ОРЕХОВЫЙ ТОРТ ДЛЯ ПРИНЦЕССЫ
Рубрика в газете: Рассказ, № 2019 / 27, 19.07.2019, автор: Ольга ШИШКИНА
Честно говоря, я ожидал другой концовки. Я думал, что героиня сдержит ПЕРВОЕ обещание, насчёт отказа от орехового торта. А насчёт Большого Спорта – нет, и вернётся. Да-да, это было бы нелогично, это шло бы наперекор всем её рассуждениям и не высказанным вслух репликам, обращённым к родителям; наперекор подозрениям, что все вокруг (включая родителей) жаждут продолжения её спортивной карьеры исключительно ради денег; наперекор тайной радости скорейшего освобождения Золушки от всех обязательств перед феей-крёстной. Но… В рассказе есть ведь и второй слой. Героиня ведёт спор, прежде всего С СОБОЙ. И чем больше аргументов в пользу ухода из спорта она приводит, тем очевиднее: самой героине в глубине души тоже хотелось бы ОСТАТЬСЯ. Поэтому – да, я бы на месте автора позволил героине сначала всё хорошенько и основательно объяснить, а потом поступить НАОБОРОТ… Пара мелких замечаний по тексту. Первое: я не уверен, что так уж необходимы отбивки-звёздочки. Они зрительно разрывают текст, делают его менее цельным, а красота монолога героини – в его нерасчленённости. Второе (цитата): «Бикфордовым шнуром тянется молчание. Я жду взрыва». Сам по себе бикфордов шнур не гарантирует взрыва. Он просто тянется, как верёвка. Необходимо его поджечь. Я бы предложил: «Огоньком по бикфордову шнуру ползёт молчание. Я жду взрыва». Это точнее, да и визуально интереснее. А в целом – отлично. Этот рассказ даже лучше того, который вы сдали главному рецензенту. Удачи!
Р. АРБИТМАН
г. САРАТОВ
И станешь ты как дым легка.
Но разобьёшь родных сердца.
Дж. Макдональд. «Невесомая принцесса».
***
Десять лет назад я дала себе два обещания.
Гипс снимали во время утреннего обхода.
– Ну, попробуй, поверти головой,– весело просят меня.
Я зачем-то жмурюсь. Как будто повязку снимают с глаз. Как будто сейчас ударит в лицо неяркое февральское солнце, и станет больно.
Я осторожно поворачиваю голову направо, налево.
– Всё… всё хорошо, – шепчу я. Сглатываю.
Если я сейчас заплачу, все меня поймут.
Если я сейчас заплачу, никто ничего не поймёт.
Я сама не всё понимаю.
– Не «хорошо»,– поправляют меня. – Всё идеально!
Наклоняется Михаил Евгеньевич.
– Ну-с, Женечка,– весело гудит он, и я изо всех сил стараюсь улыбнуться ему в ответ, – я своё дело сделал, можете о неудачном приземлении забыть.
Да. Я могу. Я смогу.
Он выпрямляется и шутливо грозит мне.
– До олимпиады одиннадцать месяцев. Чтоб полностью вошла в форму! Не подведёшь?
Нет. Разве может быть иначе?
Когда сзади сквозь слёзы радостно смеётся мама, громко откашливается папа, на столике белеют нарциссы Изольды Леопольдовны, и снят гипс, и совсем не болит шея, а до олимпиады всего одиннадцать месяцев, и выигран чемпионат мира,– разве может быть иначе?
– Доченька, милая!
Я снова закрываю глаза.
Я ожидала другого.
И от себя тоже.
***
Я вижу те дни разрозненными листками. Как будто я когда-то вела дневник, а потом взяла и сорвала с металлической скрепы-пружинки все страницы, перемешала, разбросала, и вот, они кружатся под пронзительно-щемящую музыку Морриконе, и я выхватываю то один, то другой листок.
***
– Я больше не буду выступать. Вообще. Никогда.
Огоньком по бикфордову шнуру ползёт молчание. Я жду взрыва.
– Конечно, дочка,– присаживается на край постели мама. – Такое потрясение! До сих пор, как вспомню… – она умолкает.
Я слежу, как мелко начинает дрожать её подбородок. Как папа кладёт ей руку на плечо, сжимает и тихонько приговаривает: «Ну, ну».
Я жду. Бикфордов шнур ещё горит.
– Но мы всё преодолеем. Мы будем рядом, мы со всем справимся! Слышишь, доченька?
Я не слышу.
Это и есть взрывная волна.
***
Вокруг падают обломки. Их много. Они падают долго.
– Мам, пап, я в пединститут хочу документы подать.
Эта тишина тянется дольше.
***
Кружатся посеревшие листки с зазубренными краями.
Всё перемешивается, переплетается, сбивается в плотный, пёстрый комок голосов, картинок, звуков.
Сухая горечь в мамином голосе: «Балбесов басням Крылова учить станешь?» Восторженные глаза первоклашек в старом советском фильме. Учителка. «Татьяна Леонидовна, а я вас ужасно люблю, вот прямо как ужасно». Волны розовой ленты с палочкой и карабином, подскок, прыжок, третий элемент, пятый. Грустное «Я думала, мы продолжим тренировки» Изольды Леопольдовны. Повесть о настоящем человеке. «Ума нет – ступай в пед». Пятикружье олимпиады.
Ещё один чёрно-белый фильм, не советский, американский – «Вертикальный взлёт» – почти как элемент гимнастики – Я больше не могу летать! А его уговорили, война. А он не вернулся. А он – упал.
На соревнования по художественной гимнастике от РФ отправляются… Наташка и Полинка. Они молодцы.
Учат в школе, учат в школе, учат в школе.
Пять кружков разлетаются по континентам.
Я плотнее завёртываюсь в чуть колючее одеяло.
Вчера выписалась Ирина из соседней палаты. Она уже восьмой год приезжает лечиться. Сломала позвоночник. И когда-нибудь поедет в Ростов на экскурсию.
А я хочу в Псков.
***
– Наплюй ты на них.
Катька сочувственно смотрит на меня и убеждённо повторяет:
– Просто наплюй. Мало ли, что им жалко! А если ты не хочешь, ты и не должна. Вот.
Я хочу улыбнуться ей. Сказать «Спасибо».
– Да?– слышу я вместо этого свой недобрый голос. – А ничего, что…
Катька растерянно молчит.
А я говорю ещё несколько минут. Обо всём, о чём молчат со мной родители. О деньгах, ипотеках и кредитах, администрации, спортивном комитете и снова деньгах.
Сестра сникает.
Потом снова вскидывает на меня глаза.
– Жень, – почему-то шёпотом говорит она,– а что, ты правда можешь снова упасть, да?
Я молчу. Я хочу разозлиться.
Но я не могу. Я слишком хорошо понимаю, вижу. Катька же хочет, чтобы я её убедила: да, могу, да, это опасно, да, да, да!
И она кивнёт. Она поверит, что я ничего не могу изменить. И совсем, окончательно, целиком встанет на мою сторону.
А где она, моя сторона?
– Нет, – жёстко говорю я вслух. – Скорее всего, не упаду. Знаешь, – с какой-то злобной радостью продолжаю я, – большинство проходят через такие травмы, и возвращаются в спорт, и побеждают в олимпиадах и…
Я умолкаю.
Я уже не пытаюсь убедить ни в чём. Ни её. Ни себя.
***
Это неправда, то, что я сказала Катьке. Опасность есть. Изольда Леопольдовна рассказала мне обо всём.
А закончила просьбой вернуться.
– Мне, Жень, за тебя ведь отдельно платят. А у меня…– она умолкает.
Я и так знаю, что у неё.
И она единственная, кто заговорил со мной о деньгах.
***
Если бы дело было только в них. Но это не так.
Я понимаю, что все правы.
Все правы, когда не хотят оставить меня в покое. Когда хотят вырвать из спиралью (лентой?) завившейся раковины, где я хочу поселиться: серого в квадратик одеяла, палаты, длинного, из розового камня здания пединститута, школы. Обычной жизни.
Я их понимаю. Они борются ради меня. Ради моего блага.
Только ли моего?
И снова из детства. Уже не фильм, а старая скрипучая пластинка:
– Что происходит со сказкой потом, после того, как её рассказали?
***
– Ты же с четырёх лет просила тебя на художку отдать! Ты же не сможешь без этого!
Я уже выучила три билета из двадцати.
***
Последний листок.
Я выписана. Я в своей комнате.
В квартире – тишина. Как при тяжелобольном. На цыпочках входит мама.
– Тебе что-нибудь нужно? – спрашивает она.
Я приподнимаюсь, зову её и, когда она подходит вплотную, сжимаю мамины руки.
– Мам… мама, я твёрдо решила,– мамины глаза затуманиваются. Я пытаюсь остановиться, но не успеваю, выпаливаю: – Вы правы. Я … не буду поступать. Вернусь в спорт.
Зачем я это сделала, зачем? Хотела дать маме – себе? – последний шанс? Хотела поманить себя – её? – напоследок несбыточным?
Я ещё не понимаю. Но уже горько жалею о своих словах. О всплеске радости в маминых глазах, о её благодарном, счастливом – за меня счастливом – шёпоте:
– Доченька.
– А знаешь, что? – говорит мама через секунду уже бодро, радостно, совсем как раньше, – а знаешь, что? Я сейчас ореховый торт испеку! Хочешь?
Мамины глаза просят меня, чтобы я захотела. Два бисквита, сметанный крем. А сверху непременно несколько ягодок ежевики тёмными глазками и аккуратным носиком на белом фоне. Пахнет орехами, августом, лощиной.
– Хочу. Очень хочу,– я улыбаюсь. Теперь уже всё равно, и я улыбаюсь очень широко.
Я дожидаюсь, когда мама выбежит на кухню. Прижимаю ладони к враз ставшим мокрыми щекам, и обещаю себе, обещаю почти громко, почти вслух:
– Я больше никогда не буду есть ореховый торт! Никогда!
И я больше никогда не буду заниматься большим спортом.
И вдруг всё меняется.
Я отнимаю руки от лица и прислушиваюсь.
Как будто смолкла яркая музыка с неровным, сбитым ритмом, и комнату заливает, заполняет доверху, плещется под потолком солнечная тишина. Спокойствие неотвратимого решения? Может быть…
Я вдруг понимаю, что я благодарна родным. Всё это время мне некогда было скучать по всему тому, что я оставляла навсегда. Я была так занята, пытаясь отвоевать своё право отказаться от махов ленты, прыжков, восьмёрок и средних кругов, что у меня не было времени понять, что я буду скучать.
Я тихонько смеюсь. Я должна бы чувствовать себя бескрылой чайкой. А я – всего-навсего воробей. Воробышек, который даже с пригорка будет спускаться впол-скока, впол-лета, но кто скажет, что ему плохо?
И мне хорошо.
Я осторожно ложусь на правый бок, подпираю голову локтем и долго смотрю на свою комнату.
Осталось попрощаться ещё с одной вещью. В углу за дверью – моя самая первая лента, линяло-голубая, коленкоровая, шершавая. Сейчас я на неё взгляну. Смотрю, задерживая дыхание, проверяю – нет, не болит. Плавно отвожу взгляд. Совсем.
Да, я буду иногда танцевать.
Я сворачиваюсь клубочком поверх покрывала. В полусне я слышу, как мама шёпотом рассказывает папе хорошие новости. Звякают ложечки. Накрывают на стол. Я рада, что мама всё рассказала шёпотом. Я рада, что все будут вести себя как ни в чём не бывало.
Сейчас мы будем пить чай. В детстве, получив двойку, я всегда скрывала её до десяти вечера. Потому что лучшим часом во всём дне было вечернее чаепитие. И я радовалась ему так долго, как могла.
Мне жаль, мама, папа, все, мне жаль, что вы проиграли эту битву за меня.
Во мне нет ни горечи проигравшего, ни радости победителя.
В этой битве вообще нет победителей.
Но изменить я ничего не могу.
Как только на часах пробьёт – не полночь, а восемь утра, – глупая упрямая принцесса сбежит из замка. Чтобы стать Золушкой.
И жить долго.
– Ещё кусочек, дочка?
И счастливо.
***
Десять лет назад я дала себе два обещания.
Второе я сдержала.
Ольга Владимировна Шишкина родилась в 1984 году. Окончила МГЛУ и аспирантуру. В 2019 году защитила кандидатскую диссертацию «Пространственно-аудиальный код английского романа-антиутопии».
Утренний обход, писательница, существует для того, чтобы узнать состояние пациентов, гипсы в это время не снимают и не надевают. Могут дать распоряжение сделать то-то и то-то на основании сделанных во время обхода наблюдений.