Энциклопедическом словаре» 1929 года, и держа его в руках, в который раз добрым словом помянул своего старшего друга, давно ушедшего на небеса Рашида Ахметовича Насрединова.

Этот старый словарь, ценен тем, что был выпущен в молодую пору советской власти и все содержащиеся в нём термины, события, понятия и ситуации изложены ещё не по жёстким канонам сталинского агитпропа. Словарь перешёл ко мне по наследству от дедушки, купившего его во время учёбы в Харьковском институте народного хозяйства. Словарь был довольно растрёпан, с порванным корешком, выпадающими блоками. Рашид Ахметович собственноручно переплёл его, сохранив обложку и титул, и теперь словарь, которому скоро исполнится сто лет, выглядит как новенький.

Часто, очень часто, когда роюсь в своих книжных шкафах, натыкаюсь на какой-либо том или конволюту, переплетённые Рашидом Ахметовичем. А ведь очень мало людей, окружавших меня в течение многих лет и десятилетий, оставили по себе такую же добрую память, как он. И дело не только в книгах, которые порой он переплетал для меня, а в наших долгих беседах, встречах в библиотеке, прогулках по городу, его почти отеческой любви ко мне.

Мы познакомились с ним в Клубе книголюбов Нальчика, когда я вернулся из армии и стал работать инженером-программистом. Рашид Ахметович, почётный связист СССР, был уже на пенсии, сам обучился переплётному делу и баловал своими «рукодельными книгами» нас, своих друзей.

В моих первых книгах есть несколько небольших эпизодов, связанных с Рашидом Ахметовичем. В одном он рассказывает, как вышел из дому с двумя пакетами в руках, в одном была бандероль, которую собирался отправить на почте, а во втором – мусор. И подойдя к мусорному баку, выбросил в него бандероль. Потом искал её. «Что-то с памятью моей стало», – улыбаясь, комментировал ситуацию словами из песни тех времён Рашид Ахметович. Мы очень смеялись, представляя нашего интеллигентного старшего друга, копающегося в мусорнике одного из центральных районов города. Это было задолго до развала Советского Союза, когда никто и вообразить не мог, что в светлом будущем российские старики в поисках съестного будут рыться на помойках.

Вспоминая Рашида Ахметовича Насрединова, всегда невольно повторяю про себя строки Василия Андреевича Жуковского:

 

О милых спутниках, которые наш свет

Своим сопутствием для нас животворили,

Не говори с тоской: их нет;

Но с благодарностию: были.

 

 

«Увидеть целое в детали…»

 

Эту книгу читал просто для удовольствия, не думая писать о ней. И вдруг натолкнулся на такие строки:

 

Вспоминаем лето в Нальчике,

как с утра оркестр играл,

были девочки мы, мальчики,

чёрт бы нас побрал.

 

А в это время под окнами нашего старого трёхэтажного нальчикского дома с утра играл духовой оркестр, шёл прощальный утренник в соседнем детском саду. «Бывают странные сближения», – мелькнула в голове пушкинская фраза.

Потом читал в другом стихотворении: «Возвращаясь из Дома печати,/ Я свои забывала печали…», и в памяти всплывали эпизоды собственной журналистской жизни в местном Доме печати. Через несколько страниц новые ассоциации, новые воспоминания и новые «старые» любимые имена (Гелескул, Галчинский, Джойс etc).

Книга «Город неба», выпущенная издательством «Эксмо» в 2021 году, является своеобразным избранным русского поэта Кати Капович, уроженки Кишинёва, проживающей в последние годы в Америке.

 

За океаном, забывая

слова, с листом наперевес,

стихи читаю, завываю,

имея шкурный интерес…

 

Как основательно приелось

мне на бессмысленном веку

то, что горелось и болелось

на остужающем ветру.

 

Ну, триста баксов, ёлки-палки,

где зал пустынен навсегда,

и ты читаешь по шпаргалке,

один Гандлевский не с листа.

 

Участвовавшая в молодости в диссидентском движении и выехавшая в Израиль по программе репатриации евреев, с годами Катя Капович всё больше понимает свою связь с Россией:

 

Кунцевская, Китай-город, Манежная,

Сретенка, снег на пустом вираже,

не выводите из строя, я здешняя,

вашенская в простоватой душе.

 

Синими от недосыпа прожилками,

молодцеватою статью худой,

тридцать восьмого размера ботинками

чашечкой белой, коленной водой.

 

Даже глазами слегка иностранными

из иудео-российской семьи…

За руки, за ноги сбросьте в Чертаново,

я же окраинная, чёрт возьми.

 

Сама поэтесса в одном из недавних интервью так объясняла свою ситуацию:

«…в зрелые годы, жила в двух странах: сначала в Израиле почти три года, потом в Штатах – уже почти тридцать два года. И вот именно здесь, в Штатах, я, оказавшись в языковом вакууме, вдруг, говоря языком эзотериков, «проснулась» … Сначала я замолчала на несколько лет, писала прозу и стихи по-английски, а когда записала снова по-русски, то, мне кажется, что это было уже другое. Всё это случилось где-то в 95-м году».

Об этом же она говорит и в стихах:

 

Я ведь тоже берега такого

с этой средне-русской косиной,

тоже по добру и поздорову

вдруг тряхнуть умею стариной.

 

Дайте на прощанье затянуться,

выпить за достоинство и честь,

я ведь с вами говорю по-русски

перед тем, как в небо улететь.

 

Поэту надо было много пережить, много передумать, много утратить, и по крупицам собирать себя, чтобы появились такие замечательные строки:

 

Для жизни надо очень мало:

в один из дней идти с вокзала,

любить кого-то, но не всех,

шарф поправлять у подбородка,

ловить такси у перекрёстка,

смотреть на лица из-под век.

 

Сегодня нету этой школы

Серебряного века, что ли, –

другая лирика ревёт,

грохочет музыка тупая,

какая-то всё лобовая,

никто давно не знает нот.

 

Чему в той школе обучали?

Увидеть целое в детали,

любить животных, травы, птиц,

с брезгливостью сказать о власти.

И я, на горе или счастье,

одна из этих выпускниц.

 

«Когда я приезжаю в Россию, в основном, в Москву, то моментально обретаю среду, чувствую, что здесь мой читатель, здесь и те, кого люблю читать», – говорила Катя Капович в недавнем интервью журналу «Prosōdia». А мы любим читать стихи Кати Капович!

 

 

Чистота и мутнота

 

Перелистывая старые номера «Нового мира», натолкнулся на дневниковые записи православного поэта, лауреата Солженицыновской премии Юрия Кублановского. Вот как он пишет о праздновании Пасхи на чужбине, во Франции:

«В пасхальную ночь особенно заметно, сколько плебса понаехало из бывшего соцлагеря в цивилизованный мир. На Пасху эта мутнота собирается ночью в храм пообщаться. В Ницце породистые осколки прежнего – и новорусские рожи. Ещё хуже в Ренне».

Митрополит Антоний Сурожский по поводу одной женщины, создававшей, по мнению верующих, невыносимую обстановку в храме, сказал однажды прихожанам:

«Но надо быть готовым к этому: да, Христос пришёл, чтобы спасти эту женщину. Если бы каждый был замечательным святым созданием, вроде меня или вас, не было бы нужды Христу воплощаться и умирать на кресте. Он пришёл именно ради этого человека, а не ради меня, если уж я чувствую себя таким замечательным».

А испанский философ и эссеист Хосе Ортега-и-Гассет писал:

«Церковь, если только она истинная церковь – Ноев ковчег, где бок о бок живут и святой, и грешник, да и весь живой мир навстречу Богу».

Сдаётся мне, что православный русский писатель должен знать такие прописные истины.

 

 

В стиле Феллини

 

Телепередачу обо мне вгиковский однокашник, работающий на местном телевидении, решил сделать «в стиле Феллини».

Предполагалось, что я буду сидеть на стуле в нашем городском парке и под мягкий листопад вещать о жизни, искусстве, мужчинах и женщинах, литературных фестивалях и местных писателях, перемежая сентенции арабесками из своей последней книги. А в конце встану со стула и тихо уйду по аллее вдаль, в листопад, в начинающуюся осень, в вечность.

Но за день до съёмок начало резко холодать. И когда я сидел в парке перед работающей телекамерой, то думал только о том, как бы не замерзнуть и не получить двустороннее воспаление лёгких. Почему-то именно эта болезнь показалась мне на тот момент единственно возможным реальным завершением карьеры русского литератора.

Поэтому мои фразы были короткими, а мысли – не самого высокого полёта.

Не знаю, насколько по гамбургскому счёту получилась эта передача, но для себя чётко понял одно: для того, чтобы передача состоялась в стиле итальянского маэстро, нужны и соответствующие феллиниевские условия – тёплая, солнечная погода и беззаботная расслабленность.

 

 

Быть человеком

 

Чтобы быть человеком надо трудиться. Без труда нет человека, говорит в своих философских лекциях переводчик и филолог Владимир Бибихин. И цитирует Писание: «В поте лица своего будешь есть хлеб».

Знаю множество людей, особенно в различных государственных учреждениях и конторах, которые работают факультативно. Они вовремя приходят на работу, вовремя уходят с работы, но не работают, разговаривают с коллегами, решают свои семейные и имущественные проблемы, играют с компьютером, смотрят новости в интернете, совершают онлайн покупки и просто бездельничают.

По большому счёту это не люди, а захребетники, лишённые человеческих качеств, только порой, иногда в них мелькает что-то человеческое, как у чужеземцев, живущих в изгнании, иногда всплывают слова родного языка.

Бибихин рассказывает притчу о китайском мудреце, которому предложили поставить журавель над колодцем, чтобы легче было доставать воду.

«Я знаю о таком устройстве, – сказал он, – Но за нетрудностью следует леность, а за леностью – все пороки».

Правда и чрезмерный труд, труд без продыху, с перерывами только на обед и сон тоже опасен для человека. Такой труд превращает человека в рабочее животное, отбивает навыки созидания.

Всё творческое, живительное, благое для человека возможно только при соблюдении золотой середины между трудом и весёлым бездельем.

 

 

Встреча у «Фонтана»

 

«Всё, что мы видим, то есть любой объект в сочетании со взглядом на него, – это произведение Дюшана».

Сформулировав эту знаменитую аксиому, американский композитор и философ Джон Кейдж добавил:

«Скажите, что это не произведение Дюшана, переверните то, о чём говорите, и оно станет произведением Дюшана».

Так пишет историк искусства Пьер Кабанн в третьем (!) предисловии к книге своих бесед с Марселем Дюшаном.

Википедия представляет нашего героя просто:

«Марсель Дюшан (1887-1968) – французский и американский художник, шахматист, теоретик искусства, стоявший у истоков дадаизма и сюрреализма. Творческое наследие относительно невелико, однако благодаря оригинальности своих идей Дюшан считается одной из самых влиятельных фигур в искусстве XX века.»

Сам же Дюшан говорил о себе:

«Мне больше нравится жить, дышать, чем работать. Я не считаю, что плоды моего труда могли бы иметь хоть какое-то значение для общества в будущем. Поэтому, если хотите, моё искусство – это искусство жизни: каждая секунда, каждый вдох – это произведение, которое нигде не фиксируется, не является ни зрительным, ни даже умозрительным. Это своего рода постоянная эйфория».

Лукавил мэтр: каждое его живописное произведение было наполнено кроме очередной демонстрации новых пластических форм свежей художественной идеей, может быть, поэтому и создал он не столь много работ, чтобы каждый известный музей мог похвастаться своим «дюшаном». Кроме того, он был выдающимся куратором, в частности, организатором первых трёх масштабных выставок сюрреалистов в Америке, благодаря чему Соединенные Штаты получили невероятно мощный импульс для развития современного искусства. А сам же Дюшан оказал влияние на формирование таких направлений в искусстве второй половины XX века, как поп-арт, минимализм, концептуальное искусство и др.

Однако одной из главных заслуг Дюшана перед мировым искусством является внедрение в художественную практику реди-мейдов, существующих в природе объектов, помещённых в художественную среду. «Реди-мейд – это произведение искусства, не нуждающееся в художнике для своего создания», – так определял суть своего открытия сам Дюшан. Среди его знаменитых реди-мейдов – «Фонтан», «Велосипедное колесо», «Сушилка для бутылок», «Аптека», «Чек доктора Тцанка», «50 см2 воздуха Парижа». «Эмалированный Аполлинер», «Дорожный складной элемент» и др.

Выставляя свои реди-мейды на выставках, Дюшан «создал новую форму произведения искусства: отныне это не бледная копия реальности, а то, что взято непосредственно из реальности», – пишет Каролин Кро в монографии «Марсель Дюшан».

«Физическое создание произведения без вмешательства художника в то время было немыслимо нигде, за исключением фотографии и кинематографа, которые, впрочем, не относились к высокому искусству. Неслыханно было применить подобные критерии к традиционным искусствам – живописи и скульптуре. Однако, как только Дюшан запустил этот процесс, вопросы, касающиеся статуса оригинала и копии, которые долгое время служили парадигмой для оценки искусства, постепенно стали утрачивать свою актуальность», – констатирует Каролин Кро.

Но в Советском Союзе Дюшан был известен исключительно благодаря своему «Фонтану», прошу прощения, серийному писсуару модели «Бердфордшир», купленному в магазине и представленном им на художественной выставке американских независимых художников 1917 года за подписью «Ричард Матт. 1917». Однако данный экспонат не был включен в экспозицию на том основании, что «на своём месте этот объект весьма пригоден, но это место – никак не художественная выставка». Акция была задумана Дюшаном для проверки демократических принципов Общества независимых художников, заявлявшего, что каждый заплативший вступительный взнос в 6 долларов может выставить свои работы. После отказа экспонировать «Фонтан» Дюшан красиво покинул данное общество и свой пост главы выставочного комитета.

Впоследствии на персональных выставках Дюшана появлялись авторизованные копии этого «фонтана». А нам – советским школьникам и студентам – умные учителя и лекторы общества «Знание» рассказывали, что за границей есть такой якобы художник, который демонстрирует на выставках исключительно фабричный писсуар, и предлагали вместе посмеяться над гримасами «тамошней жизни».

И в заключение небольшая цитата из книги П.Кабанна. Вопрос интервьюера:

«Вы – первый в истории искусства художник, который отказался от понятия картины и от оглядки на то, что называют воображаемым музеем…»

Ответ Дюшана:

«Да. Причём я отказался от любой картины, не только от станковой. От двумерного пространства, если угодно. Мне кажется, что это очень своевременное решение для нашей эпохи, когда нет смысла продолжать писать маслом на холсте, как на протяжении пяти столетий до этого. Нет никаких оснований для того, чтобы живопись как область деятельности существовала вечно. А значит, если можно найти другие способы самовыражения, нужно ими пользоваться».