Охота на бобра

№ 2022 / 40, 20.10.2022, автор: Тимофей СКВОРЦОВ

Охота, оно, в общем, занятие такое. Исступлённое такое занятие. Вдумчивое. Бывает, сутками тупишь, тупишь, а домой только клещей да вошь лосиную приносишь.

Вроде рыбалки, только здоровее. В рюкзачок-то с собой много не положишь, да и не любит зверь этого. Рыба – другое дело: толерантность.

Но есть зверюга – похлеще рыбы бурундук, бобёр называется. Так-то он с виду обычный: четыре лапы, морда небритая, разве что хвост веслом. А так-то – нет. Умный до ужаса, как не мы с тобой, как Василич наш говорит.

Опять же, простота в эксплуатации.

Набилось у нас в области этих зверюг по рекам как у Христа за пазухой. Комаров столько нет, сколько их есть. Насчёт Красной Книги не знаю, но в лесничестве у нас плакат повесили: убей бобра – спаси дерево.

Шкура-то ладно, её собакам. Никому она в глаз не впилась, что с ней делать? И возливо, и лениво, да и не умеет никто, никогда не умел, давно уже. Но мясо! Во-первых – дичинка. Дух от неё лесной, речной, лохматый. А во-вторых, мясо хоть и жёсткое, а вкусное, сладенькое, как подкопчёное. Ещё бы! Самое, считай, чистое мясо, куда там свинина. Бобёр же не ест ничего. Ни рыбу, ни лягушек всяких. Он как чучело: опилок в себя натолкает и хорошо ему, страшиле.

Опять же, мяса много, осенью особенно если. Взял хорошего бобра, кило на тридцать, половина будет мясо. Хошь, прямо у речки свежуй, хошь, домой тащи. Домой лучше, дома собаки. Бобёр не кабан, за спину закинул и поплюхал. Если не лень, выпотрошить можно прямо на речке, лисицы подчистят.

Егерям до бобров особо дела нету, но и светиться не надо, ну его, от греха подальше. Ещё привяжется: а чё у тебя в рюкзачке, да дай попробовать, да больно крепкое, плесни ещё, да когда на лося-то ходил, да где лицензия, да ружьё чьё, вроде Колькино, так-то, слово за слово, и поругаться можно, обидится ещё. Лучше по-тихому, семейно, с другом.

Давно мы с Василичем в лес подкормиться собирались. Да всё как-то не это. То голова болит, то руки дрожат, то патронов нет, то чипок закрыт. Я ж говорю, бобёр – он как рыба, под водой плавает, не чует ничего, а как бошку выставит, ты его сразу боть и вытаскивай. Не охота, а рыбалка, считай. А если ты его сразу не боть, то уже охота тогда. Тогда он тебя учует, сам боть хвостом своим по воде и ушёл. Всё, допивай, иди домой спать.

Но тут как-то всё сошлось так хорошо. Солнышко, ветерок по травке бегает. В чипок портвейн завезли.

Подосиновиков вчера собрали как грязи, я – два ведра и корзинку, так что баб наших не видать с утра, начистились. Да и не сказать, чтоб утро-то, так, часов девять, я ж говорю, чипок открыт.

Танька на ступеньках стоит – улыбается, у неё по ревизии вчера тоже всё сошлось хорошо, весёлая. И Василич, я смотрю, к чипку не крадётся, а так, нормально идёт, значит, успел до ревизии долг занести, теперь месяц только начинается, жить можно.

Ну, мы по сто беленькой взяли, сосисочку себе завесили под это дело, сидим, курим. И что-то так хорошо, и денежка есть вроде, и дома тихо, и делать-то, в общем, нечего и не надо ничего. Листья травку поприсыпали, дует, а даже жарко будет, видно.

И вот, слово за слово, туда, сюда, решили: что мы всё по беленькой, как дети малые, айда портвейну, и за бобром.

Мы ещё по сто накатили, взяли в долг четыре портвейна, больше в рюкзачок не лезет, да и будет нам, выпросили у Таньки мешок из-под сахара большой и к Кольке за ружьём.

В лесничестве среда день конторский, в лес никто не ездит, значит, дома Колюк.

На терраску сунулись – ноутбук стоит, племяши в ворлд оф танкс режутся, Ирка сидит, грибы чистит, и он лежит  – вчера, значит, чистил, устал сегодня. Да он-то нам не больно нужен, он ружьё ещё на той неделе потерял где-то. У Ирки оно. А Колюк пускай спит.

  – Чё, – говорим, – как грибы, Ириш? Портвейн-то будешь? Давай, Колюка буди, ему в контору надо, мы за бобром пошли, ружьё-то дашь, спасибо?

То-есть, это Василич всё говорит, а я пока мелких шуганул, и на танке, такой, еду вдоль забора, а в меня попасть никто не может.

Ирка, может, и хотела бы в крик, да её-то тут же лежит, так что мы удачно попали, всё тихо, спокойно, по-семейному.

– Пошли вон, бездельники, нефиг мне мужа спаивать, пусть спит, портвейн не буду, пусти детей играть, в сарае, за дровами, Коле не говорить, мне вернёте, патронов нет, всё равно не поймаете никого, алкоголики, мне мяса банки на две закатать принесёте!

Я танк за углом припарковал, мальчишек запустил. Взяли мы рюкзачок. И тут Колюк проснулся. Глаза разлепил, по лысине себя похлопал и во двор пошёл.

Ирка нас выталкивать с терраски, но не то, чтоб в крик, а чтоб мужа не разволновать. В меня руками упёрлась, я задом в Василича, попятились мы за порог, а тут Коля вернулся, ему быстро надо было, в рюкзачок Василичев упёрся, Василич мне в спину, я в Ирку и мы обратно паровозиком в депо въехали.

  – Здорово, –  Колюк говорит, а сам рюкзачок на Василиче всё щупает.

  – И тебе не хворать, – отвечаем, – что ты щупаешь рюкзачок-то, тебе на работу пора и у нас дела, иди грибы чистить.

  – Щас, – говорит Колюк, – пойду. Давай на ход ноги.

Ну, а раз эти слова сказаны, значит, всё, проснулся совсем, но в контору не поедет.

 – Я пьян, –  говорит, – я в контору не поеду. Позвонят, если что.

 –  Тогда, –  говорим, – давай на ход ноги.

Я одну бутылку у Василича из рюкзачка достал. Ирка сбегала, яиц из-под кур вытащила, на сковородку плюх, на плитку, сказала нам про алкоголиков и тунеядцев, грубо сказала, громко очень и ушла в деревню с Ольгой ругаться и грибы чистить, та без мужа живёт, у чипка.

Мы портвейн на троих разлили, Колька яичницу слопал, и сели грибы чистить.

– Ещё не время, – говорит Василич, – он ещё своих деток кормит.

Это он про бобра, значит. А Колюк не понял, и говорит:

– Точно, пошли в чипок за мороженым!

Тут его племяши обступили, девчонкам одно, мальчишкам другое, фруктовый лёд, там, сливочное, а я пока прицелился по-хитрому и тигра замочил.

Мы тигра помянули и пошли.

Совсем тепло стало. На берёзах точно кто цыплят развесил – листочки жёлтенькие, маленькие и трепыхаются, только что не пищат. Пришли в чипок.

– Мы, – говорим мы с Василичем, – в чипок не пойдём. Мы портвейн в долг взяли, а у нас деньги есть. Иди ты.

Колюк набрал мороженого целый пакет, котлет каких-то и «Колокольчик» и взял бутылку беленькой и три стаканчика. Пока он ходил, Василич говорит:

– У меня четыре патрона есть ещё, но надо домой идти, а Валентина дома.

А жена Василича не любит, когда мы с ним на охоту ходим.

– Что делать? – спрашиваю.

– Ждать, – отвечает, – ей в полдень склад отпирать, тогда и возьму.

Пошли обратно до Колюка. К часу где-то грибы мы дочистили. А в два вспомнили про полдень, и Василич пошёл за патронами.

Бобёр зверюга живучая. Хитрый, матёрый, умный до ужаса. Его так просто не возьмёшь.

Вернулся Василич через пару часов, с мятой рожей, красными глазами и двумя патронами.

Мы с Колюком как раз ещё мороженого принесли. Но Колюк уже тоже зевал.

– Что так долго? – говорю, – у портвейна срок годности кончится.

– Да я по-хитрому, – отвечает Василич, – чтоб Валька не учуяла, что я на бобра иду, я патроны взял и спать лёг.

– Так её ж дома не было!

– Не подумал.

– Чё, Колюк, идёшь с нами за бобром? – тоже не подумал я.

– А вы ружьё нашли? Пошли по банкам стрелять! – обрадовался Коля.

– Не, не нашли, – говорю я, – мы так, просто.

–  В гости, – говорит Василич.

– Тогда пойду, – Колюк отвечает, – Щас, пару монстров замочу.

Сел к ноутбуку и голову на клавиатуру положил. Мы монстров помянули тихонько, рюкзачок взяли и во двор вышли.

Осенний вечер у нас это как летнее утро, только холодно. Только холодно не было и тепло. Нормальная погода, короче, в самый раз.

Зашли в сарай, кур с поленниц посгоняли, по яичку нашли и ружьё тоже. Ну, мы под яички и ружьё ещё один портвейн расчехлили, чтоб нести легче было, и пошли вниз, за деревню, к ферме, к речке, за бобром, на охоту, а то вечер уже, домой пора.

Я взялся пока рюкзачок нести.

– Ты его не колыхай, – говорит Василич, – я скорлупки туда положил.

– На фига они нам? – спрашиваю.

–  Во дурак! А пить из чего будем?

–  Из горла же пили, что ты вдруг?

–  Так то тары не было.

– Ладно, говорю, – всё лучше, чем из поворотника от Запорожца. Я осторожно.

Прошли мимо фермы заброшенной.

– Василич, – говорю, – когда мы эти две шиферины последние с крыши отковыряем? Да и кирпич нужен, обвод доделать. Ты когда ещё помочь обещал?

– Сделаем, – отвечает, – Потом. Нельзя сейчас ферму без крыши оставлять, сгниёт. Зима скоро.

– Да она и так, считай, без крыши.

– Нельзя. Примета народная.

– Да чему там гнить-то? Ферма кирпичная.

– Сено сгниёт.

– Какое сено, откуда?

– Я положил. Как раз под шифер.

– Понял, – сказал я, и пошли мы под горку к мостику.

Речек и ручьёв у нас в округе очень много. И Сара, и Шумка, и Печегда, и Ишня, и Медведка, и Муравейка. И у всех протоки, рукава. Озёра, болотца везде, ямы стоялые. В лесу ключи бьют. Я в лесничестве аэрофотосъёмку видел, считай, каждая деревня на своём острове стоит. И так эти ручьи и речки переплетаются, что и не поймёшь, какая куда течёт и как называется.

У моста чисто. Под камнями даже раки есть. Тут пару лет назад какая-то пьянь повадилась мотоцикл свой мыть – отвадили. Вон справа плешь горелая, уже сосенками поросла. А железки давно Василич на металл сдал.

– Привал, – говорит Василич, – теперь вверх вдоль берега пойдём. Доставай пока.

– Может, не будем частить, а, Василич? Всего два осталось, а нам ещё обратно топать.

– То-то и оно, что обратно. Нам ещё бобра тащить, забыл?

Бобра-то, положим, ещё поймать надо, но уж больно хорошо на мосту. Сумерки начинаются. Солнце низкое, красное как уголёк. Верхушки сосен под ним чёрной золой кажутся. Вода в реке бликует, у сваек бурлит. А комаров мало уже и ветерочком их к лесу сносит с моста. Ну как тут сопротивляться? Последние ведь денёчки. Нагонит тучи, и зарядит дождь недели на две, а то и на весь месяц. Какой уж там бобёр, до чипка бы дойти.

Сели мы на валун большой на берегу. Валун чёрный, попы греет. Я ножом портвейну пробку подрезаю, а Василич скорлупки в воду крошит.

– Ты чего, – говорю, – ты ж из них пить собирался?

– Баловство. Так мы бутылку до вечера пить будем.

Вставил горлышко в горло, булькнул пару раз и мне передаёт.

– Добивай, давай.

Я в горло не люблю. Я глоточками, по-бабьи. Мужики смеются, а мне так вкусней кажется. Портвейн главное не нюхать, он резиной пахнет, а на вкус – ничего, сладенько.

– Я добил, – говорю, – покурим?

– Выдумал тоже, – вскинулся Василич, – тут покурим, там посидим, так всё время пройдёт, пошли скорее!

А сам ружьё достал, приклад к стволу прищёлкнул и патроны пихает. Это, значит, портвейн с водкой смешались, и жизнь стала быстрее. С ним так бывает, он ведь на пенсии уже.

Ломанулся в кусты. Крапиву топчет, ветки трещат. Бурчит что-то под нос себе, торопится. Я за ним как по лосиной тропке иду, так он путь расчищает.

– Ты потише топай-то, – говорю, – что ты как лось прёшь, всех бобров испугаешь.

– Ничего, нам недолго уже. Там, выше, плотина у них, а дальше и хатка будет. Ты только под ноги смотри, они тут ходов на берег нарыли, чёрт ногу сломит.

И Василич ухнул в бобриную канаву. Я только за ружьё успел со спины ухватиться. Василич из ружейного ремня выскользнул, на колени в канаву плюхнулся, мордой в воду. Кругом крапива в рост человеческий. Из-под сапог глина синяя давится. И я над этой траншеей с ружьём и в камуфляже – щас предателя расстреливать буду.

– Мать твою ити! – заорал Василич и забарахтался.

Орал, пока на ноги вставал. Пока ко мне карабкался. Пока воду из сапогов выливал, штаны и рукава выжимал. Потом успокоился, закурил. И так в лесу тихо стало, как будто зима пришла. Даже ветерок стих вместе с Василичем – лист не дрогнет. Только с козырька кепки вода на сапог – кап-кап-кап.

– Так не пойдёт, – говорит Василич, – я о крапиву ожегся. Иди ты первый.

Я перепрыгнул канаву, сделал шаг и вышел на берег излучины.

Прооравшись, Василич охрип и зашептал.

– Тш-ш-ш! Видишь справа плотинку-то? А слева на том берегу и хатка. Здесь и встанем, ты не шуми.

До сих пор понять не могу, как бобры эти плотины делают. По ней ведь на тот берег, ног не замочив, перебраться можно. И правда, умная бобёр зверюга. До ужаса, как не мы с тобой.

От азарта и возбуждения Василич подсох и задымился.

– Я здесь присяду с ружьём. А ты – давай до хатки по этой стороне иди и там засядешь. Как увидишь, что бобёр плывёт, мне свистни, только негромко, чтоб я готов был. Рюкзачок оставь, я на него сяду.

Я снял с плеча рюкзачок, взял мешок из-под сахара и тихо пошёл вдоль берега.

Солнце укатилось за деревья, и лес стал яснее, изнутри засветился. Хатка на том берегу здоровенная, старая. Дерево седое, давно высохло. И ходов к ней, к берегу нарыто как к блиндажу полковника. Кругом колья лежат, как карандаши обточены, в три ладони обхватом. И ни на одном коры нет – сожрали бобры. Гладкие стволы, словно дудки.

Крапиву я обдёргал, мешок расстелил и улёгся на него над берегом. Передний ряд только травы оставил и гляжу на реку как из-за забора. Вокруг тихо. Холодок от реки идёт уже не летний. Птички хрюкают, и Василич у плотины бурчит что-то. Он всегда бурчит, когда лишнего выпьет.

Я люблю тишину в лесу слушать. От этого глаза шире раскрываются. Ветерок на меня дует, так что я закурил. Лежу, комаров сигаретой гоняю, на воду у хатки смотрю.  Что бобру под водой моя сигарета.

От леса на реку толстые тени опустились. Шорохи всякие начались, в ветках – от крыльев трепыханья. Ночные жители просыпаются. Интересно, подумал я, есть у них тут чипок? И как он называется: ночной, что ли, или нет? У них утро сейчас раннее, – только что темнеть начало. Но в лесу это быстро. У речки светло, а поглубже чуть шагнёшь в лес – почти ночь.

Вдруг раздался свист, удар и от хатки брызнули осколки стекла. Я вскочил с мешка и, пригибаясь, побежал к Василичу.

– Ты чего? – шёпотом. – И так сколько шуму наделал. До утра, что ль, сидеть теперь?

– Нормально. Это я его приманиваю. Сейчас или мамка из хатки шуганётся в реку, или папка приплывёт поглядеть, кто тут шумит.

– Как же, так он тебе и приплыл. Весь лес переполошил зря.

– Ему ж интересно посмотреть. Бобры, они любопытные. Ты ж, вон, прибежал.

–  Нашёл, – говорю, –  бобра. Где ты бутылку-то взял?

– Я портвейн последний выпил, – кашлянул грустно Василич. – замёрз  совсем. Мокрый же. Зато рюкзачок пустой.

– Бог велел делиться, – сказал я и ушёл обратно на мешок. Но ложиться не стал, и правда, холодно. На колени сел и руки под мышки засунул.

Через полчаса совсем стемнело. Вода у плотины стала плескать громче. В лесу вообще всё громче в темноте. Василич без передыху, в голос, приманивал бобра. Не знаю как папка, а мамка давно могла бы из-под хатки вынырнуть и посмотреть, – её Василич поминал чаще. Но, то ли любопытным бобрам тоже было холодно, то ли ушли они с утра в свой ночной чипок, кроме меня, других бобров к Василичу не приближалось.

С последним закатным светом стих и Василич. Задремал, наверное. Будет с нас, подумал я, сполз на задницу и стал разгибать колени. Но на воду всё же косился, мало ли. И вот, без всплеска, совсем неслышно, вода у хатки приподнялась и потекла горбом быстрее течения вниз к плотине, как будто полковник из блиндажа запустил в неё торпеду. Я замер с выпрямленной ногой пистолетиком на бедре и, поперхнувшись, свистнул.

Торпеда приближалась к нашему берегу, и, не доплыв метров десяти до кустов с Василичем, из воды показался толстощёкий усатый тёмно-коричневый мужик со складчатым бандитским затылком. Я замер, боясь спугнуть мужика-торпеду. Тут Василич с веточным треском вскочил на ноги и заорал, захлёбываясь счастьем, на весь лес:

– Бобёр! Бобёр, ****ь! Бобёр!!!

И дал салют в воздух из обоих стволов.

Третьим выстрелом прозвучал удар бобриного хвоста по воде, Василича окатило брызгами, и река опустела.

Когда я добежал до Василича, в засаде оставалось одно ружьё. Стрелок исчез.

– Ты где, Василич? – крикнул я.

С реки послышался треск, и Василич, с обгрызенным колом наперевес, шагнул из воды на берег.

– Я ему, сволочи, плотину поломал. Сейчас совсем размоет.

Плеск у плотины превращался в шум водопада.

– Завтра вся семья чинить приплывёт. Тут-то я его и возьму по уму. Помоги сапоги снять.

Мы вылили из сапогов воду, и пошли к дороге. В мешке из-под сахара лежал пустой мокрый рюкзачок.

–  Бобёр зверюга хитромудрая, – рассуждал мокрый Василич, выбравшись на асфальт. – Видал, как обхитрил? Бдительность усыпил и ошарашил.

– Ты бы хоть с одного ствола салютовал бы, а вторым бы – его.

–  Не, –  махнул рукой Василич, – я бы промазал. Нечего пить на охоте, понял? – и погрозил мне пальцем.

У фермы рюкзачок повис на гвозде сушиться. Василич постелил на бревно мешок.

– Ты, никак, посидеть собрался? Пошли домой, еньку отморозишь-то!

– Погоди. У меня чекушка есть, – хмуро буркнул он и достал из рукава бутылочку. – Давай бобра помянем. Я его завтра сделаю.

– Как бы он сегодня ласты не склеил с перепугу.

– Не склеит. Видал, какой здоровый? Кило на сорок потянет! Матёрый!

Он протянул мне мои полчекушки, взял ружьё и полез в темноту фермы.

–  Ты куда?

–  Обожди. Ты снаружи страхуй.

Раздались удары прикладом, и две последние шиферины заскользили по стропилам вниз. Я придержал, пока не вылез Василич, и мы аккуратно, чтобы не расколоть, спустили их на землю.

– Нельзя с охоты без трофея – пути не будет, – сказал Василич. – Давай хоть до Колюка допрём, а завтра ты заберёшь.

– А сено?

– Хрен с ним.

Мы сложили шиферины вместе и потащили в гору к деревне.