НИСХОЖДЕНИЕ (Глава 11)

Рубрика в газете: Проза, № 2023 / 42, 26.10.2023, автор: Иван ОБРАЗЦОВ (г. Барнаул)

Предыдущую главу читайте в № 40

---

Глава 11

 

Говорю же вам, что за всякое праздное слово,

какое скажут люди, дадут они ответ в день суда:

ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься

Мф. 12:36–37

 

Отец Андрей чинил мучной короб. Шустрые мышата сидели по норным углам и только иногда опасливо выглядывали из прогрызенных нор, наблюдая за работой человека.

«Ух, стервы, понагрызли тут», – беззлобно бормотал старый сельский священник.

Ленивый кот отца Андрея, Василий, либо спал, либо противно орал, выпрашивая еды. Сейчас он как раз занимался своим первым из перечисленных основных занятий, и для окружающего мира кошачьи вопли пока только предполагались, а потому стояла усталая тишина. В молодости кот Василий выловил в округе всех крыс и теперь пребывал на заслуженном пенсионном пособии. Судя по поведению кота, пособие регулярно обязан был выплачивать продуктами питания не кто иной, как отец Андрей. Мыши не воспринимались котом всерьёз, потому они спокойно обустраивали свои семейные дела в большой домашней кладовой, иногда прогуливаясь и по сараю.

Старого батюшку Андрея Прокоп встретил случайно и решил на нём сорвать всю накопившуюся раздражительность от неповоротливости сельских начальников. Вначале интеллигентно поздоровался, представился новым школьным учителем, что как-будто бы развеселило отца Андрея.

– Учитель?

– Да, приехал из города, сейчас вот решаем вопрос по культурному досугу школьников. Просвещать их надо современной культурой, развивать стремление к самореализации.

– А ты, стало быть, знаешь как это стремление развить или программу какую из города выдали?

– Знаю, – дерзко ответил Прокоп. Священник уважительно кивнул и улыбнулся.

– Что ж, это дело, наверное, нужное, работы много, ну и, наверно, согласовывать всё приходится, ведь сейчас говорят как и раньше всё утверждать там, наверху требуется, – показал отец Андрей глазами в неопределённый верх.

– Ну, здесь уж как я посчитаю нужным, мне свобода предоставлена очень большая.

– Так эта свобода, наверно, ответственность большую прилагает, да? Не тяжко будет, а то может оно лучше с кем-то вместе дело-то делать?

– Пока не с кем, здесь пока не очень про новые достижения в образовательных методиках усвоили, вот и пытаюсь внедрять, для того и приехал. Мне направление от университетской кафедры дано.

– Что ж, попытка не пытка. Да ты вот садись, передохни, находился поди уж у нас, – старый священник показал рукой на табурет возле сарая.

Прокоп сел на табурет у раскрытой сарайной двери и продолжил раздражаться. Спокойная речь священника только ещё сильнее раззадорила, разозлила молодое нутро Прукина. Казалось, что его идеи по улучшению образовательного процесса никому здесь не нужны, что все только и ищут повода спровадить все улучшения куда подальше.

Отец Андрей поправлял мучной короб и слушал Прокоповы рассуждения, иногда немного отвечая, но в основном молча покачивая головой. То ли он так, горюя, сокрушался, то ли печалился о раздражении и даже злобе собеседника. Но Прукину эти покачивания словно вскрывали внутренние коросты, и он всё сильнее распылялся, раздражался в громогласной обвинительной речи. Вначале он говорил вроде бы о своих делах, но постепенно, сам того не замечая, переключился на церковную тему, видимо так реагируя на сан своего слушателя и невольного собеседника.

Надо заметить, что вся эта сельская тягомотная размеренность уже сильно подорвала веру Прукина в реализацию собственных идей. Он, если уж глубоко копнуть, даже и школьников этих сельских уже начинал ненавидеть, хотя ни одного из них толком пока и не видел. Ему казалось, что все здесь сговорились и только ищут повод его, Прукина, отличные идеи застопорить, палки в колёса ему понатолкать. Все эти директора, руководители сельпо, священники вот эти – все они ушлые, продуманные, сами себе на уме. Все против него, Прокопа Прукина, инстинктивно, по-сельски организовались и понемногу выдавливают из своего тихого уютного болотца.

– Наблюдал три дня за муравейником. Ни планёрок, ни совещаний, и главное – все работают. Но при всех приятностях наблюдения, ясно, что вся муравьиная работа направлена на самих себя, и даже тлей они обхаживают исключительно ради собственных нужд. Вот и вся такая с виду трудолюбивая церковность в основном-то к чему сводится? К обхаживанию рабов ради собственных нужд. Доят паству, как муравьи тлю, вот тебе и весь замечательный вокругдуховный рост церковной экономики.

– Ну, здесь разве церковь главная? Здесь надо понимать, есть люди, а есть Евангелие. Благодать, она и для благополучия, и для благоденствия дана, а если кому золото земное яркое, так та слабость людская давно известна. Церковь и не такое на своём земном веку повидала, что ж теперь, бросать всё? Благополучие, благоденствие как раз в том и состоит, что пришёл и сделал как хорошо. Себя спасай. А на других пальцем-то можно всю жизнь пропоказывать, а себя пропустить. Сказано же, спасись сам, тогда вокруг тебя спасутся тысячи.

– Да ну какое благоденствие?! Всё, что вы хотите, это больше власти, денег и церковных домиков, да и домики вам нужны, чтобы больше денег иметь, впрочем, и власть за тем же. Какое людское благополучие? Как там сказано, по плодам судите, да? Много после ваших проповедей людей пошло и изменилось, много? А почему? Да потому, что силы нет в вашей проповеди, нет силы в ваших словах. А если нет силы, то и власти у вас быть не должно. У вас может быть только насилие одно всегда и сохраняется вместо настоящей власти. Насилие и мракобесие, причём вот это мракобесие и есть ваше насилие над человеком. Вы же не свободным человека хотите сделать, не от страстей освободить низких, а только понаделать унылых, кающихся в разных второстепенностях рабов. Не людей, а существ намножить, чтобы главное они не могли о себе понять, мракобесие ваше не могли увидеть за унынием внушаемым. Потому не надо мне рассказывать здесь про какое-то благоденствие, ну разве что если честно не сказать о личном, попском благоденствии, но не более того.

– А ты знаешь, сколько священников, сколько деревенских батюшек живут в бедности, порой и в нищете, как они храмик этот свой руками строят, по досточке, по камушку собирают? А кто-то ведь на это всю жизнь тратит и не пожалуется даже, а только радость одна.

– Конечно знаю, почему не знать-то. Но только причём здесь они и ваша эта вот церковь, причём здесь их храмик деревенский и ваша организация с экономическим базисом в основе? Вся эта ваша сельско-городская суета вообще не имеет к ним никакого отношения. Вы же ещё их и кабалите, вы же ещё и с них пытаетесь денег собрать. Не дать им, а собрать с них денег в какую-то вашу общую копилку. Вы ж как общак уголовников с бездельниками и паразитами наверху, этакими ворами в законе в религиозном антураже живёте. Вы ж даже принципами с этим уголовным миром схожи. Уж явно, если бы схема ваша не была так близка им, то бандиты не приняли бы её как свой «отче наш». Там же тоже вроде как вор не должен ничего иметь, только об общаке и благе арестантов думать, а по факту мы все знаем кто, о ком и каким образом думает и живёт. Так что всё здесь не совпадение, а самое что ни на есть прямое родство.

Прокоп встал и от возбуждения собственными речами стал расхаживать перед дверью сарая туда-сюда, словно читал лекцию в аудитории. Он не замечал, что хамит старому батюшке совершенно без повода, а тот совершенно не злится в ответ, по крайней мере, внешне этого нельзя было увидеть. Прукина уже несло так, как отрыгиваются на чистую улицу канализационные струи из разорванной от перенапряжения или ветхости трубы.

– Вот все поборы ваши церковные, копилка эта ваша патриарховая, она куда? Зачем она вам? Ну ладно ваши спонсоры, но оставьте вы в покое этих деревенских батюшек, дайте им от ваших олигархических пожертвований, не заберите, а дайте! Просто дайте и всё, пускай колбасы себе купят, и детям носки новые. Так нет же, вы даже если и дадите, то отчётами замучаете. А знаете почему? Потому что вы не церковь, вы – один из государственных институтов внешне, а внутренне – просто корпорация монстров. Вы огромная бюрократическая машина, вот почему и нет у вас власти истинно духовной. А вся ваша власть, это власть принуждения, насилия над душой, это власть садистская, земная, и никакого отношения к богу она не имеет. И потому не надо примазываться к этим деревенским батюшкам, не надо присасываться к этим подвижникам, они не ваши, а вы не ихние. Потому что вы вышли совсем из другого, потому вы не с ними. Потому вы не можете быть их, потому как будь вы их, вы бы с ними были, а вы не с ними, вы сами собой только.

– Что ж ты меня так легко в злодеи записал, аж как-то не разобрал дела, а сразу и обвинительный приговор зачитываешь. Не быстро ли?

– Да это же я не вас лично, а то, что вы представляете. Вам-то, конечно, может и нет необходимости про такие вещи говорить, но всё-таки не обессудьте, отец Андрей, организация ваша не лучшим образом устроена, – вдруг засмущался Прукин своей речи и начал оправдываться. Ему на мгновение стало стыдно, что вот случайному человеку показал своё возмущение, что вот сейчас о нём, молодом специалисте, подумают что-то не то, а потом ещё и по всему селу разнесутся разные слухи ненужные. Прокоп как-то немного воровато огляделся по сторонам. Вокруг никого не было. Казалось, что все жители вообще сидят по домам и носа наружу не кажут, будто что-то здесь на улице ходит такое, с чем связываться себе дороже.

– А твоя организация хорошо устроена? – батюшка спросил спокойно и как-то неожиданно для Прокопа.

– Моя? Какая моя организация?

– Твоя личная, ты сам-то как думаешь, свою организацию правильно устроил?

– Не понимаю, о чём вы говорите, но если уж брать так, глобально, то мы все должны быть наказаны. Даже если никаких грехов за нами не числится, то всё равно мы живём с самого рождения в чувстве нашей вины. Словно сама человеческая культура, сами людские языки пропитаны этим острым и сладким ядом виновности и желания разрешиться от неё наказанием. Разрешиться наказанием и оказаться разрешённым к жизни. Честно говоря, сама цена, само наказание потому и оказывается смертью, переходом через смерть, иначе никак не выкупить истинную жизнь, всё то, к чему пронзительно тянется наше внутреннее существо, наша существенность и наша единственно существенная часть, – Прокоп знал, что говорит вообще не по делу, что слова его звучат совершенно неискренне, как-то выученно, словно по бумажке вычитываются, но зато ими прекрасно получалось скрыть от себя свои недоумение и растерянность.

– Знаешь, была одна такая на моей памяти девушка. Я тогда далеко отсюда служил, только иереем рукоположили. Так вот она, девушка эта, жила тогда при храме. Весь распорядок у неё был незамысловат и одинаков на каждый день – она вставала рано утром, молилась, плакала, немного спала, ела. Потом опять молилась, плакала, спала, ела – и так изо дня в день.

– И что?

– Да вот вдруг вспомнилось. Она тогда ещё всё срывалась иногда, а главная у неё страсть была – чрезмерное любопытство. Это когда всё везде хочет прознать человек, а после непременно донести по округе услышанное. Только после оказывалось, что всё узнанное таким любопытством было разными сплетнями да россказнями женскими. Ох уж попадала та девушка в разные нелепые ситуации каждый раз, каялась, зарекалась больше нос никуда не совать, молилась, плакала. Проходило время, и она опять срывалась, опять начинала всюду ходить и сплетни разносить.

Помню, однажды шёл по церковному двору приезжий иеромонах. Старенький уже дедушка, смешливый. Он по каким-то иконописным делам в тот храм приезжал и жил уже месяца три-четыре. И девушку ту уже хорошо знал, слышал её разговоры, да видел слёзы постоянные. Она же каждый раз на исповеди всё те же сплетни и пересказывала. И вот, дело зимой было, идёт, значит, этот иеромонах через двор на вечернюю службу, а навстречу ему та девушка бежит, прямо торопится. Он ей и говорит:

– Смотри, скользко, упадёшь и нос любопытный расквасишь, совать-то тогда что от любопытства будешь, – и дальше пошёл.

– А я сегодня уже падала, так что можешь меня не пугать, – со смехом ответила девушка.

– Да разве я пугаю тебя, ты что, упаси Христос, я только остерегаю тебя, чтобы аккуратнее ходила.

Вот такая история была при мне. Не знаю, может она и перестала метаться, успокоилась, ведь мне после пришлось поехать как раз сюда служить. Так вот здесь все эти годы и служу, уже четвёртый десяток лет здесь, слава Богу, тружусь. А вот сейчас что-то вспомнилась история та.

– Как-то непонятно, батюшка, но история интересная, – Прукин спохватился. – Вы вот пока рассказывали, я даже забыл про что ещё хотел сказать. Забыть забыл, а вашу историю так и не понял зачем мне слушать. Мораль мне хотите показать или что-то вроде наставления? Ну, так я и не девушка вроде, верно?

– Да ты что, Христос с тобой, конечно, ты не девушка, это я так, вдруг вспомнил, вот рассказал тебе, может, где и сгодится для жизни.