ОТВЕЧУ НАГЛО, НО ЗАТО ЧЕСТНО: НУ, ДАДЕНО

Мой собеседник – Игорь Кузнецов

Рубрика в газете: Герой номера, № 2019 / 46, 12.12.2019, автор: Олег ЕРМАКОВ (Г. СМОЛЕНСК)

Игорю Робертовичу Кузнецову 24 декабря исполняется 60 лет. Хороший срок и хороший повод поговорить о писательстве, Египте, живописи, ночных птицах – ибисах, поселившихся однажды под карнизом театра – и о многом другом. Предварить наш разговор хочу цитатой из давней моей заметки о сборнике прозы Игоря Кузнецова «Бестиарий. Книга историй»:
Но ручаюсь, что давно не читал подобных книг современных авторов, пробуждающих сознание, дарящих череду различных ассоциаций, жгуче интересных. И признаться, мне было странно, что Игорь Кузнецов не из тех авторов, о которых говорят повсюду. И не раз я восклицал в душе: да не о тех же говорят! Вот – проза, настоящая, русская, выпестованная в сердце человека, любящего Чехова, Бунина, Гончарова, но и не чурающегося опыта певцов абсурда и умственных игр: Кафки, Павича.

– Игорь, со времён этой заметки, по-моему, мало что изменилось. И критики все говорят – да не о тех. Вот и давай поговорим о тебе. К этому времени сколько ты написал книг, опубликованных и хранящихся в столе, может быть?
– Олег, при всей внешней очевидности и простоте вопрос о том, сколько я написал, оказывается не таким уж простым. С одной стороны, на полках стоит не так уж мало книг – десятка полтора уж точно, с другой – «чистой» прозы совсем немного написано, а кое-что переходит из книги в книгу, потому как каждый раз я стараюсь делать не сборники, а именно книги. Сейчас собрал две таких – маленькую «Крысин и Рыбин» (там шесть рассказов, этакий «юбилейный» формат) и большую «Кто сказал счастье». Об этой стоит поподробнее.
Собственно, сделал я её довольно давно, но как-то сразу она не вышла, и я её отложил. Что оказалось правильно – видно, всему и в самом деле своё время. Теперь я её дополнил и разделил на две части. Первая часть «Счастье» – это рассказы и повести, вторая – «Тонкие вещи», куда входит своего рода мемуарная эссеистика: «Город без невесты» (про Иваново, где я родился и прожил до двадцати лет), «Человек по имени Милорад» (про встречи и дружбу с Павичем), «Путь. Повесть о Тане» (о моей жене Тане Морозовой), и «Отставший» (это уже о себе со всяческими чудесными историями из жизни, а их было множество). Надеюсь, эти две книжки выйдут в обозримо ближайшее время.
– Характерное название последней вещи. Здесь ирония, или ты действительно чувствуешь себя отставшим? Или никогда и не хотел бежать, задрав штаны, за литпроцессом? И есть ли он вообще? То есть некий процесс в литературе, движение к чему-то?
– Присутствует, конечно, и некоторая ирония. Но «отставший» имеет здесь и вполне серьёзное основание. Написал я довольно мало, особенно по сравнению с некоторыми друзьями и прочими коллегами, чьему усердию и многописанию искренне завидую (говорю это безо всякого подвоха). Многие уже могут выпустить или выпустили семи-, восьми или даже десятитомники. У меня же, поди, прозы и эссеистики на хороший один том наберётся, так, с «Анну Каренину» объёмом.
Ну вот такой я медленный и ленивый. Про лень я тоже вполне серьёзно. А более подробно и «тонко» обо всём этом я напишу в самом «Отставшем». Хотя один очень важный момент отмечу здесь и сразу. Помнишь, была такая идиотская формула: «хороший человек – это не профессия»? Не профессия, конечно, но важнейшее свойство человеческое. И если в юности своей я считал, что литература – самое главное в моей жизни, то, не отрекаясь от этого, со временем понял, что жизнь сама по себе всё же главнее литературы. В «Отставшем» как раз будет глава «Как я стал хорошим». Литература этому, кстати, помогла изрядно!
Литпроцесс, конечно, есть, и я в нём даже очень скромно участвую. Мне вообще нравятся писатели, и я согласен с Пашей Басинским, заявившим в одном эссе: «Писатели – лучшие люди на Земле». Но дело наше очень индивидуальное, успех же и, соответственно, внимание критики и читателей – очень зависят от множества факторов: качество текста и обыкновенно-незамысловатая (или необыкновенно-замысловатая) удача иногда очень далеки друг от друга (хотя порой и совпадают).
И, думаю, «Отставший» – это мой вызов в некотором смысле, но не кому-то, а себе самому, прежде всего. Дело же наше сочинительское тем ещё и замечательно, что непредсказуемо: вот допишу роман, что сочиняю уже третий год – и все его прочитают, а там уж и всё прежде написанное заодно. Почему нет? Как мы помним, писатель в России должен жить долго.

Татьяна Морозова. Автопортрет с Бондом

– Тут слышны нотки любимого твоего Гончарова, точнее, одного его героя, Ильи Ильича. Но вернёмся к твоим книгам. Знаю, что некоторые книги ты писал вдвоём с женой Таней.
– Есть ещё неопубликованный роман «ВВП, или Глас народа». Он про выборы, и мы его с Таней начинали как сценарий для одного хорошего режиссёра, но уехали на реальные выборы, идея со сценарием остыла, и родился роман, по-моему, очень смешной, а по жанру вполне себе «производственный», ибо там показана технологическая сторона избирательного процесса в России (а мы с Таней в этой сфере поработали немало). Этот роман был практически на выходе в двух журналах и в одном большом издательстве, но в последний момент они отказывались его публиковать: сдаётся мне, из соображений политической «осторожности». Но скоро, мне кажется, он всё равно будет востребован и выйдет.
Ещё есть у нас с Таней роман «Команда. Хроника передела: 1997-2004» аж в четырёх книгах. Писали мы его для одного питерского издательства, очень хотевшего получить нечто вроде нашумевшей тогда «Бригады». Про бандитов нам было писать не слишком интересно, и мы сочинили историю про интеллектуалов, пришедших к успеху благодаря своим продвинутым мозгам. Из четырёх книг вышли две, а потом как-то всё увяло. Но тоже, думаю, может быть востребовано сегодня – всех теперь интересует недавнее прошлое, а тут как раз о становлении российского капитала; причём, смешного и весёлого в этом романе тоже много, да и сюжетные ходы там очень нестандартные.

Татьяна Морозова. Портрет Игоря Кузнецова с Бондом.

Ещё мы написали с Таней вместе несколько детективов-триллеров и даже одну мелодраму (по ней же сделан нами сценарий 8-серийного фильма, но с ним история тоже «подвисла»).
Есть также целый ряд изданий Гончарова с моими комментариями к романам и биографией столь любимого мною Ивана Александровича. Сохранился и целый пласт всякой критической эссеистики. Что-то из неё, конечно, устарело, а многое, думаю, вполне себе осталось жизнеспособно и интересно. Может, когда-нибудь соберу это всё в отдельную книжку.
– Как-то купил «Обыкновенную историю», прочитал обстоятельное предисловие и только тогда обратил внимание на подпись. Кузнецов! Здорово было повстречать знакомца. Как будто в том веке. Мне кажется, тебе как-то ближе именно то время. Гончаровский синтаксис просвечивает в твоих рассказах и повестях. Мечтал ты оказаться в Обломовке, признайся? Или на фрегате «Паллада»?
– Не задумывался о такой забавно-фантастической перспективе… Хотя, думаю, я там бывал в каком-то смысле, во сне или в воображении. А Гончарова я очень люблю. И как писателя, и, если хочешь, как литературного персонажа. Его жизнь – это какая-то гремучая смесь стабильности и спокойствия с невероятными «вывертами», вроде путешествия на фрегате «Паллада» по огромным пространствам земного шара и обратно в Петербург через Сибирь.
И всё же по-настоящему живыми и прошедшее время, и человека для нас делают детали. Вот одна из моих самых любимых. Третьяков заказал Ивану Крамскому портрет Гончарова для своей галереи с обещанием очень хорошего гонорара. Гончаров отказывался, и не раз. Но однажды Крамской нарисовал акварельный портрет любимого гончаровского шпица Мимишки. Гончаров растрогался, повесил портрет на стену кабинета и более Крамскому не сопротивлялся (мы все знаем этот замечательный портрет в бирюзовых штанах на бирюзовом фоне). Мало того, когда Крамской хотел писать портрет уже больного Некрасова, за «протекцией» он обратился именно к Гончарову. Так благодаря маленькой собачке в очередной раз оживает история русской литературы.

Татьяна Морозова. Прорастающий

– Но уж в Египте ты побывал наяву или ещё нет? В твоих рассказах Египет взирает сложным иероглифом на читателя. Меня всегда интересовало, как и почему кто-то влюбляется в чужую культуру. Я довольно поздно полюбил поэзию, живопись и философию Китая. И знаю, как это случилось. В командировке в захолустном магазинчике купил томик поэзии эпохи Тан с чёрными розами на обложке. Начал читать и пропал. И знаю, почему. У меня так называемое пейзажное мышление. Что создаёт определённые трудности. Как говорил один персонаж Чехова: она не любила меня потому, что в моих рассказах было много пейзажей. А как ты проникся Египтом?
– Как-то исподволь, хотя и с самого детства, когда я жил в Иванове. В тамошнем художественном музее была (и есть) хорошая древнеегипетская коллекция и даже настоящая мумия (из собрания дореволюционного предпринимателя Дмитрия Бурылина). Во всё это я как-то сразу влюбился. Потом я ходил в этом же музее в школу юного искусствоведа, и кое-что из египетских предметов смог даже подержать в руках. Естественно, многое читал. Значительно позже, уже в Москве, я познакомился с серьёзным египтологом. Когда мы с ним после очередной его лекции отправились выпить кофе, легко выяснилось, что мы оба уверены в том, что древнеегипетские боги никуда не исчезли (ни одна из мировых религий их не отменила). В этом знании я и продолжаю пребывать. Кое-что я и написал с Египтом связанное. Да, к слову, получается, что есть ещё одна книжка, которая сложилась сама собой, этакая древнеегипетская трилогия. Туда входит «Осирис – Владыка Прекрасного Запада», «Золотой Урей» и «Светские сны поручика Безобразова». «Безобразова», правда, надо ещё дописать. Вот закончу роман про любовь и путешествия, вернусь к «Безобразову», чтобы трилогию завершить, а то как-то я его забросил (а ему это не нравится, и он время от времени взывает к моей совести).
– Я солидарен с поручиком и предостерегаю литератора Кузнецова. Ведь поручик может и на дуэль вызвать. Если что, буду его секундантом. Уже какой-то сюжет мерещится: дуэль поручика Безобразова с Анубисом. Ведь Татьяна Морозова изобразила тебя в образе Анубиса, верно? Она была чудесным художником. Хотя, почему была? Она остаётся здесь, в своих рассказах, картинах. Расскажи о ней.
– Таня изобразила меня в виде прорастающего Осириса (кстати, я у неё на всех портретах, да и на самом деле – всегда зелёный). Про саму Таню у меня есть простая и чёткая формула: Таня – хороший писатель, очень хороший художник и гениальный человек. Именно так. Она, кажется, единственная из всех моих знакомых, кто умудрился прожить жизнь так, что на свете нет ни единого человека, кто может сказать о ней плохо. Я написал о ней «Путь». Думаю, лучше это почитать, а то что я скажу тут в нескольких строках? Хотя то, что очень важно, я и тут сказал. Да, а художник она, конечно, замечательный и мгновенно узнаваемый по любой картине или рисунку. И опять же очень говорящая деталь: дети, после того как увидят её работы, начинают рисовать.
– Да, я помню, есть и прорастающий Осирис-Кузнецов. Прорастающий колосьями-рассказами. А на аватарке в «Живом журнале» ведь некто в тельняшке с головой собаки? Или это всё-таки тоже Осирис? Просто мне известна и твоя любовь к собакам.
– Понял, о чём ты. Это в Фейсбуке у меня на обложке мой портрет, нарисованный Таней. Там рядом со мной морда нашего шоколадного лабрадора Бонда, а за спиной египетский папирус с тремя музыкантшами, подаренный мне когда-то египтянином, нашим другом Фаруком (не подлинник, конечно, а современная копия, зато уж мой портрет – самый настоящий подлинник). Анубисом же звали нашу первую собаку – рыжего эрдельтерьера. А у тебя всё это просто соединилось в воображении! Вот нам и буквальный пример забавного симбиоза реального и воображаемого.
– Да, так и есть. И это – в духе многих твоих рассказов, где зачастую герой балансирует между сном и явью, между реальностью и воображаемым миром. А иногда и проникает туда, в запредельность. И всё это у тебя сделано очень тонко, живо. Но как иначе, если твоим учителем был необыкновенный мастер Анатолий Ким?
– Анатолий Андреевич был руководителем нашего семинара в Литературном институте. Да, в чём-то, правда, скорее, в жизни, а не столько в литературе (тут мы учимся у всех и у всего окружающего), стал он мне учителем. Полушутя он всё же себя учителем тоже иногда называет, но не любит, когда к этому относятся слишком серьёзно.
Со временем возрастные расстояния заметно уменьшаются, и мы давно с ним ещё и добрые старые друзья. Кстати, опять же – человеческая деталь. В Литинституте после окончания учебного года была так называемая аттестация. Присутствовали на ней и руководители семинара. Кажется, после второго курса там был «поставлен вопрос» (прямо по Булгакову) о моём отчислении за необъяснимые пропуски занятий, особенно идеологических. Ким, сидевший тихо где-то у окна, повернулся и негромко сказал: «Тогда я тоже уйду». И всё осталось как было, только больше ко мне никто с дурацкими претензиями не приставал.
– Лучшей аттестации и не придумаешь. Хотя, как мне кажется, литератора в тебе отчисление не убило бы. Раз уж мы заговорили о классиках, а Ким, конечно, классик, давай вспомним и другого – Павича. Его «Хазарский словарь» из тех книг, что стремятся быть сверхкнигой, в том смысле, какой имел в виду Малларме, пытаясь создать свою Книгу, в которой было бы всё. Как вы с ним познакомились?
– Эту историю я описал в эссе «Человек по имени Милорад», опубликованном вскоре после смерти Павича в журнале «Иностранная литература». Если вкратце, то дело было так.
Про Павича мне рассказал Олег Шишкин и дал почитать отрывок из «Хазарского словаря», опубликованный в журнале «Югославия» (это был конец восьмидесятых – начало девяностых»). Всякие забавные вещи пропускаю – только пунктиром. Я прочитал «Хазарский словарь», позже – другие вещи Павича, познакомился с переводчицей «Словаря» Ларисой Савельевой. И всё равно немного в его существовании сомневался и даже написал об этом в каком-то эссе.
Когда затеялся журнал «Ясная Поляна», соредакторами которого стали как раз Анатолий Ким и Владимир Толстой, я предложил напечатать Павича в первом же номере. Благодаря Ларисе Савельевой и Григорию Чхартишвили (ещё не ставшему Акуниным и работавшему заместителем главного редактора «Иностранки») мы направили Павичу факс с приглашением и просьбой о правах на издание. Он ответил быстро и в качестве гонорара попросил пригласить его в Ясную Поляну, что и было сделано.
У Толстого в Хамовниках я присоединился к хождению по дому и саду, устроенному директором для Павича. Напоследок протянул ему журналы с моими публикациями о нём, он их вежливо взял и передал жене Ясмине. Они уже собирались покидать дом Толстого, когда Ясмина заглянула в журналы и объяснила ему, что я не просто курьер. Тут же они позвали меня с собой в старомодный зелёный «мерседес», и мы приехали в «Метрополь», где мы с Павичем потом долго беседовали о «Словаре», готовящейся экранизации с Марлоном Брандо в главной роли (главных ролях, точнее), о трубках и прочей занимательной всячине.
По дороге в Ясную Поляну остановились в музейном центре в Туле, где были скромно накрыты столы, дабы всем передохнуть и перевести дух. Я подошёл к Павичу и сказал: «Господин Павич, а как вас можно называть по-человечески?» «Зови меня Милорад», – ответил он, а Ясмина нас тут же сфотографировала, чтобы я больше не сомневался в реальности его существования.
В Ясной они с Ильёй Владимировичем Толстым в белоснежных рубашках, накинутых на плечи пиджаках и при галстуках гуляли по аллеям усадьбы и говорили то по-русски, то по-сербски. А когда Павич с Ясминой куда-то исчезли, меня, как их «самого близкого друга», отправили проведать их в гостиничный люкс. Оказывается, они там вдвоём пили шампанское. Я хотел ретироваться, но меня зазвали и ещё несколько часов мы пили шампанское втроём.
Последний раз мы виделись в другой его приезд в Москву. Была большая встреча в редакции «Иностранной литературы». Я не по своей вине опоздал и едва смог втиснуться в довольно просторный зал, стараясь никому не мешать. Но Милорад меня заметил, остановил свою речь и махнул мне: «Игорь, иди сюда!» Под взглядами собравшихся я пробрался к «президиуму», где Павич беспрекословно указал мне на место рядом (я скромно присел чуть позади). Об этом перформансе Павича даже написали тогда некоторые СМИ.

Милорад Павич, Илья Владимирович Толстой, Маша и Игорь Кузнецовы. Ясная Поляна (фото Павла Кривцова)

Дети были в Белграде и передали привет памятнику Павича, а я, когда оказываюсь рядом с Библиотекой иностранной литературы, всегда здороваюсь с его бронзовой головой, стоящей там на постаменте во внутреннем дворике. Так что мы с Милорадом не потерялись.
– А ничего такого в духе снов «Хазарского словаря» не было? Снился тебе Павич? Давай вообще поговорим о снах. Я давно записываю наиболее интересные сны и полностью согласен с Флоренским, считавшим сны ступенью духовной жизни. В «Иконостасе» он подробного говорит об этом. Флоренский различает сны по времени явления: ночные отражают события минувшего дня, а предутренние нисходят иной раз и в виде откровения. Мне снились Толстой, Хемингуэй, Бунин, Борис Васильев. Толстой зажигал по берегу Днепра керосиновые лампы, пил чай в Вязьме, Бунин ехал в бричке по длинной аллее, на дороге серебрились две полоски воды, Хемингуэй сидел в пункте дорожной патрульной службы, а Джон Леннон в белом хитоне пас коров в альпийских лугах Гиндукуша. Ничего особенного, но меня эти сны как-то радовали и вдохновляли.
– У меня своё отношение к сновидениям, и оно менялось со временем. Был период большого увлечения снами – я тоже старался их запоминать, даже записывать, но потом отложил это дело и больше к их «использованию» не возвращался. Я понял, что за редчайшим исключением сон в пересказе ужасно занудлив и скучен. И если мне надо как-то в сочинительстве уйти за грань обычной реальности, я, скорее, всё придумаю – и выйдет уж точно достовернее. Хотя, конечно, сон – часть нашей жизни, но больше сны меня не поражают – хотя иногда я всё ещё летаю, буквально на днях было.

Анатолий Ким и Игорь Кузнецов. Ясная Поляна (фото Павла Кривцова)

Зато есть некоторые сны, которые «достают» меня всю жизнь. Так, мне периодически снится, что меня снова забрали в армию. И ужас в том, что я никак и никому не могу объяснить, что я тут уже был, и не хочу, не надо мне сюда снова. Кстати, когда я рассказал Киму про этот повторяющийся сон, он (отслуживший в армии почти на двадцать лет «давнее» меня), сказал, что и его до сих пор подобный сон мучает.
А вот забавно – про Таню, ещё до нашей женитьбы и даже знакомства. Чтоб не пересказывать, приведу цитату из «Пути»: «Снился Тане сон, что муж её – Чехов. И не какой-нибудь там однофамилец, а именно Антон Павлович. И она обращалась к нему: Антоша, что явно свидетельствовало об определённой доверительности и привычке друг к другу. Во сне Антоша был в халате. И, кажется, снился он Тане не один раз. И Чехов, и халат. Поэтому, когда мы поженились, нашим едва ли не первым «семейным» приобретением стал полосатый халат – для меня. Раньше я никогда не носил халатов, позже, когда он истаял от времени, тоже».
Кстати, «Толкование сновидений» Фрейда лежит у меня на книжной полке, но я в книгу эту уже лет двадцать не заглядывал: не хочу ничего «толковать».
Чудес у меня в жизни и так предостаточно, в самой что ни на есть реальности.

Татьяна Морозова. Зелёная собака

Да, Павич мне никогда не снился, но мне достаточно чуть отстраниться от повседневности, может, прикрыть глаза – и я его увижу, если захочу. Случится ли у нас какой-то разговор? Едва ли. Я к этому как-то не стремлюсь. Мы даже с Таней во сне очень редко встречаемся. Но я и так чувствую её присутствие, а её «Автопортрет с Бондом» стоит на книжной полке. Можно смеяться, но я с этим портретом иногда общаюсь. Вполне себе наяву.
Вспомнил ещё – очень важное. Когда умерла мама, я остался один, поступил в Литинститут, и в свой дом приезжал только на летние каникулы. А так как за пропуски меня лишали стипендии, то бывало довольно голодно. И в такую особо голодную ночь мне приснилась мама, стоящая на улице возле нашего дома. Я спустился вниз. И она протянула мне тёплый пакет из синей бумаги. Я развернул его – там оказались котлеты. И, кажется мне, котлеты те мой тогдашний голод реально утолили. То есть, грань между сном и явью совершенно истаяла. Даже вкус этих котлет до сих пор помню. Вот такая совершенно подлинная история.
– Тут же вспомнил: снится мне дядька Витя, фронтовик на одной ноге, с которым я в детстве колесил на его мотоколяске по лесным дорогам, за грибами ездили, на рыбалку. И вот он мне снится возле яблони, увешанной яблоками. Я спрашиваю: дядя Витя, верить ли снам? Он отвечает: надо уметь токовать, понял? Понял. А сам проснулся и ничего не понимаю. Но утром что-то меня заставляет заглянуть в холодильнике в нижний отсек с коробками. И там оказываются краснобокие яблоки. Приезжала дочь, мы купили ей яблок с собой, половину себе оставили и забыли. А деньги что-то и утекли, так что даже яблок мы не могли купить, ходили на рынке, простреливали глазами по яблочным рядам… Но ты прав, сны в рассказах опасная вещь. Читателя они раздражают. Сужу по откликам на недавнюю свою книгу. Хотя там подлинные и не такие уж скучные сны. Да кто-то режет: выдумка! А Кафка не выдумка? Но попробуй ещё добиться такой правдоподобности невероятного, как у Кафки. Или как у Павича. Ты не спрашивал насчёт его снов, придумал он их или какие-то видел сам? Как ты думаешь?
– Не спрашивал. Но я думаю, что он как художник настоящий, всё черпал отовсюду, из снов, возможно, тоже. Но профессионал от дилетанта отличается именно тем, что не просто что-то «видит-слышит-излагает», но владеет ещё и ремеслом. А как мы знаем, в любом искусстве, в том же нашем сочинительстве, ремесло играет роль вовсе не второстепенную. И Кафка своё сочинял очень непросто. Это только случайному взгляду кажется, что там абсурд сновидческий какой-то нанизывается на «простенький» сюжет (а в «Америке» так всё внешне даже вполне реалистично). На самом деле у Кафки всё СДЕЛАНО с высочайшим профессиональным мастерством. Что ни в коем разе не отменяет наличие (и необходимость) таланта и вдохновения. А простая запись даже удивительного сна – всего лишь запись, вроде дневника. Но чтобы превратить хоть сон, хоть явь, хоть воображаемую реальность в нечто законченное и обладающее самодостаточностью ИСТОРИИ, надо очень потрудиться. При этом, сколько не трудись, если ты не можешь вдохнуть в историю и персонажа подлинное и достоверное, чему читатель будет сопереживать, как совершенно настоящему, то выйдет просто ТЕКСТ. Может, даже очень хороший по-своему, но лично мне ТЕКСТЫ не интересны.
– Да, текстов и вообще написанного слишком много. И, может, прав Борхес, сочинявший, по сути, маленькие романы, ну или сверхплотные рассказы. Что-то подобное я нахожу в твоих рассказах. Взять тех же «Птиц ночи» или «Сад грёз». «Птиц ночи» я на днях перечитал и вот на прогулке пересказывал дочке и жене, они слушали, что называется, затаив дыхание, в каких-то местах смеялись, но таким, знаешь, грустным сопереживающим смехом. Рассказ мастерский, конечно. История, изложенная в нём, как будто требует продолжения, ей тесно в рамках рассказа, как и, собственно говоря, птицам, ибисам, охранявшим мумию из музея и потом поселившимся в снах мальчика и на чердаке разрушающегося театра. Этот рассказ как раз и открывает тайну твоего приобщения к египетским древностям. «Сад грёз» рассказывает о нелепом человеке, грузчике из магазина, дауне, который устроил на каких-то задворках, в тупичке свой сад. Пронзительная вещь, хотя и на грани фола под конец. Но чудесным образом тебе удаётся не врезаться в землю и выйти из пике. И вот это опасное маневрирование заряжает рассказ жизненной силой. Нельзя избегать неудобных, противоречивых моментов, не надо бояться почти рвущейся ткани повествования. Это буквально поучение мастера, содержащееся в твоём рассказе. Но, разумеется, рассказ написан не для этого… А для чего? Раз уж есть возможность, то надо об этом и спросить у автора, хотя у меня есть и свой ответ.
– Есть простая формула: если можешь, не пиши. Конечно, это немного красивость, сказать: не могу. Наверное, я не помру сразу, если ничего писать не буду. Но тогда моя жизнь, лично моя, а не вообще человеческая, будет отчасти бессмысленной, несмотря на всякие радости бытия, вроде любви, детей, неба, леса, моря и прочих путешествий.
Отвечу нагло, но зато честно: ну, дадено. И ты обязан.
И ещё это, конечно, невероятной силы кайф, восторг, когда что-то получается по-настоящему. А в процессе забываешь иногда о времени, пространстве и всём остальном. Одна история личная.
Я два года писал маленький рассказ «Троллейбус от Первой градской» про рождение. У меня было всё уже практически написано, и финал красивый, а вот какого-то чуда там не хватало.
И однажды я проснулся. Лабрадор Бонд сразу почувствовал, подошёл и ткнулся мордой мне в лицо: пойдём гулять, что ли уж тогда. Подожди, говорю. Сажусь за компьютер. Бонд вздыхает и идёт в коридор на свою подстилку.
Я написал три абзаца в середине и несколько строчек в конце рассказа. И чудо случилось.
Было у меня ощущение, что всё это заняло минут двадцать. В реальности же прошло ПЯТЬ ЧАСОВ! Надо отдать должное чудесному Бонду – он безропотно лежал на своей подстилке и мне ни разу не помешал.
И ещё я точно знаю: если ты написал что-то хорошее, мир становится, пусть на каплю, а лучше!
А какой твой ответ?
– Эзра Паунд писал одно своё двустишие целый год, написал, уподобив людей в парижском метро листве на ветке. В метро я иногда вспоминаю это двустишие и вижу, как точно он всё схватил.
А мой ответ такой. «Сад грёз» – это твой вариант «Священного и мирского». Знаю, что ты любишь Элиаде. Только у тебя это скорее иное и мирское. Вот, когда в конце вдруг слышен пронзительный плач ребёнка, а на самом деле даун качает всего лишь куклу – это прорыв иного в профанный мир. Ещё мне кажется, что этот рассказ необъяснимым образом – одна из расходящихся тропок Борхеса, ну, я имею в виду его «Сад расходящихся тропок». Герой рассказа Борхеса Ю Цин, выполняющий свою задачу разведчика в Британии времён первой мировой, свидетельствует, что он был во власти образов и не помнил свою участь беглеца, он теряет ощущение времени и вообще даже ему кажется, что он есть сознание мира. Но ведь именно это и происходит с твоим героем, мальчишкой, устремившимся прочь из привычного мира школы, друзей, всяких проказ, в лабиринт. Он и есть беглец из обыденности. А то, что открывается там, в тупике, называемом дауном садиком, садом, это уже и не видение подростка, а некое сознание мира. Рассказ Борхеса, как клич в гулком пространстве, породил множество откликов. От этого рассказа расходятся тропинки постмодернизма. Поостерегусь объявлять тебя постмодернистом. Но его влияние явственно во многих твоих рассказах. Борхеса.
– Твои слова о Борхесе и «Саде расходящихся тропок» помогли мне вдруг додумать или, если хочешь, развить одну мысль, которую я давно думаю.
Однажды, уже много лет назад, Анатолий Андреевич Ким, в долгом ночном телефонном разговоре, сказал: «Знаешь, а жизнь – всегда неудача». Я принялся банально возражать: «А вот вы, столько книг написали, перевели вас на уйму языков…» Он же ответил: «Пройдёт ещё время – поймёшь». А совсем недавно, а ему в этом году исполнилось восемьдесят, он сказал, словно в продолжение того разговора: «Вот я написал много книг, перевели меня и т.п., а всё это на самом деле неважно». Тут я уже ничего не стал возражать, потому что, как мне кажется, сам уже что-то понимаю, без лишних объяснений.
И да – у меня растёт внук Петя, ему в этом году два года. Я ему радуюсь, просто так, и неторопливо жду, когда ему станет два с половиной и с ним можно будет уже совсем «по-взрослому» общаться. Это так здорово! Вроде ведь важнее всякой литературы и прочего искусства?
А тропки-то всё равно сходятся… Потому как я уже думаю о том, что буду сочинять для него сказки. Наверное, я эту книжку так и назову, совсем просто «Сказки для Пети».
Борхеса я, конечно, люблю. И Элиаде тоже. Они сумели заглянуть куда-то за край обыденной повседневности. И если ощущение взгляда за этот край, точнее, тонкую завесу, чувствуется и в моих сочинениях, то в этом смысле я, конечно, их влияние испытал.
– Да, Игорь, думаю, твои читатели согласятся с этим утверждением. Твои рассказы и повести дарят нам этот взгляд, точнее – возможность такого взгляда. А дальше читатель сам должен приложить определённые усилия, чтобы дозреть до авторского зрения. И возможность этого заманчива, хотя всегда обманчива.

 

 

13 комментариев на «“ОТВЕЧУ НАГЛО, НО ЗАТО ЧЕСТНО: НУ, ДАДЕНО”»

  1. Я знаю только кемеровского Игоря Кузнецова, который в свои 36 лет уже лауреат многих литературных премий. А этого Кузнецова я не знаю.

  2. Что можно на это сказать? Не знаешь. Тогда считать этого Кузнецова недействительным. А то позволяет себе. Одного достаточно.

  3. “Как он смеет? Да кто он такой?
    Почему не считается с нами?” –
    Это зависть скрежет зубами,
    Это злоба и морок людской.

    Пусть они доживут до седин,
    Но сметет их минутная стрелка.
    Звать меня Кузнецов. Я один.
    Остальные – обман и подделка.
    Ю.Кузнецов. 1981.

  4. 1. Давно я “так” не смеялся. “кугель” разыграл “под дурачка” вас – партклички “Guest”, “Алексей” и вездесущая “Галина”.
    Я добавил слегка: Алексею. “Как «так» писал Юрий Поликарпович Кузнецов? Вы это серьёзно?”
    2. И “Алексей”проявил “ерундицию”. КАк будто “кугель” и я тоже не знали этот фрагмент Б.Кузнецова?! С Его претензиями на 1-го поэта в России после гибели Николая Рубцова в январе 1971 года.
    Об этом хорошо и точно рассказала Лада В. Одинцова (есть воспоминания у меня). Я с ней встречался в 2013 году в Москве. Но это не всем понравиться.

  5. Напрасно вы считаете с Кугелем себя умнее других. К тому же, о Юрии Поликарповиче Кузнецове написал не я, а Галина. (То, что писала Лада Кузнецова, можно смело делить на десять. Я знал ее и в Москве, и в Праге; несчастная женщина). В моем комментарии номер 3, который неразумный Кугель отнес на мой счёт, слова стихотворения закавычены, это означает, что я написал не о себе. Странно, что этого не поняли люди, претендующие на принадлежность к литературному миру. Могли бы не пояснять свои выдумки так пространно и малограмотно. Я всегда знаю, что выше головы вы не прыгнете. Но стараетесь и прыгнуть и вылезти из себя. И я не сомневаюсь, что вы не знали этого стихотворения. Алексей, видимо, тоже. Так что смеяться можно над вами и над вашим неуклюжим оправданием. С чего бы мне было сомневаться?

  6. А я смеялся над “понравиться”. Лада в своей жизни столько всего наговорила всем, и это было настолько разнообразно, что сейчас уже и не вспомнишь, что и когда, и кому она говорила. Да и говорила ли? Поди докажи…

  7. К # 11. Прошу прощения за невольную ошибку. Следует читать: “Лада Одинцова”.

Добавить комментарий для кугель Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован.