ОДИН, КАК МИГ
Разговор с поэтом Станиславом Красовицким, ныне отцом Стефаном, о жизни, поэзии, вере и Западе. Если точнее, Северо-Западе.
Рубрика в газете: Здесь могут быть драконы, № 2019 / 13, 05.04.2019, автор: Николай ВАСИЛЬЕВ
На стихах этого поэта, выхваченных мной ещё в начале 2000-ых в литературной энциклопедии для подростков издательства «Аванта-плюс» (почему-то до сих пор помню это название) – я, как сейчас понимаю, вырос. Как, конечно, и на многих других стихах многих других поэтов, от Мандельштама до Башлачёва и Егора Летова. А у Красовицкого я ещё в школьные годы запомнил вот это (набрано по памяти. – Прим. моё):
Быть может, это хлопья летят,
Умирая, тают среди громад
А может, это рота солдат
На парашютах спускается в ад
Ну что ж, таково назначенье их канта
Такова безграничная ночь над Москвой
И ясна авантюра того лейтенанта,
Что падает вниз у окна моего
Их деревья преисподней встречают сверчками
И последние черти им честь отдают
И не видно огней, только звёзды над нами
Терпеливо построены в вечный салют
Впоследствии меня удивляло в этих и других ранних стихах поэта то, что они написаны в конце 50-х – начале 60-х – при полном ощущении 80-х или даже 90-х. Может быть, сказался конец сталинской эпохи, именно после которого, возможно, Союз и начал становиться поздним или даже пост-Союзом, со всеми характерными особенностями жизни и культуры. Где-то в 60-х Красовицкий отказался от стихов и пришёл к христианской вере. А потом стал писать совершенно другие стихи. Они порой кажутся до абсурда классичными и правильными – мне, выросшему на другом Красовицком – но и среди них порой попадаются очевидные приметы его внутреннего гения. «Отдалённый трещит мотоцикл /И становится осень всё ближе –/ В этом мире друзей и привыкл/ Я твой взор в отдалении вижу/ Я твой образ на стенах ловлю/ В цвете листьев, то смуглых, то алых/ И могу я сказать, что люблю – / Росчерк неба в осенних провалах».
Добирался я до Красовицкого непросто. Сначала на бла-бла-каре от Москвы до Нижнего Новгорода. Про Нижний надо рассказывать отдельно – город сложный: с одной стороны реки, очень симпатичный исторический центр – и города, и его довольно насыщенной культурной жизни – отвёрнутый от реки и упирающийся уже в окрестности, а с другой стороны – самодостаточный космос рабочих районов, где живут целые династии рабочих, несколько маргинальное привокзалье и вообще та лёгонькая, как промышленность, хмурь, которая свойственна столицам русской провинции. Потом – три часа на маршрутке до Дивеево. Последние метров пятьсот я шёл по чистой деревенской грязи, с которой городская обувь вообще, как сейчас говорят, не коррелирует. Дом я нашёл, тем не менее, быстро, и меня там тепло встретили отец Стефан и две его дочери. Пару часов мы разговаривали без диктофона, а потом всё-таки записали на него некое резюме беседы.
– Отец Стефан, расскажите о вашем понимании поэзии.
– Можно выделить три уровня поэзии. Первый – настроение. Оно может быть вредным и не вредным. Второй уровень – образ. Образ поглощает настроение и доминирует над ним. Образ может нести объективное добро или объективное зло. Третий уровень – звуковая гармония. Это звуки и расстояние между ними. Это высший уровень, на нём стоит остановиться подробней. Чем больше расстояние между звуками – без разрыва гармонии – чем дальше они друг от друга, тем стихотворение сильнее.
– Как понять это расстояние между звуками? Количество некоего «воздуха» между ними?
– …Это сложно объяснить. Это внутреннее расстояние между звуками. «Чем дальше друг от друга звуки, тем интереснее эффект. Преодоление разлуки тому есть главный аргумент. И я даю его вам в руки – его искал, конечно, Фет» (один из поздних текстов Красовицкого. – Прим. моё) Вспоминается мне ещё один из моих поздних текстов… «Нам, слабым людям, неспроста дано знамение Христа. Но чтоб переступить могилу, Господь даёт и мощь и силу». Один мой друг хотел бы видеть эти строки на своей могиле в качестве эпитафии.
– Не расскажете про группу Черткова? Как вы познакомились, что это были за люди, откуда они появились?
– В Институте иностранных языков я познакомился с Андреем Сергеевым. Услышав некоторые мои высказывания о поэзии, он обратил на меня внимание и сказал: «Я познакомлю тебя с Чертковым, тебе это будет интересно». И всё, после этого мы стали встречаться, собираться, вместе проводить время.
– Какое на вас произвёл впечатление сам Чертков?
– Чертков… Во всяком случае, у меня от него осталось только хорошее. Помню, что он был очень недоволен, когда я сказал, что бросил писать стихи. Воззрения на поэзию у нас были разные. Потом он уехал за границу, познакомился с каким-то евреем и стал очень таким… еврееобильным человеком. Как-то резко переменился.
– Принял иудаизм?
– Нет. Я лично хотел, чтобы он принял христианство, но этого тоже не произошло.
– Он был агностиком по убеждениям?
– Возможно. В общем, он был таким человеком – не дошёл до храма.
– Вы пришли на первое собрание – кто там был, если помните? Какие были яркие фигуры в группе?
– Первое собрание я уже не помню. А яркой фигурой всегда был Хромов. С ним я много путешествовал пешком по Северу, Северо-Западу. Ещё… Галина Андреева, очень привлекательная поэтесса.
– На что или кого, грубо говоря, были похожи её стихи – к чему были близки, чему наследовали? Ахаматовой, Цветаевой?
– Трудно сказать… Но не Ахматовой и не Цветаевой.
– Те стихи, которые вы читали друг другу в группе и на которых росли – они сильно отличались от советского литературного официоза?
– Безусловно. Мы считали зазорным публиковаться.
– То есть, вы осознанно ушли в подполье. А что в советской литературе вызывало отвращение? Какая-то фальшь, маразм?
– Да, пожалуй, фальшь.
– Каковы признаки текста и автора, который не был бы принят цензурой – ну или, скажем так, не вызвал бы благосклонности в советском литературном мире? Может быть, наличие яркой индивидуальности – и человеческой, и поэтической?
– Трудно сказать…Мне кажется, никому вообще не нравился сам факт нашего существования. Вот не то, и всё – НЕ ТО. Про индивидуальность вы сказали совершенно верно. Мы даже не хотели ни с кем иметь дела. Только Олег Гриценко попытался установить какую-то связь с ними (с литературной средой. – Прим. моё), а мы, все остальные – нет. Общались мы, пожалуй, только с «лианозовцами», так почему-то получилось. Яркие фигуры – Холин, Сапгир.
– Как вы видели своё будущее, особенно литературное, в Советском Союзе?
– Никак. Шли своим путём. Хорошо, что я попал в Госфильмфонд и работал там. Правда, кончилось тем, что я уже не мог смотреть на экран – он стал воздействовать на мозг. Я решил оттуда уйти в Институт цветметинформации. Директор Госфильмфонда Привада говорил мне: «Куда вы уходите? Вы будете директором после меня!». Но не получилось. Просто физически, и даже с религиозной точки зрения – не фильмы, хорошие и плохие, а само воздействие экрана на мозг. Я не мог там оставаться.
– А текст так же навязчиво воздействует на мозг?
– …С текстом по-другому. Не хочешь – не читай. Я могу сказать, что с удовольствием читаю свои собственные стихи позднего периода, они дают мне отдохновение.
– То ощущение распада и некой жути, деконструкции, которое присутствовало в ваших ранних стихах, не очень типичное для 50-60-х годов – откуда оно бралось? Оно как-то витало в воздухе?
– Не знаю, но видимо, да. Я ведь не просто так их писал.
– Как вообще жилось в то время? Каково было…ходить каждый день на работу, делать обычные дела?
– В Госфильмофонд ходил нормально, это не вызывало отрицательных эмоций. Там нужно было смотреть фильмы постоянно, составлять каталог, восстанавливать старые плёнки – я восстанавливал фильмы Чаплина. Ощущения, о которых вы говорите, были до работы в Госфильмофонде.
– Были какие-то личные события, переживания, объяснявшие характер тех ваших стихов?
– Нет. Была обычная жизнь. Шёл, как шёл. Знаю только, что старые стихи мне неприятны. Не то. И сейчас… мне трудно анализировать прошлое из-за головы (в жизни отца Стефана был эпизод, когда он наглотался угарного газа в загоревшемся деревянном доме и чуть не погиб, но был спасён коллегой по службе. – Прим. моё).
– Когда у вас случился перелом, приведший вас к вере – в шестидесятых?
– Примерно. Я шёл тогда по дороге из Суздаля в Кидекшу. Я тогда много путешествовал по Северо-Западу. И вот в какой-то момент, когда я шёл по этой дороге… произошло абсолютное чудо. И я стал другим человеком. Я услышал внутри себя голос, который сказал мне: будь верен своей жене и делай то, что я велю.
– Были какие внешние признаки, знамения? Или просто…что-то щёлкнуло, и всё поменялось?
– Никаких внешних признаков. Это произошло в один момент, и я стал другим человеком. Я считаю, что это был Дух Святой.
– Северо-Запад, как я понимаю, сыграл важную роль в вашем становлении. Что для вас значит этот регион? Вы ведь служили в Карелии?
– Я вообще рукоположён от Зарубежной православной церкви. Сначала служил в Америке. Потом служил и в Карелии, да. Я родился в Москве, но по своей внутренней биографии человек совсем не московский. Мне близки одновременно Азия, где я жил в детстве, и Северо-Запад. Природа, города, путешествия наши с Хромовым… Бывал и в Вологде проездом. Были в Ферапонтовом монастыре. Но дальше я не пошёл. Не хотел попадать на Соловки. Из-за того, что там происходило. Там надо панихиды всё время служить. Я не могу почитать это место. Человеческие жертвы там были немыслимые. Совершенно избыточные и необъяснимые.
– …Возникает невесёлая параллель с поэтикой ваших ранних стихов, с её настолько же необъяснимыми для того времени и неведомо откуда появившимися настроениями, деконструкцией, экспериментами… Но сменим, наверно, тему и вернёмся к Северо-Западу.
– В целом, Северо-Запад я считаю особенным регионом, в котором мог бы сформироваться единый этнос, способный к регенерации в будущем.
– Отдельный этнос?
– Да. Ещё с эпохи неолита здесь могла быть консолидация народов вдоль Великого Восточного пути. Здесь мог быть отдельный этнос.
– Финно-угры?
– Финно-угры и славяне, конечно. Языковая и этническая разница между племенами не играла большого значения в силу интенсивного культурного обмена между ними. На северо-запад приходили и кельтские монахи, передавая христианство – а к ним оно приходило морским путём со своей исторической родины, Ближнего Востока. Мне кажется, роль Византии в христианизации России преувеличена. По крайне мере, мне она не так интересна, как роль Северо-Запада и, соответственно, Запада. Говоря о финно-уграх, стоит признать, конечно, что славянская культура стала их поглощать, но всё-таки в глубине истории в нас осталось много финно-угорского. «Москва», например – финно-угорское по происхождению слово.
– У нас в России где-то воспринято такое христианство, которое близко вам?
– Я стараюсь воспитывать вокруг себя таких людей.
– Кто ваши авторитеты, ваши любимые святые?
– Святой Каламба, живший на острове Айона неподалёку от Британии. А «Исповедь» блаженного Августина была первой христианской книгой, попавшейся мне после того перелома, который произошёл со мной на дороге.
– Роль Византии в формировании русского христианства кажется вам преувеличенной и отчасти, может быть, даже губительной?
– Отчасти. Может быть…это, конечно, только мои домыслы. Но может быть, произошла замена личного сознания человека какими-то другими факторами.
– Той или иной властью, авторитетом?
– Да, и это для меня не приемлемо. Христианство для меня – это религия личности, религия свободы, религия бодрого человека, преодолевающего препятствия. А Запад для меня – это, в некотором смысле, образец такого бодрого человека. Я не так давно служил в одной церкви греческого прихода, но не смог там остаться как раз по этим причинам. То, что я увидел в этом храме – это порабощение личности.
– Вы имеете в виду… определённого рода послушание, угождение церковному начальству?
– Да. Я не смог там служить. Повторюсь, христианство – религия личности и свободы. А Антихрист – это та личность, которая порабощает себе все остальные.
– Противники религии обычно говорят, что религия – это порабощение. Вы считаете, что освобождение?
– Конечно, религия – это освобождение человека.
– А как же авторитет – авторитет церкви, святых, Священного предания? Или этот авторитет тоже освобождает?
– Ты выбираешь из этого всего то, что нужно тебе. Не нужно читать всё. Человек может из этого выбирать.
– То есть, можно любить одного святого и…не понимать, например, другого?
– …Да, это вполне возможно.
– Вы как-то выводите поэзию из веры, религии?
– Только в том смысле, что человек индивидуален, уникален, и у него есть талант. Только талант и создаёт неуловимую, вербально невыразимую внутреннюю «решётку» стихотворения. И она, подчеркну, может влиять на человека, на мир.
– Понимаю, это своего рода… волшебство. Талант формирует личность как человека, так и «личность» стихотворения, его уникальную структуру, которая обладает реальной энергией, реальным присутствием в мире. В русской поэзии сильна индивидуальность?
– Конечно. Пушкин, Жуковский, Фет. Батюшков. Лермонтов прошёл мимо меня. У него… в достаточной степени англоориентированная поэзия. Хотя, конечно, замечательная, очень сильная проза.
– Вы ведь сам… в некоторой степени западноориентированный, англоориентированный человек. Чем объясняется ваше отношение к Лермонтову?
– Дело в том, что в плане поэзии русский язык, на мой взгляд, предоставляет гораздо большие возможности, чисто звуковые. А в английской литературе я ценю именно прозу. Честертон, Конан Дойль… да много кого можно назвать.
– Как относитесь к Бродскому?
– На мой взгляд, это поэт малых форм, за большие он взялся ради, видимо, известности и успеха. Это моё мнение. Из ленинградских поэтов талантливый человек был Леонид Аронзон.
– Маяковский?
– Маяковский, между прочим, очень талантливый поэт. Его, конечно, повело потом не туда, но внутренне человек очень талантливый. Бурлюк… не знаю. Хлебников – абсолютно. Кручёных. Я ещё успел побывать у него в гостях.
– Что он был за человек? Не слышали про его драку с Есениным?
– Нет, не слышал. А человек был умный и серьёзный. Из группы Черткова самой яркой индивидуальностью был, как я уже говорил, Хромов. Поэтика, которого родственна, кстати, поэтике Галины Андреевой.
– Я бегло смотрел её стихи – это что-то, условно говоря, близкое к Фету. В советское время такая лирика была, видимо, не слишком популярна.
– Конечно.
– Божий дар, талант – можно использовать во зло и во благо?
– Если это талант, я не представляю, как его можно использовать во зло. Скажу так… Мои ранние стихи претендуют не на гармонию – не на поэтичное, а на какое-то другое существование.
– Те стихи, которые вы пишите сейчас – вы стремитесь в них к какой-то созидательной, классической гармонии?
– Что есть, то есть.
– Прочтите какое-нибудь самое яркое из последних.
– …Вот две строчки из одного стихотворения, которое нравится моим знакомым. «Не садись удобнее, а скажи безумию: ничего подобного, ничего подобного». И ещё: «Плыву-живу, один, как миг. Вот паруса раскрытых книг».
– Современному человеку нужна поэзия?
– Ну по-моему, поэзия всегда нужна людям. Она преобразует человека. Даёт ему внутреннюю гармонию, если это настоящая поэзия.
– То есть, чувствуя чужую личность – чужой талант и структурное своеобразие чужого текста, его «решётку» – человек постепенно понимает сам себя?
– Можно сказать так.
У Красовицкого три дочери – Надежда, Светлана и Анастасия, в момент интервью находившаяся на Валааме. Надежда и Светлана мне очень понравились – по странному ощущению узнаваемости их облика. Не то чтобы я узнал в них отца – хотя и это тоже – а просто… какое-то негромкое, но отчётливое своеобразие. Может быть, это и называется в людях «породой». Сейчас они живут у друга-священника, предоставившего им свой дом, и заботятся об отце. В доме, что называется, женское царство. А у женщин своя точка зрения на всё и своё личное, во многом ироничное отношение к тому, с чем они много лет живут и что они, на самом деле, несут по жизни, как кровный крест. Мне, как совершенно постороннему наблюдателю, именно в этой тёплой и дружественной атмосфере дома почувствовалось внутреннее одиночество и борьба отца Стефана, присущие ему, как человеку и той самой личности, о которой мы столько говорили. И…да, сложный жизненный путь, да, старость, да, перенесённое удушье, да, непростой характер – внутренняя война, как сказала мне в разговоре Надежда – всё это понятно и накладывает свой отпечаток, но мысли, которые Красовицкий – я всё-таки помню его, как поэта – говорил и являл всем своим обликом, показались мне важными, нужными и не сулящими, конечно, совсем уж удобной судьбы. И почему-то кажется, что таким людям всегда – как бы ни были заботливы родня и друзья – не достаёт понимания и вытекающего именно из него сочувствия и уважения. Но с близких какой спрос, они и так с тобой по горло. А в глубину иногда смотрят свободными глазами только чужие.
Интересный человек – самобытный и твёрдый. Удивительная судьба. Мои наилучшие пожелания отцу Стефану (Красовицкому) и его замечательным дочерям. Также желаю творческого вдохновения и покоя. С удовольствием прочту его стихи.
Отец Стефан удивительный.
Только почему про сына не упомянули, Михаила Красовицкого.
Павлу. Спасибо за информацию. Мне очень понравился материал. Стихи читала, а многих подробностей биографии не знала. Спасибо автору.
интересно и таинственно как войти в чужую избу!
Мы близко общались в Отцом Стефаном лет 15 назад, удивительный человек! Низкий поклон ему! Я с ним тоже беседу сделал, вот тут можно почитать https://yuniko.ru/index.php/mrusmag/21-catrusmag/316-radula
Сборник Красовицкого, который ты презентуешь в статье: “Стихи, Москва 2006” – это только поздние стихи. Сборник, одобренный и составленный самим автором. Издательство не указано. По всей видимости Олег Гриценко издал в своем ВНИИРО.
Стихи Красовицкого 50-х годов и стихи поздние, словно написаны разными людьми. И поздник стихи полны риторики, нравоучений, рифмованная схоластика. А вот ранние стихи, это то, что написано по наитию и вдохновению. Но их очень мало. Например, в “45-й параллели” опубликовано 19 стихотворений. Причем, одно из них – позднее. И сказано, что это “все стихи”. Это конечно не так. У меня есть книжка без упоминания издательства, издана в 2006 году. Это по всей видимости издание ВНИИРО, “Стихотворения 50-х годов” в ней наиболее полное собрание ранних стихотворений Красовицкого. Стихи ни на что, ни на кого не похожие, словно, действительно, кто-то надиктовал их из космоса. Сейчас пишу о поэтах “Мансарды”. И наткнулся на этот интересный материал. Тираж этой книги скорее всего 100 экземпляров.