Не Ваня ли идёт?
(Рассказ)
Рубрика в газете: Проза, № 2025 / 37, 18.09.2025, автор: Евгений ТОЛМАЧЁВ (г. Белгород)
Когда Иван Сергеич приезжал к матери, то обязательно привозил с собой пару-тройку бутылок водочки и всегда почему-то радовался этому. Ему нравилось ехать на своём стареньком «москвиче» цвета «липа зелёная» с крейсерской скоростью по дороге, пролегающей через поля, засеянные пшеницей и подсолнечником, слушать радио и думать о чём-нибудь. Обычно он приезжал единожды в году, когда бывал в отпуске, может, на неделю. Но в этот раз прибыл надолго, потому что сократили за год до пенсии.
Иван Сергеич работал в холдинге шофёром. Как и большинство малооплачиваемых сотрудников часто выпивал, начальство называло их быдлом. Сотрудники холдинга разделялись на две категории – на «быдло» и немногочисленный «золотой фонд», «движителей» и так далее. Причём как первые, так и вторые вели упорную борьбу за выгодное положение, за жирный кусок. К примеру, уборщицы подсиживали друг друга таким образом – воровали моющее средство и обвиняли перед начальством самого беззащитного из коллектива. А если этот человек имел дерзость указать им на их же недостатки и подлости, то его нещадно хлестали мокрыми половыми тряпками в бытовке. В среде «движителей» шла, в сущности, такая же борьба, только прикрытая притворным уважением, лицемерным почитанием, в силу чего методы подсиживания приобретали более изощрённые формы.
Иван Сергеич поначалу расстроился:
«Как же так без работы остаться? В наше время работа – это всё! Какие-никакие – а деньги… например, встретятся два приятеля, не виделись много лет, и первым делом спрашивают – где работаешь?»
Но после томительного размышления явилось осознание, что он свободен от системы, и что перекантоваться до заветного шестидесятилетия можно у матери-старушки, которая получала пенсию. От осязаемой перспективы Иван Сергеич повеселел. «Москвич» цвета «липа зелёная» с крейсерской скоростью бежал по дороге, пролегающей среди полей, а в «москвиче» Иван Сергеич мечтал, как приедет в деревню, как станет работать по хозяйству – мать держала кур – починит сарай, летнюю кухню побелит, будет копаться в огороде и ходить на рыбалку. Свободный и от системы, и от других оков жизни. Собираясь к матери, купив колбасы, мясного фарша для котлет, хлеба, томатной пасты и водочки, и разложив продукты по пакетам, а водочку – в большой старомодный чёрный дипломат, в котором возил вещи, – Иван Сергеич решил, что, как приедет, сразу же выпьет рюмочку. Только одну. На этом незаметно для него свобода закончилась…
Мать Ивана Сергеича, которую он величал Левонихой, жила одна. Её муж, фронтовик Сергей Филиппович, умер несколько лет назад. Она была ещё старушка не немощная – могла приготовить себе поесть, посыпать курам, выходила прополоть тяпкой картошку. Лето в деревне проходило безмятежно, разве что соседи по пьяни ругались. На вечерней заре становилось тихо, на реке в камышах гудела выпь, кричали лягушки, а за рекой в топких дебрях, где-то на полянке курлыкали журавли. Разворачивалась своя таинственная жизнь. Сияли звёзды. Левониха каждый вечер сидела с соседками на лавочке у палисадника. Старушки и бабы обсуждали всё, что происходило в деревне. Одним таким вечером подрулил к родному двору Иван Сергеич на своём «москвиче», купленном года два назад у одного деда. Дед в довесок оставил покупателю в бардачке свою громадного размера шапку, которая так в бардачке и лежала.
– Левоних, принимай сына! – воскликнул деловитый Иван Сергеич, небрежно доставая пакеты с продуктами, купленными за расчёт, дипломат со сменной одеждой и водочкой. Во внутреннем кармане серенького пиджака лежало тысячи три рублей. Вид у него был солидный, как у директора холдинга.
Мать обрадовалась нежданному приезду сына, засуетилась, а он был серьёзен, в костюме, купленном хоть и лет пятнадцать назад, но чистом. Высокий, худой, с глубокими залысинами.
Глядя на эти залысины, Левониха часто с радостью думала:
«Так волосы тольки у учёных растуть. Вон по телевизиру как покажуть учёного – так у него лоб голай».
Соседки в большинстве своём глядели на приезжего с почтенным любопытством, что воодушевило старушку.
Спустя несколько дней «учёный» выглушил всю привезённую водку, нашёл то в скрыне, то в ящике стола среди посуды все материны растирки из девясила и посылал соседа на точку за самогонкой. Сосед по молодости служил в Польше и любил, чтобы его называли не Мишка, а Михал. Он часто говорил, что поляки несусветно жадный народ:
– У каждого во дворе тракторок стоял, а портянки у нас – солдат – на тушёнку выменивали!
– Михал, а ну-ка сгоняй, – повелевал деловитый Иван Сергеич, сидя на лавочке, закинув ногу на ногу и доставая из кармана смятые рублишки.
– Ойе-его-о, чичас, Сергеич, сгоняю! – кричал, как глухой Михал, обрадованный, что и ему за воротник перепадёт.
Когда Иван Сергеич напивался, то голос у него становился высоким и надоедливым, словно комариный зуд. «Учёный» падал, валял стулья и лёжа посреди избы под немолчную болтовню телевизора, изрекал разный бред: про пояс бессмертия, и что пленного врага нужно вести на дистанции в два метра… много чего плёл. Но состояние его не было беспробудным – Иван Сергеич притихал и прислушивался: не поминает ли его мать в осуждение, и если слышал или же ему казалось, что слышал, то ругал старушку, обязательно вспоминая её отца, деда своего то есть, которого раскулачивали. Поскандалив, «учёный» засыпал. Левонихе часто снился отец, которого она помнила смутно. То, что случилось с её семьёй, было незаживающей раной. И поныне старушка с недоверием и даже страхом относилась к людям в форме.
Иван Сергеич лежал в отключении на диване. Мать, чтобы он, если будет падать на пол, упал мягко, приволокла и кое-как распихала возле дивана четыре громадные подушки – из своего приданого. Подушки были тяжёлыми – внутри отсырели перья и пух. Ночью «учёный» очнулся и вознамерился выпить стакан самогона. Ноги утонули в приданом матери, и он рухнул, как срубленный дуб, счесав правую ноздрю об стул. На утро «учёный» как бы в шутку кричал своим тонким надоедливым голоском в другую комнату:
– Левоних, а Левоних! Ты меня слышишь?
– Да слышу, – обиженно отзывалась мать.
– Ты мне зачем подлянку подложила, а? Не зря у тебя отец кулаком был! Шёл против советской власти.
– Ничё он не шёл…
– Шёл!
… К Левонихе на несколько дней приехал внук, который учился на журналиста. Он не шибко обрадовался пьяному дяде. Когда вечером по телевизору показывали новости из горячих точек, то «учёный» тоненьким весёлым голоском кричал племяннику:
– Журналист, а журналист! Ты уже там давно должен быть!
– А ты в том доме, что как из твоего посёлка выезжаешь, слева стоит («журналист» имел в виду сумасшедший дом).
– Дурачок!
Приезд племянника подействовал на Ивана Сергеича отрезвляюще – он, сделав над собой усилие, бросил выпивать, подправил дверь в курятнике, косу отбил. Раньше, лет двадцать назад, Иван Сергеич выпивал редко, ну, может, раза два-три в месяц с мужиками на работе. Построил дом, держал свиней. Вообще, он был мужик рассудительный. Поначалу Иван Сергеич был на хорошем счету – возил директора завода. Впоследствии завод перерос в холдинг. Директор, которого он в разговоре с другими шоферами, чтобы подчеркнуть свой высокий статус, называл Митькой, иногда по пути домой или из дома на завод советовался с ним по житейским вопросам. «Учёный» мечтал о сыне, но судьба распорядилась по-своему – три дочери.
– Теперь мне дрова самому колоть до самой до смерти, – сокрушался тогда Иван Сергеич, стискивая в больших мозолистых ладонях колун.
Пошли они с племянником на рыбалку. Рассвет был, как у классика, – прополаскивающий душу – начало августа, лёгкий, как ситец, туман дымился над водой. Небосвод, казалось, улыбался. Иван Сергеич отдал единственные не худые резиновые сапоги племяннику, а сам сидел на берегу, свесив босые ноги в прохладную воду, и шевелил пальцами с жёлтыми, словно раковины, ногтями, отпугивая любопытных рыбëшек, осторожно подплывавших к большим ступням.
– Вот ты много книжек прочитал, – нарушил сокровенную тишину «учёный», глядя на красный пузатенький поплавок. – А вот про жизнь ни-че-го не знаешь…
– Не пугай рыбу, – осадил дядин философский порыв племянник. Он заметил, что поплавок стал пританцовывать.
Помолчали.
– Думаешь – почему я пью?! От одиночества. Живу, как гвоздь в старой плахе… Ты знаешь, что такое одиночество, а? – всё пытался выговориться дядя.
С женой он в разводе не был, но жили в разных комнатах, почти не разговаривали. Иван Сергеич демонстративно не ходил в туалет, отделанный кафелем, а бегал в старый нужник за сараем.
– Да все вы от одиночества…
– Не верит, – усмехнулся Иван Сергеич. – Поживёшь с моё – тогда поймёшь.
– Поймёшь… Проживи жизнь, а тебя за пьянство с работы выгонят.
Племянник подсёк, но на крючке болтался оборванный червяк. Иван Сергеич взглянул косо на племянника – больно уел. Этого у молодёжи не отнимешь. «Учёному» захотелось сказать что-нибудь в отместку.
– Вот ты много книг прочитал, да?
– Прочитал.
– А вот какой в мире самый лучший писатель, а? Какой?
– Чехов.
– Самый лучший – это Жюст Фонтен!
– Кто-о?
– Жюст Фонтен! Что не знаешь? А ещё в институте учится…
– В университете…Нет такого писателя!
Затаившаяся у поверхности воды зоркая щука из-под ветки поваленной вербы видела, как на берегу два человека, обращаясь друг к другу, активно жестикулировали. Рыба, конечно, не знала, что на берегу реки устроили нешуточный диспут «учёный» и «журналист».
– Жюст Фонтен Нобелевскую премию получал! – запальчиво доказывал Иван Сергеич.
– И что ж он написал? – пренебрежительно не верил племянник.
– Поэмы! А знаешь, кто самый лучший в мире детектив сочинил, а? Знаешь?
– Кто? Папа Римский?
– Хуан Арбаль! – не унимался «учёный», решивший проучить всезнающего племянника, доказать, что и в истории литературы лучше разбирается. Накануне «учёный» смотрел по телевизору комедию, где одним из персонажей был южноамериканский наркобарон – Хуан Арбаль.
Дома родственники примирились. Племянник зашёл в интернет и на запрос – Жюст Фонтен – поисковик выдал ему статью про французского футболиста, гонявшего мяч полвека назад. Левониха отварила картошку, приготовила салат из помидоров.
– Ты знаешь – лично я ничего в своей жизни хорошего не видал: как пошёл после училища в двадцать лет, в твоём возрасте, значит, на работу и считай по сей день, – разоткровенничался Иван Сергеич, отрезая кусок копчёной колбасы. – Даже на море ни разу не бывал. Даже… эх…Не сложилась жизнь… даже и в личном плане. Да во всех планах! Прожил я её процентов на двадцать пять…
– Так что ж – работа виновата или жена?
– А никто не виноват. Я виноват. А, может, и не только я. Тут попробуй разберись, так напутано…
– Вот в этом всё и дело.
– Ты другой – в школе медаль, в институте учишься, а потом что? А блат у тебя есть? Ведь работу хорошую надо, чтобы горба не гнуть перед всякими там, чтобы всякая мерзость тобой не помыкала, а на это рука нужна, блат.
– Я без блата поднимусь, у меня дипломы есть.
– Да кому они нужны твои дипломы?!
– Сейчас нужны.
– Я тебя прошу, проживи свою жизнь на всю катушку, не так, как я… не губи молодость, у тебя талант есть – вот пусть он тебя и ведёт по жизни. Не надо, как другие, какие свою молодость просаживают в подворотне. Разве это жизнь? Эх…
Племяннику стало почему-то грустно. Вероятно, оттого, что от всей фигуры дяди, даже от его слов о своей судьбе веяло давно сошедшим в могилу. И откуда в дяде, которого он считал шутом, столько мудрости оказалось…
– Вот я часто думаю – что такое счастье? И всегда вспоминаю один случай. Из детства. Это сейчас разные «марсы», «сникерсы», а тогда у нас в деревне ну какие сладости были!? Так. Леденцы в сельпо. И то – кто там нам их покупал. И была у нас, значит, яблоня – белый налив! А в маю мороз ударил и побил все цветки на ней, ну, после мороза выкинула яблоня ещё несколько последних, вот от них малость завязалось.
– Да, хорошая яблоня была, тольки засохла, – вздохнула в своей комнате старушка, вспоминая свою ушедшую молодость и отца, сгинувшего на северах…
– Корнями до грунтовой воды добралась, – объяснил Иван Сергеич и продолжил:
– И вот к началу августа приметил я большое яблоко на са-амой верхушке. Светилось оно от солнца, ну, как мёдом налитое. Ну, думаю – пусть наливается, пусть повисит, я потом его веслом аккуратненько собью. В саду у нас трава полегла большая, так что, думаю, не побьётся. Каждый день я ходил на это яблоко глядеть. Всё боялся, чтобы братья не увидали, да раньше меня не струсили. Утром встану – и в наш сад. Висит родимое, как прямо звезда надо мной. Ну, ждал я так, наверное, недели две.
– Чтоб наливалось, – поддержал этот рассказ заинтересованный племянник.
– Ага, и, как сейчас помню, день был ясный, жаркий, как сегодня. Взял я втихаря весло и пошёл к яблоне. Пошурудил, упало яблоко в траву, я к нему, да и обомлел… дырка в нём, червивое оказалось.
В тишине тикали старые настенные часы марки «Янтарь». Племянник задумчиво глядел в окно, догорала вечерняя заря. Он думал о том, что значит прожить на всю катушку? Наверное, нужно прожить именно свою жизнь, а не ту, которую хочет кто-то, но, если бы в жизни всё только от тебя зависело.
На следующий день вечером Иван Сергеич почему-то не удержался: выпил рюмочку и пошёл пройтись по деревне, разогнать тоску, которая жирной пиявкой присосалась к сердцу. Спустя часа два на «Ниве» его привёз сосед.
– Выхожу из магазина, а он уже в моей машине сидит и меля – вези меня к Вальке, моей любовнице, – рассказал сосед.
Эта Валька жила на другом краю деревни, они с Иваном Сергеичем были одноклассниками.
– Ты, как та свинья в анекдоте, которая сама в мотоцикл садилась, чтобы до хряка ехать, – подкалывал Ивана Сергеича насмешливый племянник.
– Так это ж я тебе этот анекдот рассказал, я! – обижался «учёный», развалившись на диване, словно его шутки и анекдоты не должны адресоваться ему же в укор.
… Недели две пролетело. Подошло время убирать картошку. Иван Сергеич выпил рюмку, взял лопату и направился к Вальке-однокласснице.
– Вань, люди жа осудють, – запричитала мать, стоя посреди двора. – У самих огород стоить некопаный!
– Отвяжись, завтра и тебе выкопаем. Журналист приедет, мы с ним быстро, – тоненьким голоском сказал заалевший «учёный».
Лязгнула калитка. Дома у Вальки были дочь с зятем. Зять лежал в летней кухне на диване и читал газеты – не мог работать, потому что, как подчёркивал сам, невозможно болела спина – «колом встала»». Возле дивана на столике красовался на тарелочке солёный огурец, бутылка и аккуратная рюмка.
– Да спина-а, – вздыхал зять.
Иван Сергеич работал в огороде самозабвенно – сам копал, сам снашивал мешки с картошкой в погреб, только не подбирал – это делала Валька и её дочь. «Учёный» развлекал бабёнок анекдотами и украдкой сзади поглядывал грешным делом на гладкую одноклассницу, когда та подбирала картошку. На проводах собирались ласточки, щебетали – готовились улетать в южные края и поглядывали сверху на копающихся в земле людей. Пахло взрыхлённой сухой землёй, перепархивали красные и жёлтые стрекозы. От усердия футболка Ивана Сергеича взмокла, воняла брагой и, несмотря на то, что когда он носил мешки, то надевал жилетку на вате, футболка на спине разодралась, точно его подрал медведь. К вечеру управились. Ивану Сергеичу налили чайный и он, впивая в себя развесёлые взгляды Вальки, её дочери и занемогшего зятя, на прощание насколько позволяла координация пьяного человека, станцевал в летней кухне лезгинку.
– Оба! Оба! – выкрикивал он, растопыривая руки. «Учёный» плясал, скрежетал редкими зубами, частил заплетающимися ногами, словно вытанцовывал всю свою боль…
– Клоун ишшо тут, – буркнул Валькин зять, когда Иван Сергеич ушёл, и с тоской посмотрел на бутылку, в которой содержимого стало на целый чайный меньше. – Чуть радиво не разбил.
Упав несколько раз по пути домой, лёжа под молодой берёзкой, уткнувшись лицом в душистую траву, Иван Сергеич услышал детский смех – где-то озорничала детвора, и почему-то ему стало нестерпимо больно, да так, что он заплакал, хватаясь большими пятернями за землю, впиваясь ногтями в неё родимую, чувствуя запах травы. И вдруг в голове всё помутилось, в глазах заплавали лиловые озёра. Левониха сидела на лавочке и взволнованно подслеповато вглядывалась на прострел улицы – не Ваня ли идёт? А Ваня всё не шёл. Явился затемно и завалился спать.
Когда приехал племянник, «учёный» завязал. Выкопали картошку. Иван Сергеич к удивлению Левонихи и племянника не стал отмечать «отробщину» стаканом. Он сходил в летний душ, побрился, причесался старинным костяным гребнем. Мать и племянник внимательно и чуть изумлённо наблюдали за этим странным поведением, за загадочной неторопливостью. Иван Сергеич молча облачился в свой серенький костюмчик, положил во внутренний карман пиджака заранее приготовленную плитку белого пористого шоколада и двинулся из избы.
– Ого! Ты что ли на танцы собрался!? – усмехнулся племянник. – Ну, иди, покоряй танцпол! Дай там нижний брейк!
Иван Сергеич, обернувшись у дверей, смерил его снисходительным взглядом и вышел. Достоинство было в его фигуре.
У ворот одноклассницы Вальки лежала куча недавно привезённого песка. Возле этого жёлтого холма и повёл Иван Сергеич свою речь о любви. Валька посмеивалась, отмахивалась от «жениха», как от назойливой мухи. А в нём взыграла страсть. Взыграла, как в юноше. Вальке же этот разговор казался нелепым, пустым – не того, мол, они уже возраста. Невозможно долго проходил мимо хромой дед Тимоха. Иван Сергеич давил косяка – когда же он, старый перец, закроет за собой калитку. Лязгнуло железо, и «учёный» внезапно повалил Вальку на кучу песка. Он страстно дышал, засовывал волосатые руки под полы халата одноклассницы.
– Да иди ты к чертям! – сердито закричала полная, крепкая Валька, выворачиваясь из-под худого «учёного» и толкая его с кучи на землю. – Пришёл тут сексы пулять, зубов нема, а всё туда же.
И, встав и отряхнувшись, добавила:
– А то сейчас возьму держак от лопаты – по-своему приголублю, алкоголик!
И ушла, заперев за собой ворота. Это «алкоголик» как бичом стегануло, это «алкоголик» прозвучало настолько презрительно, насмешливо, как если бы Иван Сергеич был самым прожжённым пьяницей на всей земле. Но и зять Валькин, и много кто пьют не меньше!
Иван Сергеич посидел на земле, подумал о чём-то и, отряхнувшись, направился домой. Да, нет ничего хуже, чем быть осмеянным. Иван Сергеич шёл по улице и задумчиво кусал плитку белого пористого шоколада.
– Кучеряво живёшь, Ваня, – у костюме ходишь, шшоколад жрёшь! –окликнул его кто-то насмешливо.
«Учёный» не обернулся. По правую руку показались покосившиеся кладбищенские ворота.
«Сколько ж я на кладбище не заходил-то? – спросил самого себя Иван Сергеич. – Да, наверно, как отца схоронили, так ни разу и не был».
С дороги кладбище казалось небольшим, но войдя за железные ворота, Иван Сергеич растерялся – как же дойти до отцовской могилы? Раньше ориентиром служила старая берёза, которую в прошлом году сломало ураганом. Дерево распилили и вывезли. Земля на кладбище была кочками, под туфлями шелестел колкий бурьян, сновали туда-сюда зелёные ящерицы. Бродил Иван Сергеич среди надгробий, с памятников и крестов глядели знакомые и незнакомые лица, и настроился философствовать, вглядываясь в фотографии и даты:
«Да, лежит вас тут больше, чем сейчас по деревне осталось, а зачем жили-то? Интересно, а можно ли так прожить, чтобы не мучиться?»
Эта одинокая затерянность среди могил внушала странное чувство – будто Иван Сергеич мог спросить у неизвестности, у самого провидения – в чëм же смысл жизни? Не тоска в его душе ворочалась, а поднялось воодушевление, мол, те, которые безмолвно глядят с памятников и крестов, уже ничего не ответят, ничего им не нужно, а он ещё своё слово скажет, вопрос свой задаст.
– Вот и друг мой Лёнька лежит…так, прожил шестьдесят годов. Пошёл на речку сеть трусить, свалился с лодки и залился – от эпилептического удара. Пил страшно, так, что эпилепсия приключилась, да, месяца два только пенсию и получал, – рассуждал вслух Иван Сергеич. – А всё мечтал – вот пойду, мол, на пенсию – заживу. Зажил… Нет, друзья-товарищи, так не пойдёт! Хоть и живём мы всё стандартно, но от некоторых стандартов надо уйти… А это Иван-буян… злоупотреблял, да и в петлю полез.
Странное дело, при том, что Иван Сергеич считал свою жизнь «нестоющей», «плохо спетой» ему никогда не приходила мысль свести с собой счёты. Многие, похожие на него неустроенностью, то стрелялись из охотничьих ружей, то вешались, то кислоту в горло вливали… а Иван Сергеич держался от подобных мыслей подальше, как от волчьего логова. Что это? Неужели неосознанная любовь к жизни, которая должна направлять каждого человека, вести к свету сквозь тернии мук? И сейчас на кладбище этот вопрос впервые взволновал его.
С тем «учёный» подошёл к отцовской могиле. Задумчивый, ясный взгляд, выгравирован орден Отечественной войны…
– Ну, здравствуй, отец… лежишь? А я вот, как это самое в проруби болтаюсь – на работе опускался всё ниже, пока совсем не попёрли, жена в упор не видит, дочери знаться не хотят. Чего я им не додал? Ну, выпиваю, да. Ты это дело не уважал. Знаю. Так и я, может, пить бросил бы, кабы душа не болела, да голова в разные вопросы не тыкалась, вот я её и затуманиваю, – исповедовался Иван Сергеич. – Ну, ничего, я устою, я ещё переменюсь, будь за меня спокоен.
Почти сорок лет прожил Иван Сергеич с женой, а в одно всё не верил… Когда-то была она влюблена в другого. А этот другой махнул на север за длинным рублём… да и женился там. А она выскочила замуж за «учёного», скорее чтобы «северному» насолить, но «северному» было всё равно.
Когда «учёный» вернулся, «журналиста» дома не оказалось – ушёл на рыбалку. Левониха перебирала в скрыне вещи. Бережно перекладывала узловатыми руками – ведь за каждой вещью – рушником ли, платком – частицы судеб живых и умерших…
– Вань, глянь-кася – какие штаны и рубаху я тебе нашла, – радостно сказала старушка, указывая на белую рубашку и такого же цвета штаны. – Это отец ишо покупал, да не поносилси…
«Белая одежда – это знак», – подумал Иван Сергеич, разоблачаясь, чтобы примерить обновы.
… Племянник уехал. Перед отъездом он прошёлся по саду, во дворе его взгляд выхватил отпечаток ладони на фундаменте летней кухни.
«Это дедушка случайно коснулся, когда заливали, – с грустью вспомнил он. – Помню, и фундамент помнит… Человека нет, а отпечаток есть. И почему я раньше не замечал?»
Без «журналиста» стало тоскливо – даже поспорить, попрепираться не с кем, но Иван Сергеич не развязал. Он остался верен данному у могилы отца обещанию.
Поздними вечерами, когда гасли фонари, «учёному» мешали спать подростки, которые почему-то усаживались на лавочке возле палисадника. В открытую форточку лезла ругань, бестолковая болтовня, глупый смех.
– Хрен его знает: в деревне молодёжи почти не осталось, а какие-то долбаки облюбовали нашу лавку и бубнят, и бубнят, – жаловался он поутру матери. – Опять банки из-под ихнего пойла выбрасывал…
– Бывалоча у старину идëшь с улисы и боисси – как ба ведьма не закатала. Тада дю-южа у коноплях пужало. А щас ничего не боятся, – рассказывала Левониха, щурясь, будто силясь заглянуть в далёкое прошлое.
– А чë ж оно в конопле или в подсолнухах пужало, а не в бурьяне? – сомневался Иван Сергеич.
– Я тада ишо девкою была. Шёл как-то Васькя Ивакин с жаной от кумовьëв. Ночь была дюжа лунная. И увязалси за ними поросëночек, прям под ноги лезя. «Гля, – кажить Лëнка (жена), – чей этот поросëночек? Откуда ëн взялси? Надо ба его себе узять». А Васькя отвечаить ей – «иди, не оглядывайси… ». А поросëночек под ноги так и лезя… Только они у во двор зашли, сделалси тот поросëночек дедом – страшный, у во всём белом, борода до земли. Как закричить – «успе-ели?». Нечисть у во двор до хрещëного не зайдеть, если обманом не напросится…
Иван Сергеич задумчиво слушал старинные небылицы и произнёс:
– Сейчас не то время, никто в эти чудеса не верит. Время прогресса!
– Да и ведьмы перевелися.
Поздним вечером, когда погасли фонари, за окном «учёного» затревожились. Двое подростков услышали зловещий вой. Они включили на телефонах фонарики, слабый свет трогал темноту, из которой надвигалось на них что-то страшное. Рядом с чудовищем упал в траву камень. Чудовище бросилось на подростков, растопырив лапы. Те пустились наутёк.
– Помогите! Помогите! – кричали они. – Оборотень!
– У-у-у-у! – выло что-то страшное, во всём белом.
На лавочке у своей избëнки выпивал Михал с сожительницей. Мимо пронеслись двое.
– Ой–е-его-о! – переполошился Михал. – Бегим, Надюха, во двор, а то растерзаить! Глянь вон – чудишша!
Окна Левонихиной комнаты выходили в сад, где уснули сливы, груша и яблоня. Старушка задремала и не слышала, как огородами явился Иван Сергеич в её старой ночной рубахе. Одеяние он оставил в кладовке.
Весть о страшных событиях прошедшей ночи разнеслась по деревне стремительно. Неверие некоторых односельчан оскорбляло Михала и Надюху, которые горячились и доказывали, что чудища существуют.
– Ой–е–его–о! – распинался Михал возле магазина, когда там к привозу хлеба собрались люди. – Голова, как у быка, лапы, как у ведведя, мы с Надюхою толкачом не смогли отбиться, хорошо, что у хате закрылися, а чудишшу лезя, ревëть, чуть ворота нам не разнëсло когтями!
Однажды утром пришёл дальний родственник дед Михайло и попросил Ивана Сергеича починить закром в погребе. Ботва на картошке уже истлела, а дед всё ждал, когда из города приедут дети, чтобы выкопать. Иван Сергеич, который твёрдо решил делать добро, с радостью согласился. В благодарность за работу дед налил «учёному» гранёный стакан мутного. Иван Сергеич поначалу отказывался, но неведомая сила, стоящая над ним, направила его руку к стакану. Потом был ещё один стакан. На спортивной площадке возле школы Иван Сергеич гонял с пацанами мяч. Гонял самозабвенно, падал, и над ним смеялись. Он тоже посмеивался, беспомощно пытаясь подняться, но было в его взгляде что-то жалкое. Неделю «учёный» барахтался в болоте пьянства.
Правду говорят – беда не приходит одна… Решил кое-как остепенившийся Иван Сергеич съездить в магазин на «москвиче», для форсу решил прокатиться. Назад его притянул сосед на «белорусе» – в двигателе пробило прокладку. Сентябрь осыпал позолотой деревья, щука-травянка в обмелевшей речке с жадностью бросалась на плотву и краснопёрок. Журавли уносили на своих крыльях последнее тепло лета, по утрам гоготали в холодном тумане гуси.
«Зима скоро, пора и мне…», – с тоской думал Иван Сергеич, покуривая на лавочке.
А куда пора? Собрала ему мать с нескольких пенсий тысяч шесть.
«Приеду к ноябрьским, а пока надо сменить обстановку, а то всё куда попало пошло», – рассуждал он.
Пробегавшая мимо автобусной остановки косматая собачка видела двух мужиков – один был Иван Сергеич в костюмчике с дипломатом, другой – Витёк-развитёк в калошах. В маршрутке до райцентра сели рядом. Этот Витёк-развитёк жил бобылëм, и Иван Сергеич был рад, что судьба ниспослала ему такого попутчика. Всю дорогу «учёный» авторитетно рассказывал Витьку про «основы межполых отношений».
– Каждая баба мечтает об одном – о мужике. Она должна чувствовать мужика! И я этим иногда пользуюсь… знаешь, сколько я их повидал!? О-о-о! Я ещё когда директора завода возил, то напробовался. Сам понимаешь – бани, сауны. А потом я ещё шофёром-экспедитором был. Бывало еду, стоит она – юбочка вот такая, ну я подруливаю…
Иван Сергеич провëл по худым ляжкам ребром ладони, показывая длину юбочки. Знатно он заливал, так заливал, что и сам поверил.
– А жана что?
– А что жена!? Моя меня уважает и боится.
В райцентре Иван Сергеич пересел на междугородний автобус, чтобы доехать до своего посёлка городского типа. Хорошо ему стало от комфорта «скании», но больше от того, что в разговоре с Витьком родилась в душе уверенность, что всё не так уж плохо, что он ещё сумеет жизнь переменить. Эта уверенность, как ножом, словно бы отрезала от него последние неудачи.
Где-то спустя полчаса Иван Сергеич вышел на автостанции своего посёлка. В сетевом магазине через дорогу купил коробку конфет, красного вина, в магазинчике рядом три розы приобрёл.
«Всё-таки мы с ней троих сделали, и зачем мне какая-то Валька», – прикидывал Иван Сергеич, неторопливо, с розами на отлёте направляясь к дому номер двадцать восемь по улице маршала Рокоссовского.
– Гля, не Ваня ли идёт? – удивились мужики на лавочке в переулке.
– Он, Ваня!
– О-о-о-о, Иван Сергеич, а Иван Сергеич, и куда это ты такой двигаешь с дипломатом, с цветами?
Иван Сергеич с достоинством махнул собутыльникам, всем видом давая понять, что сегодня соображать с ними он не намерен. Накануне прошёл дождь, было свежо, и даже думалось о новой жизни приятнее. В дипломате лежали белые отцовские штаны и рубашка.
Войдя во двор, Иван Сергеич в смятении подумал, что, наверное, ошибся адресом, даже вышагнул глянуть номер. Нет, это был его двор, но перегороженный шифером на две половины. В стене дома, за которой располагалась его комната, чернела недавно вставленная дешёвая дверь. В тот вечер прохожие видели у ворот дома номер двадцать восемь брошенные в грязи алые розы.
Пьющий мужичок и его нескладная жизнь-жестянка – банальная, уже надоевшая тема.
Можете лучше? Или на пенсии заняться нечем? Мне всё равно какая тема – главное исполнение. Рассказ автора шикарен! Смотрите мыльные оперы – там небанальные темы.
У меня давно уже нет телевизора: не нужен. Я поклонник классической музыки и серьёзной литературы. То, что рассказ слабый, мог бы доказать, написав на него рецензию и проанализировав и содержание, и форму. Но вот беда: бесплатно рецензий не пишу, только за деньги. Это ведь большой труд, требующий, к тому же, высокой квалификации. Напишите сами критический разбор этого рассказа, докажите, что он высокохудожественен и потрясающе интересен. Только обязательно используйте литературоведческую терминологию, без неё критика не критика.
Наверное, от такого специалиста, как вы, никому и даром не нужны рецензии. Вы прячетесь за вульгарным ником, поливаете грязью авторов. Так ведут себя неудачники, которые могут только существовать за счёт талантов. Жаль вас – дожили до пенсии, а в литературе ничего не достигли. И единственное, что о вас знают, что вы “филолох” на пенсии, который смешон:) Осиновый кол в ваше гнилое сердце!
А где же критическая статья, посвящённая рассказу? Где дотошный профессиональный разбор, анализ идеи, сюжета, композиции, стиля и языка? Где доказательства того, что рассказ талантлив и “шикарен”? :-))) Одни банальные декларации. Впрочем, здесь не встретишь умного, глубокого отзыва о произведении, да и опубликованные рассказы, за редчайшим исключением, весьма далеки от того, что можно назвать литературой.