НЕСКУЧНАЯ ПОЭЗИЯ ДМИТРИЯ ТИШИНКОВА

№ 2020 / 5, 13.02.2020, автор: Виктор СБИТНЕВ

---

В июне 1999 года поэтесса Нина Снегова от лица Костромской писательской организации, взявшейся издать «практически первую» книгу Дмитрия Тишинкова – «Письма из крыжовенного сада» – мотивировала необходимость этого издания тем, что «похожих на Тишинкова в Костромской области поэтов нет. Он самобытен, оригинален, – сколько бы ни называли его местным Есениным. Никаких заёмных интонаций». И ещё: «Актёрствуя, он перевоплощается в тех, кого видит, с кем соседствует по жизни, – и стихотворения от первого лица несут определённый энергетический заряд, волнуют и порождают непреодолимый интерес к чтению то придурковатых, то грустных стихов». Как всегда, по-снеговски чрезвычайно точно: «никаких заёмных интонаций», что соответственно вызывает «непреодолимый интерес к чтению». Впрочем, занимать – и соответственно «актёрствовать» – он вскоре начнёт, только вот занимать будет не у Пушкина и Баратынского, как Бекишев или Волков, и не у Фета и Самойлова, как Бугров или Разумов, а у… самого себя, любимого. Что, если исходить из психологии творческого процесса, малопродуктивно, а, если резюмировать с позиций поэтики, – попросту обречено на постоянные повторы. Но об этом позже. Пока же остановимся на «интересе». Чем он вызван?

---

Думается, что, прежде всего, тем самым «соседством», о котором упомянула Снегова, ибо интерес по жизни всегда соседствовал с игрой, – например, картёжной. Действительно, одно из самых устойчивых понятий минувшего времени – «играть на интерес». Да, и актёрство – это игра как в непосредственном, узком значении этого слова, так и в самом широком, так сказать, житейском: «Вся жизнь – театр, и люди в ней – актёры». И в картах, и в жизни всегда есть победители и проигравшие. Большинство из нас, независимо от характера проходящей игры, тщится причислить себя к первой категории и очень расстраивается, если результат в итоге говорит об обратном. Не знаю как человека, но, как поэта, Тишинкова сей результат интересует меньше всего:

Попритихли птицы.

Под навесом снова

остывает пицца

на столе дубовом.

 

Над сырой дорогой,

растворившись в тучах,

проползла убого

радость от получки.

 

Как исчезло стаи

птичье отраженье –

на земле не стало

никаких движений.

 

Лишь квадрат кроссворда

пухнет под водою,

да собака мордой

тычется в ладони…

 

Отмечена в очередной раз («пицца остывает снова…») получка, выпито энное количество вина, как положено, разгадан дежурный кроссворд (тоже игра!), и собака выказывает неизменную верность хозяину. Но как только исчезли в темнеющем пространстве птицы, земля как будто умерла. И нет на ней уже ни выигравших, ни проигравших. При этом характерно, что не последняя, как обычно, а третья строфа является ключевой для стихотворения: «как исчезло стаи птичье отраженье, на земле не стало никаких движений». Вспомним Юрия Бекишева: «вся жизнь текла по дну реки и не имела отраженья». Это даже не грустно, как полагает Нина Снегова, а «досадно» – определяет тишинковский императив Александр Бугров,– ибо «надёжно скрывает многое, таящееся в душе»:

В лесу, у новогодней ёлки,

забыв про честь,

лежали вповалячку волки,

просили есть.

 

И ежедневно, ежечасно,

что было сил,

я им, голодным и несчастным,

еду носил.

 

Сам не одетый, не обутый.

В обход УКа

не поднималась почему-то

на них рука.

 

Пригрело солнце. Снег растаял.

На склоне дня

они от человечьей стаи

спасли меня.

 

Тема, конечно, не новая, бывавшая в работе ещё у средневековых менестрелей и тем паче, у Дефо, Руссо, мастеров «Озёрной школы» и наших Пушкина, Лермонтова и Толстого с Пришвиным. Но, как замечено выше, тема – темой, а заёмных приёмов – ноль! Речь, скорее всего, может идти о переложении классиков мировой зоологии, анализировавших наиболее характерные случаи добровольного уединения человека в среде животных. Звериные стаи воспитали не одного только Маугли, но сотни и тысячи добровольных робинзонов и маклаев, доказавших миру, что, во-первых, мы с ними – «одной крови», а, во-вторых, что погружение человека в естественную среду, из которой он некогда вышел, всё чаще становится единственно эффективным средством исцеления человеческих множеств, чем прихотью отдельных представителей гипертрофированных элит или садо – мазохистской гримасой начитанных одиночек. Впрочем, – сам с собою не соглашается Тишинков:

Восторженно, с бенгальскими речами,

во всю свою отчаянную ширь

шарьинцы Жириновского встречали,

ползущего на поезде в Сибирь.

 

Очевидно, этого в «естественную среду обитания» позвали не Киплинг и не Дж. Даррел, и даже не унаследованное чудачество. Просто Сибирь – это ещё не возделанное политиками поле, на котором можно развернуться безыскусно и свободно:

Всё становилось ясно и понятно.

Толпа внимала зову чудака.

И ветер лапал голубые пятна

взамен свободы

нагло за бока.

 

Почувствовали ли это доверчивые жители Шарьи? Едва ли… Александр Бугров ещё в 90-е отмечал, что «Тишинкову замечательно удаётся показать абсурдность обыденности и анекдотизм безысходности… Многие стихи кажутся картинками с натуры. Реальность… шаржируется до гротеска»:

Убрался вождь солидно и красиво.

Процесс пошёл –

заполонялся сквер

желающими обозначить пивом

вступление своё в ЛДПР.

 

Этими «картинками с натуры» первый сборник поэта буквально переполнен, что обозначает, однако, не столько «своеобразие художественного мира Дмитрия Тишинкова», сколько политическое и житейское своеобразие «лихих девяностых». Скоро это, увы, уйдёт: и «лихость» девяностых, и «незаёмность» интонаций, и самобытную художественную публицистичность сменят преднамеренная «придурковатость» и смущающий своей безыскусностью провинциальный снобизм. Последний аляповато заявлен эпиграфом к книге 2011 года «С моих слов записано верно». Это кусочек диалога двоих: первый просит второго вести себя прилично, ибо он старше, а второй панибратски парирует, что, дескать, и старше-то всего на год! Тогда первый заключает философически, что не на год, а «на целую жизнь». Далее следует подпись, очевидно рассчитанная потрясти прикованных к ТВ костромичей:

«Из ночного разговора поэта Дмитрия Тишинкова и телеведущего Александра Гордона в кафе Театра современной пьесы».

Ладно хоть не в Кремле и не с Путиным! Хотя лично меня больше бы устроил разговор Тишинкова с Николаем Вторым или хотя бы с костромским классиком Ефимом Честняковым. Ведь гордился же когда-то молодой поэт своей отприродной причастностью ко всему, что хоть как-то связано с его малой родиной:

На унылой земле костромской

от любви не растаешь народной.

Даже бравый вояка Руцкой

Взял губернию поплодородней.

 

Я на область, пожалуй, один,

кто не ропщет в момент настоящий.

Лишь бы третий троллейбус ходил

да «Спартак» забивал почаще.

 

Да, когда-то костромской «Спартак» играл в Первой лиге, а марычевские ткани да рубцовские булки нахваливали далеко за пределами Костромской области. «Спартак» вылетел даже из второй, Рубцов давно умер, а Марычев перебрался куда-то на Запад. Теперь поэт Тишинков тешит себя и читателя знакомствами с модными столичными телеведущими, актёрами и просто чудаками из пошлых реклам. Надо отдать должное его безжалостному самоанализу и той откровенности, с которой он об этом писал в девяностые:

Дом на Советской готовится к сдаче.

Мне уже тридцать два.

Рад ли я этой февральской удаче?

Счастлив ли я?

Едва ль…

 

Осень дороги окутает пледом.

Пледом рябой листвы.

Станет ли дом на Советской при этом

Частью меня?

Увы…

 

Согласимся с этим самокритичным заключением. Кстати, и на сей раз тишинсковское своеобразие, а, прямо говоря, его мировоззренческую и вообще пространственную неопределённость вновь наиболее выпукло оттеняет Бекишев:

И ты стоишь, как часть пейзажа,

в него врастая всё сильней.

И хлад небес, и древа жажда

Становятся судьбой твоей.

 

Однако на то оно и поэтическое своеобразие, чтобы брать верх над приходящей и уходящей согласно времени и настроению декларативностью. В книге избранных стихов Тишинкова 2015 года вновь превалирует Её Величество Кострома:

Мэр по фамилии Журин

видит двенадцатый сон.

Я ж в воскресенье дежурю

к будням привязанным псом.

 

И совершенно очевидно, что поэт любит свой Город, как Бодлер – Париж, Уайльд – Лондон, Блок – Петербург, Яшин – Вологду, но любит по-русски, как Лермонтов, Некрасов, Горький:

Я люблю тебя, город мой.

Та любовь, как синдром стокгольмский.

Как алкаш в неземной запой

Любит кислой рябины горсти.

 

Как заблудшего любит тьма.

Как уволенный любит биржу.

Я люблю тебя, Кострома.

И любовью той ненавижу.

 

Поистине, любовь и ненависть – неразлучная пара! Недаром, от первой до второй – всего один шаг. Но и сомнения закрадываются по прочтении этих строк. Остаётся всё же некая неопределённость: а, в самом деле, любит ли уволенный биржу, которая платит ему по его никчёмности жалкие крохи, просто чтобы он не помер с голоду? Однажды мне приходилось там состоять… Жалкое чувство! Помнится, через эту биржу я возненавидел всю тогдашнюю Россию. Нет, не страну, конечно, а её жиреющую от свалившихся на голову богатств и неприкасаемости при этом циничную власть. А вот город, в котором родился и рос, – это совсем другое. Поэтому, полагаю, что как конкретно в этом, так и в целом ряде иных тишинковских стихов мы имеем дело не столько со смятенностью поэтических чувств, сколько с непрописанностью и соответственно неосуществлённостью поэтических задач. Всё та же Нина Снегова, которая, по её признанию, «нашла» Дмитрия Тишинкова в 17 лет, упрекала начинающего поэта в том, что он «не хочет или не может домолчаться до стихов» и что хоть «таланта ему и не занимать, работать он не умеет: иногда плохо продуманная строка портит всё произведение».Вот и здесь: «заблудшего любит тьма». Не совсем точно и выразительно, ибо тьма заблудшего не любит. Скорее, преднамеренная яма на дороге или вор. «Я люблю тебя, Кострома. И любовью той ненавижу». По смыслу понятно, что сочинитель пытался передать, а в сугубо поэтическом ключе – опять ляп. Ну, нельзя ненавидеть любовью. Не нами сказано: «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть». Нужен переход, некое «И», о котором, кстати, сам Тишинков мастерски написал:

Дом и дом. А между ними «и».

В этом «и» вот я и существую.

Ты меня за это извини…

 

Но его нет, а потому получается гремучая смесь… из любви с ненавистью. То есть некое соединение противоположных смысловых субстанций, не обусловленное ни поэтическими традициями, ни житейскими практиками привычной логики. К счастью, в «Избранном» Дмитрия Тишинкова встречаются эксклюзивные вещи, которые явственно преодолевают «и юный жар, и юный бред». В предлагаемую ниже подборку мы отобрали дюжину таких небольших вещиц, которые, предполагаю, потому и читаются на одном дыхании, что написаны беспокойной душой не умеющего «правильно работать» поэта.

 

Дмитрий ТИШИНКОВ

«И В ТО ЖЕ ВРЕМЯ ВСЁ НЕ ТАК…»

 

От небес и от талой воды

на овальные блюдца похожи

под окошком чужие следы

и в углу у поленницы – тоже.

 

У отца и рисунок не тот.

Впрочем, эти совсем без рисунка.

А у тёщи бы грузом забот

У дверей отпечаталась сумка.

 

След игрушечной дочки моей

Растворился бы в этом размере.

А соседка? Так мы уже с ней

с позапрошлого года – как звери.

 

У следов утончённых жены

и просадка, и форма другая.

Эти ж – словно в снегу прожжены.

Да жена и не ходит кругами.

 

Я за пачкою пачку курил,

растревоженный: кто же бродил здесь?

Вспоминая, как поп говорил:

«Сын мой, в марте вы дважды родитесь».

 

И когда отступила вода,

целовал, как безумный, кадило.

Потому что я понял тогда –

это первая смерть приходила.

 

***

Господи,

как хорошо

в марте опять и опять

снежный раздувшийся шёлк

лыжными палками мять.

 

Худо ли,

в правильный круг

влившись с простором лесным,

смехом тревожить подруг,

ждущих тепла от весны?

 

И, замыкая кольцо,

словно в пучину страниц,

разгорячённым лицом

рухнуть на белое ниц.

 

***

Вдали от фар шоссейной полосы,

в глубинах тёмных вохомских широт

жил мужичок – фуфайка да усы,

в домишке, что с окном на огород.

Как век назад, и сеял он и жал,

под счастьем понимая урожай,

он жил и никуда не уезжал.

Хоть и говорили: «Уезжай!»

 

Он непригоден для других миров.

Его нигде не спутывалась нить.

Ему бы хлеба да побольше дров,

Да рамы на террасе заменить.

 

Он никогда нигде не воевал.

Он никому ничем не отвечал.

В его станке засохшая «Нева»

была острее Невского меча.

 

Он не привык быть в роли вожака.

Он не ругал ни Господа, ни власть.

Зачем же кровь такого мужика

лихой рекой по бане растеклась?

 

***

Коля вышел погулять

за периметры психушки.

Коля знает слово «б…».

А ещё он мне на ушко

прошептал: «Хочу домой».

Но у Коли нету дома.

Есть при этом, Боже мой,

вши, понос и глаукома.

Я – в печали, он – в дерьме.

Кто в костёр наш дров наколет?

Ах, безрукий ангел Коля,

кто тебя спустил ко мне!..

 

***

Ну, не такой он, первый снег!

В который раз я недоволен

ни наспех забелённым полем,

ни ходом остыванья рек.

 

Десяток лет тому назад

всё было правильно и точно.

В итоге – осветленье почвы

не так давило на глаза.

 

А нынче (и в который раз!)

зелёно-белый беспорядок

 не только утомляет глаз.

Он рушит дисциплину фраз

и созданных,

и тех, что рядом.

 

***

Лежал гранитный камень у забора,

апрельским окантованный ручьём.

Но буквы старорусского набора

прохожих не просили ни о чём.

 

На нём народ, уставший от базара,

Пристраивал – кто сетку, кто – баул.

Да пару раз бродяга перегаром

на надпись полустёртую дыхнул.

 

А в тот день у древнего надгробья,

забыв земных предназначенье дел,

на прошлое взирая исподлобья,

до сумерек глубоких просидел…

 

***

Бывает,

в июне приснится зима

такая тяжёлая, злая.

Кто зимние фильмы в июне снимал,

об этом достаточно знает.

Но там понарошку перчатки, пальто.

Снега там второго промола.

И в этих солёных сугробах никто

не мёрзнет.

Искусственный холод

страхует от снега реального,

коль

декабрь умирает к обеду.

В кладовке моей есть пластмассовый

конь.

На нём уже вечность я еду,

а сдвинуться даже на шаг не могу.

Во снах же картина такая:

то мёрзну, зарывшись в июньском снегу,

то в марте картошку копаю.

Скорее всего, потому я всегда

по жизни спокоен и весел.

Что не нарушал ещё конь никогда

Сезонных в себе равновесий.

Вдруг сильно качнулась реальность,

и мне

в таком-то опаснейшем крене

был сон про октябрь.

Я проснулся.

В окне –

точно такое же время.

 

***

Много потратил ума и труда,

бросив контору.

Жуткое дело – приснилась вода,

гибну в которой.

 

Видел поля в постановке ночной,

лес и к тому же

видел, как плавно по глади речной

лебеди кружат.

 

К чёрту работу. Поехал к реке.

Нет, не на Волгу.

Та, что приснилась, она вдалеке.

Ехал я долго.

 

Дальше – полями, затем через лес.

Солнце к заходу.

В сумерках всё-таки мой интерес

вышел на воду.

 

Ноги гудели, как юной порой

утром от танцев.

Сердце сливалось с вечерней зарёй:

надо остаться!

 

Я бы остался, исчезнув от дел

облаком пыли,

если бы только на этой воде

лебеди были…

 

***

Заныли к осени суставы.

А может, это от вина.

У облупившейся заставы

Моторка ранняя видна.

 

Она, как заспанный дневальный,

качалась мерно сердцу в такт.

И было как бы всё нормально.

И в то же время всё не так.

 

Вот заплевалась, заворчала

и тотчас скрылась вдалеке.

Какие ждут тебя причалы

на остывающей реке?

 

***

Отходит лето…

Мелкие круги

цветов чудных из первой половины

отходят тоже.

На ногах тугих

подсолнечные гнутся исполины.

 

Отходит лето.

Аромат не тот

и цвет не тот, волнующийся густо

травы.

Упруго давит огород

Своим уныньем репа и капуста.

 

Уже арбузы в город завезли.

Сезон открыл вторую половину.

Одновременно радует и злит

в щелях заборных спелая малина.

 

И, в благодарность к этим овощам

и ягодам

за перемену цвета,

плывёт ладонь по шерстяным вещам,

пока не мерянным.

Пока…

Отходит лето.

 

***

На подступах переправы

ты очень условно цел.

И кажется – слева, справа

бликует во тьме прицел.

 

Но мутное в том прицеле

рассмотрит лишь Божий суд.

Ведь ты не достиг той цели,

к которой тебя ведут.

 

Не важно ли, Пустынь, Мекку

обхаешь ты за версту.

Нельзя убивать человека,

идущего по мосту.

 

***

В маршрутке ехал в будний день,

в окне считал ворон.

И вдруг кругами по воде

Пошёл воскресный звон.

 

Воскресший рядом старичок

Жалел о прошлых днях.

И, рассуждая ни о чём,

тянул в те дни меня.

 

Он предлагал вступить в колхоз

И нёс какой-то бред.

И про клубнику что-то нёс

в маршрутке в ноябре.

 

Он нёс себя, он нёс меня

туда, где будет всё.

И я вдруг трассу поменял

на тропы старых сёл.

 

И выйдя вслед за стариком,

Я долго шёл за ним.

Дорогой думая: по ком

тот колокол звонил?