Нераскрытые тайны знаменитого романа Владимира Богомолова
Рубрика в газете: ВСЯ ПРАВДА О СОВЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ, № 2022 / 5, 10.02.2022, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО
Весной 1998 года я, возвратясь из Анадыря, должен был подготовить номер еженедельника «Литературная Россия», почти целиком посвящённый Чукотке. Но литературного материала оказалось мало. То, что предоставили мне анадырцы, годилось разве что для районных газет, но не для центральной прессы. И тут меня осенило, а почему бы не обратиться к известным людям, которые соприкасались с Севером в предыдущие годы. И первым, кому я позвонил, был Владимир Богомолов, которого судьба почти сразу после войны, в октябре 1945 года, забросила вместе с новой дивизией в бухту Провидения. Разве не интересно было выяснить, как выглядела знаменитая бухта полвека назад?
Разговор с Богомоловым оказался долгим, но чрезвычайно интересным. Писатель неожиданно разоткровенничался и рассказал о том, с какими редакциями он в начале 70-х годов вёл переговоры о своём знаменитом романе «Момент истины». Ну как было упускать такую возможность усилить «чукотский» номер газеты?! Я практически слово в слово передал этот разговор в еженедельнике. Но когда газета вышла, писатель высказал свою обиду. Мол, он не для рекламы вспомнил все перипетии, связанные с первой публикацией его романа.
Позже выяснилось, что тем не менее скрывать подробности издательской судьбы «Момента истины» Богомолов не собирался. Он на этом материале готовил главу для нового романа, который по форме походил на мемуары. Но глава эта появилась в печати уже после его смерти. Однако насколько этой главе можно верить?! Всё ли писатель рассказал или что-то смистифицировал, как в своё время он придумал себе фамилию Богомолов (его отец носил фамилию Войтинский, а мать – Богомолец, а сам он в армии служил под фамилией Войтинский)?
Как я понял, всё началось ещё осенью 1951 года. Уже после смерти писателя его вдова обнаружила в бумагах мужа сделанную в октябре 1951 года следующую запись:
«Задумал написать приключенческую повесть для юношества.
Тема старая, а повесть будет новая».
По ходу дела замысел, сюжетные линии и объём произведения существенно изменились.
«Действие разрастается, – признался Богомолов летом 1964 года, – и всё больше занимает мои мысли. Сделано вчерне 22 листа».
Постепенно пришло и первое название повести о смершевцах «Убиты при задержании».
Но с возможными публикаторами этой своей вещи Богомолов стал вести переговоры лишь с начала 1971 года.
Кстати, до сих пор неизвестно, он сам вышел тогда на редакцию журнала «Юность», сработала чья-то рекомендация или инициативу проявили люди из «Юности». В незавершённой мемуарной книге писатель сообщил только о своём письме главному редактору журнала Борису Полевому от 4 марта 1971 года, в котором были отмечены два принципиально важных момента: первое – все события и персонажи в произведении вымышлены и второе – архивные материалы или закрытые источники автором не использованы.
Во время переговоров Богомолов назвал свою вещь о смершевцах небольшим детективом.
По поручению Полевого ответсекретарь журнала Леопольд Железнов 5 марта 1971 года заключил с писателем договор на ещё не завершённую повесть с выплатой немалого аванса. Такие вещи в журнальной практике не были редкостью. Но, как правило, они касались литературного начальства, писателей с громкими именами и нужных людей. Нельзя сказать, что Богомолова тогда в литературных кругах совсем не знали. В его багаже уже были два пронзительных рассказа: «Иван» и «Зося». Но насколько они значимы были для литгенералитета? Так, может, Богомолов в данном случае проходил в редакции «Юности» по другому разряду – нужных людей? Не забудем, что главред Полевой слыл непростым человеком. Обладая весьма скромными литературными способностями, он тем не менее был вхож во многие кабинеты в Кремле, на Старой площади и Лубянке и не раз выполнял деликатные поручения очень больших людей. Но тогда интересно вычислить, кто же стоял за Богомоловым, раз Полевой сразу пошёл на создание ему очень выгодных условий.
Первое чтение представленных глав Полевой закончил 1 декабря 1971 года. Общее впечатление было неплохим. Но писатель форсировать завершение работы не стал.
В общем в оговорённые сроки Богомолов не уложился. Рукопись он представил в редакцию лишь в январе 1974 года, дав ей новое название: «Возьми их всех». В сопроводиловке писатель поставил Полевому условие, чтобы книга о смершевцах пределы редакции не покидала и без его ведома ни в какие инстанции не направлялась.
Как обычно поступали практически во всех редакциях после получения рукописей даже от очень важных или известных людей? Сначала за чтение принимались сотрудники отдела (иногда в работу сразу вступал заведующий отделом). Затем запрашивались отзывы одного-двух членов редколлегии.
Всё это занимало в лучшем случае месяца три.
Здесь машина сработала мгновенно. В чтение одновременно включились три человека: главный редактор Борис Полевой, один из его заместителей Андрей Дементьев и заведующая отделом прозы Мэри Озерова.
11 февраля 1974 года уже надиктовал машинистке свой отзыв Полевой.
«Роман этот несомненно интересен, – отметил он, – написан рукой опытного мастера и в обычной литературной редактуре почти не нуждается. Это не детектив, это приключенческая психологическая повесть, посвящённая редкой профессии контрразведчика, профессии необыкновенно сложной, романтической и заслуживающей всяческого внимания юношества. Автор хорошо знает свой материал, знает своих героев, любит их, любуется ими и заставляет любоваться читателя.
Словом, в основном это произведение готово. Но во всей этой рукописи есть один и очень серьёзный недостаток. Когда автор говорит о действиях своих героев из поисковой группы, о военных делах в масштабе дивизии, он просто подкупает знанием материала. Но стоит ему перенести действия за пределы дивизионного штаба, в армию, и тем более в Генеральный Штаб, и Ставку Верховного Главнокомандующего, как знания жизни и литературный вкус сразу же отказывают ему. Тут уже идут вещи просто невероятные и порой уродливые, когда в поиске группы вражеских радистов автор включает высший генералитет, – реалистическое повествование превращается в карикатуру, смазывающую всю прелесть, достоверность и убедительность повествования. Среди названных и даже выведенных автором трёх больших персон фигурирует даже И.В. Сталин. Все эти три персоны я во время войны знал. В повествовании ни внешне, ни внутренне они не похожи на себя, а сцены, скажем, в стодоле, где под одной крышей, в сенной трухе задыхаются и мучаются от жары генералы и среди них два заместителя министра, – это уже что-то из романа абсурда.
Недопустимо затягивает повествование масса оперативных документов. Они неплохо сделаны, эти документы, а возможно, и достоверно, но совершенно не нужны для повествования. Читатель то и дело спотыкается на них, действие теряет свою динамику, и сразу же падает читательский интерес. Может быть, где-то в книге, где можно прочесть роман страницу за страницей, эти документы читатель, возможно, и съест, но вероятнее всего будет перескакивать через эти страницы. А «Юность» – не книга. Роман придётся рубить на несколько частей, и изобилие этих мёртвых промежутков убьёт к нему интерес.
Повторяю, автор очень способный человек, и понесло его на эти главы просто ещё от некоторой литературной неопытности.
Наше дело – убедить его расстаться с ними. Роман не менее интересно зазвучит и без этих канцеляризмов, и без сцен в Ставке и в высшем штабе. Эти сцены напоминают мне, да и вероятно и многим читателям напомнят рассказ Бабеля о том, как одесские биндюжники в первой послереволюционный год ставят «Скупого рыцаря»: «Барон, вам зовут из подземелья». «Кого – мене? – Чичас иду»… Нет, нет, всё это нужно решительно вырезать, тем более, что автор и сам путается в этих страницах, повторяется и, например, трижды цитирует какую-то шифровку о том, что поисковиков надо кормить на убой.
При всём том я верю, что именно дарование автора и в общем-то хороший литературный его вкус помогут ему сделать отличную вещь. При положительном решении этого вопроса с печатанием не задержим» (РГАЛИ, ф. 2924, оп. 3, д. 39, лл. 6–7).
Дальше Полевой пригласил Богомолова в редакцию, чтобы сообща решить, как доводить рукопись до нужной журналу кондиции. На встречу он позвал также своего заместителя Андрея Дементьева и заведующую отделом прозы Мэри Озерову.
Как вспоминал Богомолов, Полевой настойчиво требовал убрать из рукописи все сцены, связанные со Сталиным и Ставкой. Полевой исходил из того, что Богомолов, находившийся во время войны на фронте, не мог знать, что творилось в Кремле и как принимались решения на уровне Ставки. При этом он ссылался на свой опыт. В отличие от Богомолова Полевой значительное время в войну проводил в коридорах власти и много с кем встречался, в том числе и с военачальниками.
Прав ли был Полевой? Конечно, нет. Для чего в войну он посещал высокие кабинеты? В основном для того, чтобы сообщить собранную информацию о настроениях в разных кругах и получить новые указания, в том числе по освещению в печати каких-то тем. Богомолов действительно к верхам в войну доступа не имел. Но он на своём месте представлял другое: как собиралась и анализировалась оперативная информация и что уходило наверх. Он понимал, как функционировали механизмы принятия решений. А остальное уже было делом логики.
Понятно, что Полевой не то что перестраховывался. Он не хотел, как говорили, лишнего геморроя. Ведь по неписанным законам любой редактор должен был всё, касавшееся Сталина и Ставки, предварительно пропустить через соответствующие инстанции. А Полевому это надо было?
Неожиданно для руководства «Юности» Богомолов проявил упорство. Полевой вынужден был дать своим сотрудникам команду прозондировать почву в цензуре и спецслужбах, не ставя об этом в известность автора. А там тоже упоминаниям Сталина и Ставки никто не обрадовался. Ведь в таких случаях предстояли запросы в десятки ведомств, сбор отзывов, а потом по замечаниям инстанций сведение концов с концами.
Конечно, Богомолов хоть и с некоторыми опозданиями, но узнал, что редакция «Юности» запросила отзывы специалистов из Министерства обороны и КГБ. Это доставило ему немало неприятных минут. Он ведь сам хотел напрямую какие-то вещи обсудить с цензорами. Кстати, после двух или трёх контактов с представителями соответствующих служб Богомолов всё-таки кое-что в своей рукописи переделал. Похоже, именно обновлённый вариант потом и лёг на стол заместителя Бориса Полевого – Андрея Дементьева.
12 апреля 1974 года Дементьев дал свой отзыв. Он написал:
«Новый роман Богомолова рассказывает о нескольких днях смертельно-опасной трудной работы советских контрразведчиков в период наступления нашей армии в августе сорок четвёртого года. Произведение читается с интересом, что естественно, ибо посвящено такой теме и что немаловажно, ибо роман насчитывает 500 страниц. В центре повествования три советских офицера из контрразведки, их начальники Поляков и Егоров, а также другие люди из нашего и вражеского стана.
Несомненной удачей автора следует считать создание образов Таманцева, Алехина, Блинова и Полякова. Хорошо выписан помощник коменданта, хотя он несколько нарочит и печальная судьба его из-за этого угадывается заранее. Психологическая достоверность главных героев, логическая обусловленность их поступков, индивидуализированный язык главных персонажей – всё это говорит в пользу художественных достоинств произведения. Мне кажется, что журнал «Юность» имеет в своём портфеле одно из интереснейших произведений этого года и потому вопрос о его публикации для меня, например, совершенно решён.
Но, учитывая основной возраст нашего самого многочисленного читателя, – от 15 до 30 лет – мне хотелось бы взглянуть на этот роман глазами людей, не знавших и не помнивших войны.
И здесь я позволю себе сделать ряд замечаний.
Первое. Сцена у Сталина. Думаю, что она совершенно не нужна в романе, ибо не усиливает значения проводимой операции, а лишь отвлекает нас на мрачную фигуру Верховного Главнокомандующего. Кроме того, сцена написана с позиций сегодняшней информации, и я не очень уверен в её достоверности, в её исторической подлинности. Один из трёх вызванных Сталиным людей впоследствии окажется врагом народа. А может быть, и не один, ибо сего я просто не знаю, т.к. не следил за продвижением тогдашних власть имущих. Зачем связывать с ними святое дело Алехина, Таманцева, Блинова.
Я попытался поставить себя на место наших читателей, большинство которых очень увлекается военными мемуарами. Думаю, что и читатели не всему поверят в этой сцене.
Второе. Обилие документов – стенограмм, телефонограмм и прочих донесений и предписаний. Ей-богу, от того, что мы сто раз назовём небо синим, синее оно не станет. Я очень прошу автора и отдел сократить количество документов. Нужно оставить самые необходимые – разъяснительные, показывающие подлинный размах операции и просто интересные. Остальное безжалостно сократить. Во второй половине романа они просто мешают развитию сюжета. Впрочем, и в первой тоже.
Третье. Есть «буксующие» сцены. Например, свободно убирается одна из сцен засады Таманцева, когда ожидался Павловский. Затянутыми мне показались внутренние монологи Алехина в момент проверки документов у Мищенко и его подручных.
Есть и другие повторы, длинноты. Например, на стр. 74, в рассказе об Аникушине.
Кроме того, невольно резко обозначилась одна тенденция. В сцене преследования Павловского прикомандированные военные помешали Таманцеву взять шпиона живым, чем усложнили дальнейший ход операции. Глупо и не по-фронтовому ведёт себя и помощник коменданта. Правда, и в том, и в другом случае всё это автор объясняет. Но получается, что НИКТО из военных людей не способен помочь контрразведке в её действиях, а напротив, только мешает ей, ибо положительных примеров не приведено. И даже вся операция по прочёсыванию леса льёт воду на эту мельницу. Я человек не военный, никогда не служил и не воевал, могу, естественно, ошибаться, но не сказать об этом не счёл возможным.
Все мои замечания при желании могут быть учтены, отчего роман – талантливый и интересный, будет ещё динамичнее, что для успеха немаловажно» (РГАЛИ, ф. 2924, оп. 3, д. 39, лл. 42–44).
Здесь будет нелишне заметить, что Богомолов ни письменный отзыв Полевого, ни развёрнутое заключение Дементьева в последнюю свою книгу мемуарного плана (она осталась не завершённой) не включил. Не успел? В своих воспоминаниях он акцент сделал на другом: на коварстве руководителей «Юности».
Как выяснилось, Дементьев как-то проболтал в издательстве «Правда» и выдал страшную тайну, что редакция собралась на стадии вёрстки изъять из романа Богомолова две мутные, по его словам, главки: «В Ставке ВГК» и «В стодоле». Это дошло до автора. Богомолов возмутился. 3 июня 1974 года он отбил в «Юность» телеграмму с выражением редакции недоверия.
Полевой опешил. К такому – чтобы не главред авторам, а авторы главреду диктовали условия – он не привык.
Считая себя всемогущим, Полевой совершил крупную ошибку, попробовав Богомолова шантажировать, намекнув ему на необходимость в таком случае возвращения огромного аванса. Он посчитал, что тысяча с лишним рубликов окажется для писателя неподъёмной суммой и тот отыграет назад и согласится с изъятием двух главок.
«Не скрою от Вас, – написал Полевой 5 июня 1974 года Богомолову, – что Ваша телеграмма, в которой Вы отказываетесь от журнальной публикации своего романа в «Юности», очень удивила и огорчила меня.
Мне совершенно не понятны Ваши, адресованные редакции журнала упрёки якобы в нашем недоверии к Вам как автору и к Вашему произведению. Мы послали рукопись на консультацию в соответствующие организации, что было оговорено в подписанном Вами договоре, ибо в повести речь идёт о сложной деятельности наших контрразведчиков в период Отечественной войны.
Иначе мы и поступить не могли, да Вы и не возражали против этого. Где же тут недоверие?
Вы упрекаете нас в том, что в подписанном Вами договоре оговорено требование автору писать в романе только о вещах, доступных для опубликования в открытой печати. Где же тут недоверие к вам? Наоборот, этот пункт договора не вызвал у Вас ни малейшего возражения в своё время, и Вы проявили тогда полное понимание этого элементарного требования.
О том, что редакция с самого начала доверяла Вам и верила в Вас свидетельствует, на мой взгляд, и тот факт, что мы, не задумываясь, выдали Вам аванс в сумме 900 рублей под ненаписанный ещё роман, а потом дважды пролонгировали сроки сдачи рукописи, оговорённые в договоре, даже не позволив себе упрекнуть Вас за то, что Вы нарушили последний срок пролонгации почти на 1 год и 3 месяца, сдав роман лишь 25 января 1974 года вместо 30 октября 1972 года, да и ещё и в одном, не первом экземпляре, рукописи. Где же тут недоверие?
Как Вам известно, в первых числах апреля Ваша рукопись была направлена в соответствующие органы на консультацию, откуда она вернулась 21 мая с положительным в общем-то заключением, но и с довольно серьёзными, обоснованными замечаниями. Об этих замечаниях Вы были информированы ещё до того, как они поступили в редакцию.
Редакция и к этому времени ещё не имела первого экземпляра этого романа и лишь 25 мая Вы представили нам 175 стр. из него, которые 29 мая и были засланы нами в набор с тем, чтобы уже в 8 номере можно было начать его печатать. Рукопись была направлена в набор без единой поправки, что, разумеется, не означало, что в них не было необходимости. Но мы, идя Вам навстречу, решили внести их с Вашего согласия уже в вёрстке.
И вот итог: в ответ на наше столь внимательное и не формальное отношение к автору я получаю от Вас раздражённую и оскорбительную по своему тону телеграмму, выражающую недоверие к редакции журнала. Признаюсь, ничего подобного мне никогда не приходилось получать за всю мою уже довольно длительную жизнь в литературе. И даже слышать о чём-то подобном не приходилось.
Ну что я Вам могу ответить?
-
Ничем не вызванное с нашей стороны недоверие к редакционному аппарату «Юности», Ваша постоянная раздражительность и агрессивность по отношению к людям, старавшимся Вам помочь дружеским советом, отнюдь ничего не навязывая Вам, Ваша недопустимая, на мой взгляд, резкость суждений о работниках, трудящихся над рукописью и авторов «Юности», Ваше адресованное им выражение «жлобы», «перестраховщики», – всё это я не могу считать нормальным в обычных деловых отношениях между автором и редакцией.
-
Учитывая всё сказанное, работники журнала «Юность» приняли единственно возможное в таких условиях решение: не делая пока никаких поправок в рукописи, сдать её в набор в том виде, в каком вы её представили, и лишь после получения всех замечаний соответствующих, специально уполномоченных на то инстанций, произвести вместе с Вами и, разумеется, с Вашего согласия окончательную правку.
-
Мы не нарушили ни одного из своих обязательств, предусмотренных в подписанном Вами договоре. Строго соблюдены все сроки прохождения рукописи в редакции. К Вам не предъявлено ни одного требования, которое договором не было обусловлено.
Таким образом, Ваше беспрецедентное решение расторгнуть с нами договор и требование вернуть Вам рукопись не обусловлено причинами, зависящими от редакции, а целиком продиктовано Вашим личным желанием, что, естественно, повлечёт предусмотренные авторским правом последствия.
-
Если Вы настаиваете, редакция вернёт Вам немедленно свободные экземпляры рукописи, один экземпляр мы лишены возможности Вам вернуть, так как он находится на чтении в соответствующей инстанции, другой экземпляр, первые 185 страниц, в наборе. Получив Вашу телеграмму, я, разумеется, немедленно распорядился выполнить Вашу волю приостановить набор, хотя он уже готов.
-
А теперь я вынужден поставить Вас в известность, что нам придётся сообщить в издательство «Правды» о том, что Вы расторгаете с нами договор, берёте рукопись, что, естественно, в свою очередь издательство передаст своему юрисконсульту договор и все документы для истребования от Вас возврата выданного Вам аванса в сумме 900 рублей. Тут уж ничего поделать будет нельзя, ибо договор есть договор, а закон есть закон.
В заключение, глубокоуважаемый Владимир Осипович, хочу Вам уже как писатель писателю посоветовать обдумать присланную Вами телеграмму и обсудить с самим собой Ваше решение. Несмотря на тон Вашей телеграммы мы оставляем для Вас двери редакции открытыми, приглашаем Вас зайти к нам в любое удобное Вам время, спокойно обсудить создавшееся положение и вместе обдумать обстоятельства, толкнувшие Вас на столь решительный и, как мне кажется, ошибочный шаг. Может быть, вместе и найдём более разумное решение» (РГАЛИ, ф. 2924, оп. 3, д. 39, лл. 10–12).
Но шантаж не прошёл. Богомолов вернул в кассу издательства весь аванс. Полевой был обескуражен. Он потом отправил писателю ещё одно письмо, но было поздно – поезд уже ушёл.
К слову, в фонде редакции журнала «Юность», который хранится в РГАЛИ, я нашёл только два ранее непубликовавшихся отзыва о рукописи Богомолова (они впервые печатаются в данном материале) и один из ответов Полевого. Отзывы военной цензуры и пресс-бюро КГБ, второй ответ Полевого, другие письменные материалы о ходе рассмотрения рукописи писателя в этот фонд почему-то не попали, но оказались у Богомолова и потом частично были приведены в его незавершённой последней книге, напоминающей больше не роман, а мемуары.
Теперь я думаю, что вряд ли конфликт с «Юностью» был случайностью. Мне представляется, что кто-то сознательно спровоцировал обострение отношений Богомолова с Полевым. Почему? Или для чего?
Смотрите. Что бы дала публикация повести Богомолова о «смершевцах» в «Юности»? Похоже, и критика, а главное – молодёжная аудитория, на которую ориентировался журнал, восприняли бы её прежде всего как детектив, каковые мелькали в «Юности» с периодичностью чуть ли не раз в полгода. А тут, видимо, требовался другой эффект, более сильный. Книга, видимо, должна была впечатлить и зрелых мужей. Но чем? Наверное, прежде всего мощью государственной машины. И тут более уместным было бы появление повести не в «тонком» молодёжном издании, а «толстом» журнале, рассчитанном на думающую публику.
Весной 1998 года Богомолов мне признался, что после «Юности» он сначала обратился в «Знамя». Но переговоры с Вадимом Кожевниковым оказались короткими и ни к чему не привели. А почему, писатель умолчал. Может, Кожевников не смог Богомолову простить, что Богомолов обратился к нему не сразу (хотя первая вещь художника – рассказ «Иван» – впервые появилась в 1958 году как раз в «Знамени»), а сначала повёл игры с «Юностью». Но не исключено, что вмешались другие факторы. А какие?
Для меня удивительно то, что в мемуарах про это обращение в «Знамя» Богомолов даже не упомянул. Но он сообщил о другом – о звонке из «Нового мира» сотрудницы отдела прозы Инны Борисовой. А дальше началась прямо-таки какая-то скука.
Судите сами. Из слов Борисовой выяснилось, будто в «Новом мире» случилось ЧП. Цензура вроде бы сняла крамольный, но сильно объёмный роман Ильи Вергасова и якобы в журнале образовались огромные дыры, которые будто бы нечем оказалось затыкать (одна короткая повесть Василя Быкова проблему не решала), а роман Богомолова мог бы всё уладить. Но можно ли верить в эту красивую сказочку? Что в ней было правдой, а что придумкой?
Правда заключалась в том, что на каких-то этажах власти действительно возникли серьёзные претензии к роману Вергасова о крымских партизанах. Писателя вновь стали упрекать за старые грехи, когда он сразу после войны доверился сплетням и оболгал одного из героев крымского подполья в сотрудничестве с фашистами. Богомолов в мемуарах утверждал, что власть не ограничилась запретом на публикацию Вергасова. Якобы она вскоре из-за этого сняла с работы главного редактора «Нового мира» Валерия Косолапова, который и собирался заменить крамольную книгу Вергасова романом Богомолова.
Что тут не так? Во-первых, Косолапова вскоре сняли не из-за Вергасова. Вергасов был всего лишь поводом. Дни Косолапова в «Новом мире» были сочтены, но по другой причине. Он уже выполнил главную задачу – не допустил в «Новом мире» смуты после вынужденного ухода Твардовского. При нём ситуация в журнале, как говорили, устаканилась. А значит, пришло время его заменить на художника с крупным именем.
Впрочем, это частность. Тут важно второе. Вы верите, что в одном из лучших журналов страны летом 1974 года совсем не имелось портфеля с качественными и уже готовыми к печати рукописями? Конечно, это придумка. Отдел прозы «Нового мира» располагал пятью или шестью романами крупных мастеров. Любой можно было засылать в набор. Но руководство срочно отправило Борисову к новому автору. Почему? Может, всё-таки кто-то был очень заинтересован в том, чтобы в кратчайшие сроки, вне всяких редакционных очередей обнародовать книгу Богомолова? Но кто конкретно?
В своих мемуарах Богомолов отметил решимость тогдашнего заместителя главного редактора «Нового мира» Олега Смирнова. Но откуда у этого литфункционера вдруг такая решимость? Вспомним, откуда он вообще взялся. Когда-то его вытащили из журнала «Молодая гвардия». Время было «оттепельное» и Смирнов начал подыгрывать либералам, что очень не понравилось главному комсомольскому вожаку Сергею Павлову. Лишившись высокого поста, Смирнов быстро смекнул, что поставил не на тех «лошадок», и проторил дорожки к тем, к кому надо. За это его в 1970 году и взяли в «Новый мир». По сути, он должен был в журнале заменить знаменитого критика Лакшина. Но шапка оказалась не по Сеньке. В «Новом мире» он, по сути, бдил за тем, чтобы не проскочила идейная крамола. Смирнов буквально под лупой изучал рукописи Фёдора Абрамова, Сергея Залыгина, других авторов Твардовского. А Богомолов вдруг наделил его какой-то смелостью.
Какая смелость могла быть у Смирнова! После увольнения Косолапова он очень надеялся, что пост главреда «Нового мира» предложат именно ему. Поэтому Смирнов удвоил, если не утроил свою осторожность. Нет сомнений в том, что роман Богомолова он принял не по собственной воле, а по приказу. Но чьему?
По словам Богомолова, на какой-то стадии его романом заинтересовался консультант отдела культуры ЦК КПСС Игорь Черноуцан. Но что значило: на какой-то стадии. Тут всё ясно. Это Олег Смирнов, побоявшийся взять на себя всю ответственность, попытался заручиться мнением партаппарата.
В своих мемуарах Богомолов утверждал, что Черноуцан считался в ЦК главным специалистом по Сталину и якобы от его мнения многое зависело. Это и так, и не так. Черноуцан попал в ЦК ещё в 1951 году. Начальство действительно часто ему поручало ознакомиться с рукописями разных писателей. Его посылали к Шолохову. Ему давали на чтение романы из наследия Булгакова. Через него в 60-е годы проходили и почти все «новомирские» вещи. Так вот никогда никакую крамолу он не пропускал. Если что не так было, Черноуцан тут же подавал тревожные записки руководству.
И по Сталину Черноуцан никаким спецом не был. Он следил в основном за тем, проходимы ли были те или иные сцены или их следовало отправить на согласование в научные институты и в соответствующие ведомства. У Богомолова, по его мнению, все эпизоды полностью отвечали курсу власти и в дополнительном рецензировании не нуждались. Было бы иначе, Черноуцану пришлось бы – вне зависимости от его воли, согласно неписанным законам ЦК – подать руководству записку об идейных просчётах в прочитанной рукописи.
Дав высокую оценку роману Богомолова, Черноуцан тем не менее отказался сделать какие-либо шаги в поддержку писателя и его книги. Он сослался на то, что против рукописи выступили не просто два ведомства – министерство обороны и КГБ, а два члена Политбюро, возглавлявшие эти ведомства: Гречко и Андропов, из-за чего от схватки немедленно самоустранился секретарь ЦК КПСС по вопросам пропаганды Пётр Демичев. Но на кого этот наив был рассчитан?
Если хоть один член Политбюро действительно был бы против романа Богомолова, как показала практика 60–70-х годов прошлого века, книга затормозилась бы как минимум на несколько лет. Вспомним историю напечатания романа Александра Бека «Новое назначение». «Новый мир» после нескольких лет борьбы добился согласия даже секретаря ЦК Демичева, но против выступил член Политбюро Андрей Кириленко. И очень долго никто ничего сделать с этим не мог.
Скорей всего Черрноуцан хотел в глазах Богомолова да и «новомирцев» набить себе цену: вот он какой информированный. А про двух несогласных членов Политбюро партаппаратчик байку придумал для того, чтобы ни редакция, ни автор на него не давили. Мол, к членам Политбюро сами ищите подходы.
Тут надо отметить, что Черноуцан, даже если бы действительно хотел помочь, был в своих поступках ограничен. По неписанным законам аппарата он, занимая должность всего лишь консультанта ЦК, не мог без ведома и согласия заведующего отделом культуры ЦК (в крайнем случае его заместителя) дать кому-либо указание что-то опубликовать или изъять из печати. Не было у него возможностей надавить и на военную цензуру, и тем более на спецслужбы.
К слову, военные и чекисты долго рукопись Богомолова не мурыжили. Да, у военных цензоров и у пресс-бюро КГБ были некоторые вопросы к роману. Богомолов в мемуарах утверждал, что все замечания удалось отбить только после нескольких скандалов, которые он устроил в инстанциях. Но писатель явно преувеличил свою роль в отношениях с этими органами. По существовавшим тогда порядкам все вопросы с авторами утрясали исключительно редакции и издательства. Цензоры вступать в контакты с писателями и что-либо объяснять им не имели права. И если они в виде исключения принимали писателей, то только по распоряжению большого начальства. И никак иначе. Так же действовали и на Лубянке. Не было б команд, никто бы в пресс-бюро КГБ в беседы с писателями не вступал.
Но предположим, что кто-то всё-таки нарушил инструкции, проявил малодушие и пропустил в печать крамольные эпизоды из романа Богомолова. Это всё равно рано или поздно бы выявилось. И тут надо было знать тогдашнего начальника Главлита Павла Романова. Он никогда не упускал возможности проинформировать ЦК КПСС о выявленных случаях сдачи журналами в печать ошибочных, по его мнению, произведений с указанием прошляпивших это дело издателей и ведомств. Но мне в бывшем архиве ЦК КПСС пока не попадались записки главного цензора страны с жалобами на роман Богомолова.
Уже после того, как в «Новом мире» приняли решение о засылке «смершевской» книги в набор, автор решил в очередной раз поменять заголовок. В новом варианте роман у него назывался «В августе сорок четвёртого» (это, кстати, вызывало у осторожных чиновников ассоциации с книгой Солженицына «Август четырнадцатого»). Но в августе семьдесят четвёртого он предложил другое название: «Момент истины».
Однако ему сказали, что это могло бы повлечь новые согласования и затяжку с публикацией.
Первая часть романа появилась в «Новом мире» в октябрьском номере за 1974 год. Смотрите что получилось: с момента предоставления автором в редакцию рукописи и до выхода сигнального экземпляра журнала прошло меньше пяти месяцев. Невиданные для наших журналов скорости.
Это к вопросу о том, так существовали ли серьёзные претензии к роману или какие-либо гонения на его автора.
Позже появилась версия, будто продвижению романа Богомолова сильно поспособствовал председатель КГБ Юрий Андропов. Но это не так. Андропов интуитивно чувствовал в писателе скрытого недоброжелателя. Не случайно, когда киношники уже в начале 80-х годов попросили у него помощи в экранизации книги Богомолова, он отказал им. Его аргументация отчасти повторяла доводы Бориса Полевого, прозвучавшие ещё в 1974 году. Помните? Полевой упрекал Богомолова в незнании Ставки и Сталина. Андропов тоже считал, что Богомолов, ярко показав рядовых розыскников, слабо изобразил высшее руководство.
«Они [розыскники. – В.О.], – отметил Андропов, – профессионально достоверны и несравненно привлекательней Верховного Главнокомандующего и его окружения. В результате вольно или невольно возникает противопоставление младших офицеров системе высшей власти, не украшающее её и в какой-то степени компрометирующее».
Тогда кто же продвигал Богомолова и его роман? Позволю себе предположить, что таким человеком был главный партийный идеолог Михаил Суслов. Похоже, именно он руками своих помощников дёргал за нужные ниточки.
Я пока так и не выяснил: знакомы ли были Богомолов и Суслов и, если да, то насколько близко. Вполне возможно, что Суслов опекал Богомолова без ведома художника и даже не зная его лично. Но за что?
Видимо, Суслов ценил в Богомолове его государственничество, которого так не хватало в 60–70-е годы нашей номенклатуре. Ведь тот же роман о смершевцах Богомолов написал не с ведомственных позиций, чем, видимо, и не угодил ни Андропову, ни Гречко, а исходя из интересов всей страны.
Похоже, именно Суслов и оградил Богомолова от возможных атак Министерства обороны и КГБ. Андропов ведь никогда не вступал в открытое противоборство с Сусловым.
Вспомним, как в 1970 году председатель КГБ попытался чинить препоны писателю Ивану Ефремову за роман «Час быка». Но одного намёка Суслова оказалось достаточно, чтобы главный чекист страны многие свои претензии на время снял. Спустя годы нечто подобное произошло и с повестью Валентина Катаева «Уже написан Вертер». Андропову в ней многое что почудилось, но Суслов дал «Новому миру» понять, что эту вещь стоило печатать.
Кто-либо другой в советском руководстве в 1974 году так мощно двигать Богомолова не мог бы. Брежнев в эти тонкости уже не вникал. А другие секретари ЦК вряд ли бы рискнули высказаться в поддержку писателя. Черноуцан тут был прав, когда мимоходом сообщил Богомолову о трусости Петра Демичева.
Мог ли всё-таки ещё кто-то, кроме Суслова, вступиться за Богомолова? Теоретически да. Но тогда этого «кого-то» надо искать не среди советского руководства, а в других кругах, которые всегда предпочитали находиться в тени и, как правило, играли роль серых кардиналов. Вполне возможно, что кто-то из непубличных фигур много лет вёл в чьих-то интересах и Богомолова.
Опубликованный в «Новом мире» роман Богомолова вскоре получил восторженную прессу. Книгу собирались выдвигать на Государственную премию СССР. Но этому вдруг вос-противился сам автор. Категорически мастер отказался вступать и в Союз писателей. Что это было: проявлением величайшей скромности художника, неверие в государственные и общественные структуры или изощрённым способом привлечения к себе дополнительного внимания?
У меня до сих пор нет однозначного ответа на эти вопросы. Возможно, Богомолов исходил из того, что литература – дело одинокое и ему нечего было делать в стае. Но тогда почему он с удовольствием в конце 70-х годов переехал в новый престижный дом в Безбожном переулке, построенный исключительно для писателей? Ему проще было перебраться в комфортабельные дома для сотрудников ЦК партии или других ведомств – чтобы каждый день не пересекаться с так утомлявшими его литераторами.
Может, всё-таки существовали другие причины. При вступлении в Союз писателей или при выдвижении на ту же Государственную премию любому соискателю надо было заполнять кучу анкет. Богомолову бы пришлось указать фамилии отца и матери и разные факты из своей биографии. Но он, возможно, считал, что ещё не пришло время во всё это посвящать посторонних. Может, писатель предвидел, что одно могло потянуть за собой другое, то, что пока должно было ещё оставаться тайной…
Это – мои догадки. Но в чём безоговорочно уверен: Богомолов до конца жизни продолжал хранить множество загадок о себе. А почему, вряд ли это уже удастся выяснить.
Очень интересно.
Какие были времена! Все начальники всё читали и во всё вникали. А теперь только газ гонят по трубам и золотые унитазы себе устанавливают…
Что же касается “оперативных документов”, выдуманных Богомоловым, то они на самом-то деле тоже очень интересны. Одни эти постоянно меняющиеся нормы выдачи изюма чего стоят! Писатель жестоко высмеял чиновничий подход к решению серьезных военных задач.
Лично я всегда воспринимал “Момент истины” как развернутый анекдот о том, что несколько розыскников решили проблему, на решение которой Сталин намеревался послать целую армию.
Гениальная книга.
Гениальный автор.
“В августе 44-го” прочитал очень давно, интересный сюжет.
Потом – фильм с участием Галкина.
Статья вызвала интерес к истории книги. Оказывается, все было не так просто.
Спасибо автору.
Фильм этот – полное дерьмо. И не только по сравнению с книгой, а вообще.
Автор нарисовал весьма впечатляющую картину участия очень многих персон в предпечатной судьбе романа, но одного очень важного момента всей истории он коснулся, что называется, мимоходом, мельком. Для ясности процитирую: “Уже после того, как в «Новом мире» приняли решение о засылке «смершевской» книги в набор, автор решил в очередной раз поменять заголовок. В новом варианте роман у него назывался «В августе сорок четвёртого» (это, кстати, вызывало у осторожных чиновников ассоциации с книгой Солженицына «Август четырнадцатого»). Но в августе семьдесят четвёртого он предложил другое название: «Момент истины». На мой взгляд, для Богомолова дело было не в “ассоциаций” с книгой Солженицына, а об идеологической конфронтации с творчеством Солженицина. Об этом свидетельствует тот факт, что из известных “десяти сталинских ударов” Владимир Осипович выбрал именно тот, который имел место в августе 1944 года. Битва под Москвой или Сталинградом для скрытной подготовки предстоящего наступления, положим, не подходили из-за погодных (зимних) условий, но битва на Курской дуге вполне годилась. Владимир Богомолов в судьбе этих “смершевцев” показал исторический подвиг советского народа в борьбе с заклятым врагом. Человек подставляет голову под, вероятно, смертельный удар, ради разоблачения врага – это высшая форма советского патриотизма! Если внимательно прочесть роман, то можно увидеть моменты дискуссии с солженицинскими выпадами в адрес “Смерша”, МВД, милиции времён войны. Ну, например, в рассказе Солженицыны “Случай на станции Кочетовка”. Банальная история с отставшим от своего поезда члена театрального коллектива под пером автора вырастает для человека смертельно опасной историей. Просто жуть! Между тем Владимир Осипович приводит в романе примеры того. к каким уловкам прибегали фашисты в целях заброса своих агентов на советскую территорию.
Фильм с Галкиным получился неплохой, но стандартный военный боевичок, а Владимир Осипович видел роман и, естественно, фильм как эпизод столкновения двух общественно-политических систем, в котором победа социалистического строя закономерна!