НЕЖДАННО-НЕГАДАННО

Рубрика в газете: Проза, № 1971 / 8, 19.02.1971, автор: Галина ДРОБОТ

Без причины Клавдия Ивановна, наверное, так бы и не решилась беспокоить Надежду Ильиничну: всё-таки доктор медицинских наук, известный хирург, хоть на фронте и звалась Наденькой. Но не безделица же – звонок пионеров из школы, где учился муж, Пётр. Значит, понадобилось.

– Напишите о нём, как было… мы комнату боевой славы делаем… – просили ребята.

И она написала. Всё, как сама видела. А о смерти его – не смогла, потому не видела. Умирал Пётр на руках Надежды Ильиничны, и Клавдия Ивановна позвонила ей, поведала в своей необходимости.

– Говорите, в одной дивизии служили? – услышала она ещё крепкий, звонкий даже голос и приветливый:

– Интересно. С самого окончания войны никого из фронтовых товарищей не встречала. И хотя вас тоже не помню, однако приходите!

«Где уж припомнить, – подумала Клавдия Ивановна незлобиво. – Сколько нас, сестёр, в дивизии-то было!» – и пришла.

Парадную дверь открыла Надежда Ильинична сама и, увидев на лестничной площадке Клавдию Ивановну, точно, хотя и не специально, определила, чего достигла в жизни её гостья, а потом своё к ней отношение, и сказала, весело улыбнувшись, может быть, менее, чем следовало, откровенно и подчёркнуто радушно:

– Вот и свиделись. Проходите, милочка. – И пропустила Клавдию Ивановну вперёд.

Клавдия Ивановна запнулась от её обращения «милочка», но не показала этого и тоже улыбнулась, и вошла свободно. Пальто своё, узенькое, коротенькое, благо модно, с чёрно-бурой, а теперь за старостью перекрашенной в чёрный цвет лисой она сняла небрежно и повесила на вешалку поверх хозяйского каракулевого с голубой норкой.

Потом они сели за круглый, словно утонувший в пушистом ковре стол на одной массивной ноге, покрытый сверху толстым стеклом, чтоб не царапалось красное дерево. Посредине стола стоял медный тяжёлый подсвечник с четырьмя высокими, тонкими, как ковыльки, мягких тонов свечками.

Они не рассматривали друг друга, но видели друг в друге всё до мельчайшей складочки, до никому ещё не заметной, не проложившейся, а только наметившейся морщинки у губ, и улыбались, стараясь установить для себя, как всегда бывает после долгой разлуки, нужность их встречи и степень откровенности в ней.

У Клавдии Ивановны, кроме того, возникло какое-то странное чувство, будто непонятная сила сообщила ей дополнительное зрение и она теперь видит и руками, и спиной, и шеей. Она могла бы, кажется, даже сказать, что написано на картинах в тяжёлых полотых багетных рамах, которые висели на стене позади неё, хотя смотрела она на стену впереди себя. С неё, со многих пожухших от времени икон, смотрели трагические, ведающие свою обречённость глаза. Иконы были без киотов, и потому они были проще, понятнее Клавдии Ивановне, и улыбалась она, в сущности, изображённым на них страдающим людям, а не Надежде Ильиничне. О Надежде Ильиничне она думала. Думала отчуждённо и после первых её, сказанных насмешливо при встрече слов насторожённо даже и никак не могла взять в толк: та весёлая хохотушка, блондинка, про которую в дивизии говорили: молода и ветрена, а рука, как у хирурга Юдина в Москве, если уж под нож, так и ней, Наденьке, спасёт, – и эта пышнотелая, ухоженная, таже самая или нет? И если та же самая, то почему всех спасала, а Петра спасти не сумела? Почему не дождалась Павла Платоновича, а поверила в его гибель?

Эту свою мысль, впрочем, опустив раздумья о Павле Платоновиче, потому что знала: он бы этого не хотел, – Клавдия Ивановна так и высказала простодушно, вслух. Надежда Ильинична почувствовала внутри себя дрожь, но только повела плечами и, не погасив улыбки, ответила ласково:

– Всех не упомнишь, милочка. Вот и вас словно впервые вижу. А служили вместе, да – служили. Говорите, разведчиком был, в живот ранен? С такими ранениями мало кто выживал.

Клавдия Ивановна удивилась:

– Пётр-то?! – И ощутила обиду. – Как же не помните?! Как же его-то не помните?! – она поймала ленивый взгляд Надежды Ильиничны и просверлила его своим, видевшим сейчас всё таким, как было тогда, двадцать лет назад.

– Вспомните! Сейчас обязательно вспомните, – сказала она уверенно. – Петра никто не забыл. Никто, – повторила она твёрдо. – Мы, когда полком встречались в Москве, а вы ещё не сумели приехать, о нём все говорили. Все. А к вам он из разведки попал. Ну, вспомнили? – спросила она, надеясь, и увидела, как Надежда Ильинична напрягла лоб – старалась, видно, отыскать Петра в своей памяти.

– Я помогу вам, помогу. Привезли его в тот как раз день, когда и вашего мужа… Павла Платоныча…

– Вы Павла Платоновича знаете? – торопливо спросила Надежда Ильинична, а Клавдии Ивановне показалось, что вот наконец Надежда Ильинична всё вспомнила, и она заторопилась рассказывать дальше, чтоб всё было по порядку, чтоб легче было Надежде Ильиничне восстановить в памяти тот день и досказать для неё, Клавдии Ивановны, то, чего она сама не видела.

– Как же, как же, служили в одном полку. Ему бы на НП, а он в разгорячённости от пушки к пушке шествовал. Горячий был, добрый. Глаза чистые, всё в них виделось. Я ему и скачала, помню: ушли бы вы отсюда, Пал Платоныч, подобру-поздорову, не ровён час… Как в воду смотрела, тут его и приласкало… Только это потом случилось, а тогда он обнял меля за плечи да засмеялся: «Судьба у меня здесь. – И палец поднял многозначительно. – Сам командующий приказал и уточнил: «Надеюсь на вас, бог войны!» Как же ты думаешь про меня, Клаша? Нет, не обману я его, нет. А если что, Наденька там, в санбате, рука у неё, как у хирурга Юдина».

– Ну уж это вы, милочка… – шокированно поёжилась Надежда Ильинична, – и советы ему, и за плечики, и Клаша… А вы сержантом, может быть, старшим, самое большее, были, – сказала она вдруг чужим голосом, точно и в самом деле не знала Клавдию Ивановну, только впервой увидела, хотя именно сейчас бы ей всё и вспомнить.

Но Клавдия Ивановна подумала: «Может, ослышалась, с чего бы перемениться. Только ведь говорила Наденька шутливо, весело даже». – И постаралась смягчить её.

– Была. Была, – торопливо и охотно согласилась Клавдия Ивановна.– Пал Платоныч и звание присвоил. Пришла-то я к нему просто так. А вот уважил. Он ведь какой? Он такой! Иной только лейтенанта получил, а уж, как скала, делался, словца в простоте не скажет, всё голосом, всё по команде – кругом, бегом, быстро. А Пал Платоныч – на что полковник был, а знал, кому что можно приказать, с кого что потребовать. По силам и приказывал, не выполнить никак нельзя было…

Надежда Ильинична слегка ударила по столу длинным розовым ногтем раз, другой.

– Вижу, вы очень подробно знали его, милочка, – сказала жёстко.

А Клавдии Ивановне опять почудилось недоброе в таком обращении. Она потемнела глазами:

– Что это вы всё, Надежда Ильинична, милочкой меня величаете? У меня, между прочим, имя есть – Клавдия Ивановна называюсь.

– Хорошо, хорошо, Клавдия Ивановна… – торопливо отмахнулась Надежда Ильинична и ворот пушистой кофточки расстегнула на одну пуговку – жарко стало.

А Клавдия Ивановна, простив недобрость хозяйке, не могла в неё поверить, сказала раздумчиво, с нежностью и укоризной:

Я про тот день всё помню. Никак мне нельзя иначе. А вы Петра моего забыли! Забыли Петра! Разведчика в дивизии лучшего!

– Напомните, – уступила Надежда Ильинична, видимо, остерегаясь уже гостьи. – Может, и восстановлю в памяти.

– Напомню, – согласилась Клавдия Ивановна. – Только не от себя. Мне самой про него… – она вздохнула и перехватила свой вздох (ей ли жаловаться!). – Дружок у него был, тоже младший лейтенант. Дима Смирнов, Дмитрий Иванович теперь, писателем стал. А тогда, в разведке, и рассказ свой первый писал, его ещё в дивизионной газете печатали. Так и назывался: «Рассказ о первой любви». А пониже его было приписано: «Моим товарищам Петру и Клавдии Рогозиным…» Это, значит, Петру моему и мне. Читали, небось? Нет, не читали… А я-то, думала…

Надежда Ильинична быстрей, дробней застучала ногтями по столовому стеклу. А Клавдия Ивановна улыбалась, открыто впуская её в свою жизнь и  не стыдясь этого. Она достала из сумочки вчетверо сложенный и уже истрепавшийся на сгибах жёлтый газетный лист и положила его на стол. Надежда Ильинична краем глаза незаметно прочитала: «За Родину!», – скривила углы губ и ещё дробней застучала ногтями: вот-вот столкнёт лист на пол. Клавдия Ивановна бережно отодвинула его, осторожно разгладила, наклонилась над столом и читать стала медленно, тихо:

«Дождь шёл третьи сутки. Он был мутный, мелкий, однообразный. Младший лейтенант смотрел на него через окно и сердился: дождь мешал ему, расплёскивал мысли. А нужно было сосредоточиться: младшего лейтенанта вызвали с передовой сюда, в штаб дивизии, на совещание комсоргов. Случилось это как раз в ту ночь, когда младший лейтенант со своей группой привёл «языка», отличного «языка», дюжего рыжего штабиста, который хотел жить и выкладывал всё, что знал.

Всей группе командир объявил благодарность. Впрочем, это уже не первая: разведчики младшего лейтенанта никогда не приходили из поиска пустыми. Такой у них стиль работы.

Но сейчас младший лейтенант думал о предстоящем совещании и никак не мог сложить своё выступление. А за стеной раздавался монотонный, точно плачущий, очень юный, скорей даже детский голос. Он пел: «У кота-воркота была мачеха лиха, она била кота, приговаривала…»

И снова: «У кота-воркота… у кота-воркота…» – и стук покачиваемой коляски.

– Чёрт бы его побрал, этого кота, не даёт думать! – громко выругался в сердцах младший лейтенант, и сейчас же за стеной стало тихо.

А потом взвился в потолок капризный крик: «Пой!» И опять, сначала робко, а потом громче: «У кота-воркота… У кота-воркота…»

Младший лейтенант с грохотом отшвырнул стул, заткнул уши и бросился к выходу, но дверь в соседнюю комнату растворилась, и на пороге встала девушка. Младший лейтенант в силу своей разведческой привычки рассмотрел в ней всё сразу: светлые длинные косы, испуг в серых глазах, сжатые яркие губы, тоненькую шею, и то, как девушка держала, скрестив на животе, руки, и то, как косолапо, носками внутрь, поставила ноги в чёрных катанках.

– Извиняйте, – сказала, точно пропела, девушка. – Братик Витя капризничает. Извиняйте!

Младший лейтенант смотрел на девушку во все глаза и чувствовал, как радостная тревога охватывает его всего. Сама судьба явилась к нему.

– Лю-у-ба! – познал он срывающимся голосом.

– Нет, – сказал девушка. – Я Клаша, медсестра из поликлиники.

– Клаша! – повторил он и засмеялся, так красиво показалось ему это имя, и Клаша тоже засмеялась.

А потом они тесно сели рядом и молчали, в молчании понимая друг друга.

Так пришла любовь…»

 

Клавдия Ивановна передохнула, подняла глаза на Надежду Ильиничну. Та сидела прямая, скрестив пальцы рук до побеления, а по щекам у неё плыли красные пятна.

– Трогательно! – сказала она и засмеялась.– «Сама судьба явилась к нему». Трогательно! – И вдруг промолвила, будто ударила: – Петра вашего я всё равно не вспомнила. Много их прошло через мои руки. Солдат он и был солдат, стриженый, в серой шинели. А рассказ слабенький, не поверишь, что руки писательской.

Клавдия Ивановна не уступила, только холод ощутила в себе и словно непрочность какую-то, но не выдала себя:

– Судите строго! Не писательский-то рассказ, верно. Зато всё правда, всё, как было. Да и Дмитрий Иванович в ту пору писателем ещё не стал. Разведчиком себя полагал. Это уже потом в повесть его мы вставлены, так там всё, как у писателей. А мне это дороже. И досказать – я доскажу. Может, вспомните всё же Петра. Сама доскажу, не по рассказу, – обидчиво добавила она, но тут же взяла себя в руки и смотрела теперь уже не на стол, а прямо в глаза Надежде Ильиничне. Смотрела остро, даже больно становилось от её взгляда.

– Дивизии время пришло оборону занимать ближе к Мценску, на передний край выходить, в наступление готовиться. Прибежал ко мне Пётр, схватил за руку, осторожно так, а решительно. И прямо к командиру полка, Павлу Платоновичу. «Разрешите, товарищ полковник, жениться, – это с порога выдохнул Пётр. – И чтоб всё по закону и с собой в армию взять. Медсестра она», – и на меня указывает.

Павел Платоныч сдвинул брови – волосатые они, кустистые у него – и ходить стал по землянке. А землянка большая, в три наката сработанная. Потом обернулся резко, это привычка у него такая, когда что для себя решил твёрдо: «Не положено, – сказал. – Война!»

Меня точно жаром ошпарило. Руку я выдернула и – к лесенке. Пётр за мной, а позади голос: «Товарищ сестра, остановитесь. Что за ясли, а ещё в солдаты проситесь».

Глухо так говорил Пал Платоныч, однако решительно. А у меня, понятно, слёзы в три ручья. Стою я и спиной всё чувствую, что происходит.

«Не положено, да, видно, чему быть, того не миновать. Только, глядите у меня, чтоб по закону. Проверю. А служить, товарищ медсестра, будете не в разведке, не позволю разводить семейственность, а в ПМП».

Как уж машина летела от самой Ясной до Тулы, не знаю. Приехали точно без внутренностей, одна кожа, а в ней всё перетрушено. Пётр слова бросает быстрые, никак не остудится, документы тычет свои и мои. А мы, то есть я, толстовские, яснополянские, значит. Ну, регистраторша и узнала меня: «Иванова дочка? Ты что, девка, ума лишилась? Война кругом какая убийственная, а она – замуж! А если убьют его, как жить станешь?!»

А я слов не имею, только слёзы одни и катятся, да Пётр шумит на регистраторшу. Словом, расписала.

Свадьбу в тот день сделали на весь полк, потому любили Петра в полку, и были мы с ним, как из мирной жизни, а полк как раз в тот день и прощался с мирной, то есть глубокой обороной. Так что и надежду свою, и тоску, и радость каждый высказывал, а мы вроде бы веру в неубиенность да сохранность каждого вселяли. Потому иначе зачем жениться. А Пал Платоныч – за отца наречённого. Обнял нас обоих, поцеловал сначала Петра, потом меня…

– Вот уж и поцеловал, – быстро и как-то тоскливо сказала Надежда Ильинична. – Скоро, видно, ещё что откроете. – И засмеялась недобро, горько.

Клавдия Ивановна отстранила от себя её тоску и недобрость, не могла впустить их в своё сердце, где жило сейчас хорошее, и продолжала говорить тем же ровным, отрешённым от сегодняшних дел голосом.

– Так и начали служить. Пётр – в разведке, я – в ПМП. Встречались нечасто, однако. А в полку без насмешек любовь нашу понимали. За бой на Орловско-Курской дуге Пал Платоныч к Герою Петра представил, хоть и посмертно. И сам был удостоен Героя. А я? Что я? Сержант, медсестра, какое за мной геройство? Выносить раненых – выносила, а так чтобы – нет. Медаль «За боевые заслуги», однако, ношу. Раз заслужила.

– Немного, – сказала Надежда Ильинична.

– Что немного? – не поняла Клавдия Ивановна.

– Немного заслужили, говорю.

– Так ведь по справедливости. А ордена у меня тоже есть, это уже потом наградили, когда солдатом, а не только сестрой стала. На войне только сестрой нельзя быть. Но я не о том.

– О чём же? – насторожилась Надежда Ильинична.

– О Петре. Мне его мать, Вероника Васильевна, живём мы одной семьёй, всё говорила: «Пойди, дочка, к Надежде Ильиничне, узнай. Не должна забыть, как же Петра забыть?» А я сомневалась: времени-то сколько утекло, да тут Пал Платоныч пришёл…

– Навещает, хотите сказать, – медленно, точно трудно ей было произнести это слово, сказала Надежда Ильинична.

– Навещает, – опять согласилась Клавдия Ивановна. – Не чужие мы ему. Да и то сказать, мы с Вероникой Васильевной одинокие, двое нас и есть только. Это у вас и муж, и дом, и сами, говорят, доктор наук – величина. Вот до чего достигли. А Вероника Васильевна после гибели Петра здоровьем похудшала, я у неё за дочку. А я хоть и хорошо зарабатываю, бригадиром я на заводе, а всё с мужчиной легче.

– Ну и что он сказал в свой приход к вам? – нетерпеливо перебила Надежда Ильинична и снова стала выбивать дробь по столу розовыми ногтями, точно заторопилась.– Впрочем, я это так, мне жаловаться, как видите, не на что. Мужчина-то в доме есть.

Клавдия Ивановна подняла брови, улыбнулась глазами:

– Мужчина есть, правда ваша, сразу видать. А Пал Платоныч померил комнату ногами, потом обернулся круто, значит, точно для себя что решил, и сказал: «Пойди, Клаша, пойди, не должна забыть Наденька». И больше про то у нас в тот раз речи не было.

– Так и сказал «Наденька»? – тихо, словно затаённо, спросила Надежда Ильинична и испугалась своей затаённости, потому что в ней-то уж и была откровенность, и надменно посмотрела на Клавдию Ивановну. А та откинулась на спинку кресла, точно поняла что-то в Надежде Ильиничне, и полегчал ей этот разговор, и сказала:

– Так ведь открытый он, без затей человек. Что на сердце – то и на языке. А плохого я за ним не видела. Давеча бригаду нашу отмечали, звание присудили, знамя переходящее и премию, как полагается. А я смотрю, он на трибуну поднимается, откуда взялся, и не звала вовсе, стеснялась. Во всей форме генеральской одет, при звезде Героя и при всех орденах.

– Очень интересно. Хождение в народ, – не сдержалась Надежда Ильинична.

– Ну, это вы зря, – поправила её Клавдия Ивановна. – Какой уж он народник, он сам – народ. У него мать – Пелагея Ниловна – только в запрошлый год померла, в колхозе скончалась «Рассвет». Так я и другие однополчане, кто ближе живёт, на похороны ездили. Убедились: свой он в колхозе, всяк знает его, уважает и Пелагею Ниловну привечали тоже.

– Что ж эго вы всё вместе да вместе? Может, любовники, потому и не женится? – опять не сдержалась Надежда Ильинична. – Удобно и ответственности никакой.

Клавдия Ивановна не растерялась, не обиделась, поняла – от тоски житейской у Надежды Ильиничны такое вырвалось, от душевного смятения и неулаженности, ответила мягко, точно ребёнка уговаривала:

– Куда уж мне? Да и не заведено в нашей семье полюбовников держать. Был у меня Пётр – другого не надо. Не затем замуж шла в такое время. Любовь была. И он не бросил меня, не оскорбил никак. Погиб! Герой был. – Она вдруг согнала брови, сказала жёстко: – А на Павла Платоныча зря напраслину возводите: любовь у него не временная, как у других кого, не проходящая. Потому бобылём живёт.

Она помолчала, прислушиваясь к себе, точно выверяя сказанное и утишая вот-вот готовый вырваться крик по Петру, и сказала твёрдо:

– А на заводе, на празднике нашем бригадном, Пал Платоныч так и выступил. Я запомнила. Особенность у меня такая есть – запоминать, что в сердце вошло.

Клавдия Ивановна встала, прошлась по пушистому, чтоб не слышно шагов, ковру, облокотилась о спинку кресла, как на трибуне делают, и, прежде чем сказать первое слово, ненароком взглянула на Надежду Ильиничну. Отвела взгляд и снова посмотрела, теперь уже внимательно, с прищуром, точно всматривалась во что-то, вдруг открывшееся ей в Надежде Ильиничне, отчего перехватило дыхание и жарко стало. Но Клавдия Ивановна усилием воли успокоила себя и уже не видела Надежду Ильиничну, хоть и смотрела на неё, а представился ей во всей отчётливости заводской зал и Павел Платонович на трибуне, и даже слова его донеслись совсем ясно.

«Спасибо, товарищи, что разрешили прийти к вам. Потому присутствовать на празднике друга – радость большая, и хорошо, когда человек знает, что другой не обманул его на длинном жизненном пути. А жизнь, связавшая нас с Клавдией Ивановной, длиннее длинного. Познакомились мы ещё в сорок третьем, под Ясной Поляной, где стоял наш полк и готовился к наступлению на Орловско-Курской дуге. Тогда я поверил девушке Клаше, а нынче Клавдия Ивановна отплатила мне сторицей за то доверие. Она и в бою такой была, и муж у неё герой. Перед наступлением в разведку ушёл с двумя товарищами. Разведать, что надо, разведали, да на обратном пути накрыл их немец. Ни двинуться, ни головы поднять. Одного убило, а Петра и второго разведчика ранило. А они ползли, один другого тащил, пока в сознании были. Два дня тащились, а Мценск-то рядом – рукой подать. Проложили от самого города кровавую дорожку, а по ней немец всё бил и бил, вовсе сделав её чёрной. Когда же перевалились в наше боевое охранение, напарник Петра был уже мёртв, а Пётр доложил всё и тоже потерял сознание. Очень ценные сведения принёс он, помогли они в наступлении. Мы Петра в санбат тут же отправили, да хирург наш, Наденька, не оправдала в тот раз, не спасла Петра. Как уж получилось – не знаю. Наденьку я больше не видел. Сам ранен при наступлении был, даже молва пошла, что погиб. Потом уже не свиделись. А с Клавдией Ивановной вместе до самого Берлина довоевали».

– Что же вы? Молчите-то что?! – прервала неровным голосом Надежда Ильинична мысленные воспоминания Клавдии Ивановны.

– Что сказал тогда Павел Платонович? – торопила она.

А Клавдия Ивановна ощутила, что не хочется ей ничего больше рассказывать Надежде Ильиничне, ни к чему это. Она отвела свой взгляд и сказала безразлично, отчего получилось презрительно:

– «А ты, Клаша, сходи, – сказал Пал Платоныч, – к Наденьке, всё разузнай, так нужно!» – Нахмурился, прошёлся по сцене, повернулся ко мне круто и добавил: «И тебе, и мне, и полку всему. Потому не гоже с сомнением на человека жить!» – и больше ничего не прибавил.

Заключила Клавдия Ивановна, отодвинула кресло, села устало, распустив по коленям руки.

Стало тихо в затенённой вечерними сумерками комнате, даже дыхания не слышно. Только лики святых ещё больше пожухли в своей печали и обречённости да где-то во второй или третьей комнате шуршала переворачиваемая на столе бумага. Видно, муж Надежды Ильиничны, академик, ещё продолжал работать. И в этой тишине, трудной для обеих женщин, вдруг послышался тихий не то стон, не то плач. Клавдия Ивановна вздрогнула, не поверила, прислушалась к нему. Слушала минуту, две, всё не веря, но плач не утихал, и она уже не могла обманывать себя. Клавдия Ивановна быстро встала, не глядя на рыдающую Надежду Ильиничну, пошла торопливо к выходу и, когда уже закрыла за собой парадную дверь, услышала крик, злой, отчаянный:

– Не запомнила, не запомнила ни Петра твоего, ни Павла!..

Но крик этот не ударил Клавдию Ивановну, не прибавил боли, она и так уже всё поняла.