НЕ ВСЯКАЯ АПОЛОГИЯ СЛОВЕСНОСТИ ЕСТЬ ПРОПОВЕДЬ
Рубрика в газете: Романный филолог, № 2019 / 30, 23.08.2019, автор: Алексей ТАТАРИНОВ (Краснодар)
Учёный филолог, преподаватель литературы в лекционной аудитории – это тормоз в пространстве новейших технологий или Христос с очередным, не сразу заметным крестом? Литература – дело забывших о времени аутсайдеров, или наша власть ещё придёт?
Не утверждаю, что Андрей Аствацатуров приступал к письму с этими вопросами. Я же выскажусь о романе «Не кормите и не трогайте пеликанов» в намеченном ими контексте.
Когда учитель словесности начинает её создавать – что получается? Получается ожидаемое. Сюжет не отличается динамикой. Аллюзии на литературные памятники – на месте. Философские полёты в границах безнадёжных вопросов – тут. Герой полон безволия и категорического неумения устраиваться в жизни. Конечно, сокровенным с ним поделился автор-филолог. Университетская жизнь отметит присутствием многие страницы. Жалоб на низкую зарплату и сокращение смысла по всем профессиональным фронтам – много. А как с унынием накаченного знаниями аутсайдера? Можно согласиться, что без него не обошлось.
Иным интересен мне новый роман Андрея Аствацатурова – волевым изображением безволия. Питерский литературовед в избыточной усталости не замечен. На одном факультете культовый лектор, на другом – и. о. заведующего кафедрой интригующего сопоставления языков и литератур. Публицист с мировоззренческой позицией, романист с опытом обманчиво лёгкого автобиографизма. Чтобы в статусе преподавателя зарубежной литературы приобрести всероссийскую известность, надо сильно постараться. Аствацатуров сумел. Двумя словами – мастер словесности.
Перевести себя живого и действительно интересного в серединность и ординарность литературной типизации – путь достойный. Часть своего сознания, возможно, депрессивного, взять и сделать объектом художественного изображения; отказаться в романе от действительной судьбы ради обобщённого пути филолога … Стать в собственном романе неудачником, охватив мнимой автобиографией многих крепко уснувших, отгоревших и согласившихся с поражением коллег – это не только приём, но и частая интуиция участников современного литературного дела.
Женщин у героя четыре, все они похожи, каждая без проблем вписывается в архетип доминирующей над мужской аморфностью львицы. Быстрая на измены Катя тащит Андрея в Лондон и втягивает в криминально-детективный сюжет. Искренняя американка Мисси грозит задушить в борцовских объятиях. Наташа способна и к агрессивной рационализации филологической души, и к типично женским провокациям. Джулия уже умерла. Когда-то была в браке с героем, разумеется, под первым номером. Потом героя бросила.
Не могу сказать, что любовный сюжет в «Пеликанах» интересный, скорее – однообразный и почти ритуальный. Словно автор должен исполнить обещание, данное условным поэтическим небесам. Важно другое. Женская власть над романным Андреем абсолютна и при этом иллюзорна. Каждая может им вертеть-крутить, выхватывать из устоявшихся контекстов, встраивать в иные программы. Однако у читателя не остаётся сомнений в том, что крутится-вертится некое телесное пространство главного персонажа. Душа его женщинам не подвластна.
Лететь в Лондон с утратой работы? Пожалуйста. Хочешь пробраться в мой душ прямо перед приходом соперницы? Нет проблем. Вот только глубинное андреевское (ради чего, может быть, и написан текст) остаётся вдали от женских атак. Они и бесятся, обвиняют партнёра во всех смертных грехах, потому что бессильны перед его герметичностью. Романные женщины как раз из тех, кто навязчиво кормит и теребит пеликанов. Не допускает никакой автономности иных сознаний. Но пеликан остаётся пеликаном.
…И отличается своей философией. Ничего эффектного, внешне оригинального Аствацатуров своему герою не доверяет: «Мы отказались от сущности ради существования, чтобы утвердиться, сделались несовершенными, хрупкими, силиконовыми. А потом и вовсе превратились в обозначения. Но, возможно, теперь, став обозначениями, мы никогда не умрем и обретем жизнь вечную? … Наш век – век пластмассы… Все, что было крепким – размягчилось…» Везде по-разному трудный климат, повсеместно много дождей и хмари, мир давно перестал быть настоящим, да и едва ли настоящим был. Вместо некогда торжествующей вертикали – хорошо понятная горизонталь. Боги уступили место симулякрам, предчувствие бессмертия – суете стрессов настоящего времени.
Не исключено, что романный филолог Андрей использован автором для воссоздания нашего привычного филологического настроения. Всё плохо, мы никому не нужны, литература отошла в прошлое, денег нет и не будет, образование уничтожают, всё захвачено чиновниками, скоро всех выбросят, студенты глупее и глупее, надо бы бежать, да некуда идти, сил и веры тоже не осталось… Каждый, кто к вузовской жизни причастен, с таким настроением знаком. Лишние люди … «Преподаватели литературы, тем более зарубежной, не требовались», – констатирует потерявший работу Андрей.
Всё грустно, ведь перед нами территория поражения. Но есть в «Пеликанах» наигрустнейший герой – преподаватель Пётр Алексеевич. С ним лично для меня связаны главные движения текста. Педагог-харизматик, собирал вокруг себя многих. Потом поменялась эпоха, иными стали студенты вместе со своими горизонтами ожиданиями.
С одной стороны, очевидный пафос всё ещё культового лектора. Вечное – не на стороне искусства, слишком человеческим усилиям предписано поражение. Однако есть Христос – он пришёл к людям в земной скудости. Иисусово поражение в земном мире многое объясняет. Может быть, объясняет и судьбы многотерпящих преподавателей. На фоне петровского Христа возможна неканоническая мысль о Всевышнем: «Бог всегда в себе, он абсурден и странен, и настоящий философ должен быть философом-в-себе». Конечно, только в себе, и никакой внешней активности, абсолютно исключено – просто так, от сердца – начальника по морде. Работа в представлении Петра Алексеевича сопоставима с молитвой, она – «земная миссия, воплощение грехопадших, и, работая, мы приближаем царство Божие».
С другой стороны, вопрос не даёт покоя ни героям, ни читателям: «Почему его жизнь закончилась так нелепо?» Дело в том, что Пётр Алексеевич стал злоупотреблять алкоголем. Мало этого – пригласил студентку для соединения и внезапно потерял желание, когда девушка попросила снять портрет Бердяева. Да ещё и умер мощный преподаватель в публичном доме, не выдержав атаки Виагры на сердце. Похороны философа – скорее гротеск, чем печаль. За всем этим фабульным – утрата смысла, полное соединение с интуицией угасания.
«Всё лучшее и самое важное является нам не в лучах славы, не в пурпуре, а в нелепых случайностях, которые мы почти не замечаем», – тут, наверное, подключается и авторское миропонимание.
Переведя себя в серединность вымышленного сюжета, нельзя не напасть на начальников. Такова логика художественного выбора. Деканы и заведующие – сволочи со степенью и без души. Плевать им на образовательный процесс, на студенческие личности. Надо соответствовать горизонту ещё более высоких начальников, кого надо – выгонять, кого следует – продвигать. Никому нет дела до смыслов, все навсегда забили на познание. Был один – Пётр Алексеевич. Да и тот, как мы помним, скончался в лупанарии.
Так бывает – чёртово уныние знает свои возможности. Одиннадцать лет заведую кафедрой, и пытаюсь – с большими потерями для себя – находить героический эпос на каждом квадратном метре вузовского времени. Думаю, что и Андрей Аствацатуров – в ежедневном собеседовании с абсурдом, с постоянным движением в сторону силы. Иначе зачем писать книги литературоведческие и художественные? Не по инерции ведь. Для победы. Или хотя бы для оправдания не случайного присутствия.
У романного героя при этом – отстранение чисто интеллигентское. Он с Гамлетом («Уповать на Бога, конечно, нельзя, но искушать его тоже не стоит. Из тюрьмы надо бежать безоглядно. А Дания – тюрьма. Как, впрочем, и весь остальной мир»), а вот «Энеида» ему не нравится. В недрах университета его достаёт «гягомотный мир лекций и семинаров». Ох, как мечтается об исходе из всего вузовского. И как пугает это вроде бы освобождающее движение. И невозможно остаться, и страшно уйти – факультет и кафедра с помощью больших объёмов античных образов поданы как поздний Рим. Наслаждаемся и – тут же исчезаем в нашей исчерпанности!
Герой – и слабак в хрестоматийной интеллигентской закваске, и Христос в традициях жизни и смерти Петра Алексеевича. Именно такой амбивалентный дух веет в университетских коридорах России. Как минимум, с 90-х годов ушедшего века. Кто мы – обладатели почти мистической истины или рабы хохочущей над нами системы аккредитаций и прочих проверок?
В романе Аствацатурова есть важный ход. Точнее, ход в четырёх взаимосвязанных действиях. В-первых, дружеское и одновременно оппонентское посвящение Садулаеву и Елизарову (они – пока без подробностей – выбрали проповедь идеи и героико-эпического стиля). Во-вторых, девушка в буфете не хотела пропускать преподавателя Андрея без очереди и перешла к атаке: «Вы ведь не настолько преподаватель, чтобы не быть мужчиной?» (всем бы нам – филологам – задуматься об этом унижении). В-третьих, вопрос одного из вузовских деканов-деспотов: «А ты сам хоть раз пробовал быть начальником?» (… просто в десятку! Когда интеллигент ругает власть, как бы хорошо ему примерить её на себя, оценить этот давящий крест). В-четвёртых, один их плохих коллег героя Андрея иронично называет его «чистым Сенекой, Марком Аврелием, Розановым» (чтоб быть художественным, необязательно придумывать новую фабулу; писатель – да простят меня боги – есть мысль и подобающее ей слово).
Пусть будут со Христом отчаявшиеся гении тихой филологии. Вместе с романным Петром Алексеевичем. С его умалением до жертвы уныния и понятных инстинктов. Но тот, кто перейдёт в наступление – тоже с Христом. Мастер словесности – агрессор на территории душ, одолеваемых пустыней. За нами – многое. Неофарисеи должны провалиться. Важно понять контуры этого наступления.
Андрей Аствацатуров пишет о слабости и обречённости образовательной среды, о печальной суете, неприкаянности гуманитарной души. Сам же – хочу верить – стоит там, где вопрос о силе, воле и энергии литературного человека звучит обязательно. Ведь не всякая апология словесности есть проповедь.
У пеликана ветрянка? Вот до чего довели гордую птицу, с позволения сказать, господа. И, по цвету судя, высокая температура.