Первый народный

№ 2025 / 39, 02.10.2025, автор: Александр БАЛТИН

Понятие «народность» за последние четверть века сдано в архив советской истории, тем более применительно к поэзии кажется оно анахронизмом, между тем являясь, по сути, корневой сущностью поэтического дела, своеобразным кодом чувствования поэтом тончайших биений народного пульса.

Думается, три имени в русской поэзии наиболее соответствуют этому понятию: Пушкин, Некрасов, Есенин… (Что бы ни говорилось о других великих и замечательных поэтах, всегда найдётся некоторое «но» в связке с понятием «народность».)

Никого, вероятно, так не любили, как Есенина: свой в академических кругах высоколобых гуманитарных интеллектуалов и в воровской низине, Есенин соединял несоединимое, выявляя общность, когда не самую русскость разнополярных людей.

Он возникал в детстве, и «Поёт зима, аукает…» – воспринималось кружевным, ажурно-снежным аналогом счастья, не говоря о сладчайшей музыке стихов.

Он прорастал сквозь юность – ритмами рваными и образностью такой пестроты, что захватывало дух; он становился спокойно-умудрённым собеседником в разливах «Анна Снегиной» и взрывал неистовым накалом «Чёрного человека» и «Пугачёва» в годы взрослые, когда трагедийный излом жизни становился понятен и очевиден.

Не всем приходился в пору мистический Есенин ранних поэм или больших стихотворений: таких, как «Инония» или «Октоих»; между тем ярко-красные, несколько воспалённые фрагменты «Инонии» пронизаны подлинной эзотерикой…

 

Время моё приспело,

Не страшен мне лязг кнута.

Тело, Христово тело,

Выплёвываю изо рта.

 

Кажется кощунственным? Ничуть не бывало, ведь Христос на Тайной вечере говорил: Ешьте хлеб-тело-сущность моего учения и пейте кровь-вино-суть моих слов. То есть следуйте моему примеру, а вовсе не замирайте оцепенело в пределах ветхих обрядов…

И стих Есенина – Китеж его – буря образности – именно от подобного толкования.

Китежа много в Есенине: он наполняет стихи и таинственным мерцанием грядущего, и отчаянием невозможности втащить это грядущее в «сейчас»; Китеж гармони и правды пронизан сочным калейдоскопом красок, где превалируют красный и зелёный, где золото луны отсвечивает загадкой задумчивости природы русской.

Она тиха и напевна, она не только не ждёт бурь, но готова врачевать от них – в том числе, завертевшийся в денежно-эгоистической галиматье современности нынешний социум…

Отчаяние, столь густо разлитое во многих стихах Есенина, компенсируется совершенством: ибо когда такие песни возможны, не всё так безнадежно. Не всё безнадежно, когда и ТАКИЕ национальные поэты есть у народа, пусть и уведён он в ненадлежащие лабиринты.

Пусть. Время всегда союзно с подлинным, и никогда не позволяет ржаветь золоту.

 

 

 

Животные и птицы

 

И месяц рыжий гусь, и кошек на свете так много, что непроизвольно срывается серебряное, звенящее – ах!

Есенину принадлежит поэтическая формула (среди других – многочисленных) необыкновенного, глобально-человеческого, интенсивно-верного восприятия яви:

 

И зверьё, как братьев наших меньших

Никогда не бил по голове…

 

Тут нечто из не представимого грядущего, где лев и ягнёнок должны возлечь рядом, где будет метафизическое золото жизни, и никто не вспомнит про агрессию, столь яро полыхающую на протяжении всех человеческой истории…

В Есенине много ветхозаветного, понятого по-русски: оно вшифровано в драгоценные гирлянды строк, – им пропитаны они, как необходимой субстанцией яви…

И сколько братьев наших меньших проходит, пролетает по страницам Есенина…

Любое упоминание драгоценных существ, словно укрупняет их, являя по-новому; даже иволга – вроде не имеющая отношения к телу стихотворения, вспыхивает в недрах его души:

 

Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.

Только мне не плачется – на душе светло.

 

Возникает Джим – с его тяжёлой, крупной лапой; Джим, чьи глаза мы видим уже много-много лет, мудрые собачьи глаза, способные утешать, поддержать:

 

Дай, Джим, на счастье лапу мне,

Такую лапу не видал я сроду.

Давай с тобой полаем при луне

На тихую, бесшумную погоду.

 

Мы прочитаем про то, как «…покатились глаза собачьи/ золотыми звёздами в снег…» – и тут, кажется, даже каменное сердце – именно такие в наши дни принадлежат политикам и богатым бизнесменам – должно бы умягчиться…

…во всех стихах Есенина, где речь идёт о животных, скрыта особая метафизика – о подлинной любви, о векторе правильного восприятия мирового космоса, открытого нам внешним миром, и сладость есенинских созвучий, включивших в себя представителей животного мира – точно двойная, избыточно нежная, хотя и… грустная…

 

 

Снежная Снегина

 

Снег, снежность, оттенки белого счастья – всё это занимает особое место в стихах Есенина: бликует, переливается огнями, ведь не зря же «метели заводят весёлые прялки», или такая, «просто, чёрт возьми!»…

Поэтому и фамилия Снегина знакова: в ней как будто переливается необыкновенной, не подлежащей коррозиям и деформациям, чистотой та волшебная субстанция, что так хороша на Руси…

…раскрывается село, и название его Радово – словно согрето волшебной радостью, недаром же:

 

Богаты мы лесом и водью,

Есть пастбища, есть поля.

И по всему угодью

Рассажены тополя.

 

У Есенина особые – круглые, крупные слова: такие были у классиков 19 века, у основных – уже упомянутых Пушкина и Некрасова …

Разумеется, у него уже новые ритмы: бурно и буйно начавшегося XX века, и тем не менее светящиеся раковины крупных, как соль, слов будто оттуда – из классической традиции девятнадцатого.

Стих поэмы густ, как питательное млеко, и течёт зеленовато-золотистыми лентами, как только что взятый из сотов мёд: волшебными лентами языка.

Стих повествовательный, неторопливый, плавно и мерно разворачивающийся; стих, не допускающих никаких сбивов, или ритмических, усложнённых узоров.

…вспышкой даётся память о войне:

 

Война мне всю душу изъела.

За чей-то чужой интерес

Стрелял я в мне близкое тело

И грудью на брата лез.

Я понял, что я – игрушка,

В тылу же купцы да знать,

И, твёрдо простившись с пушками,

Решил лишь в стихах воевать.

 

Село должно исцелить душу, бальзамом волшебных мест пролиться на все её раны, расчёсы, разрывы…

Но – только человек с огромной, целостной и глубокой душой мог слагать такие строки, собирая их в тугой короб поэмы.

Поэма сюжетная, как большинство русских поэм, и сюжет её достаточно известен даже тем, кто вовсе не читает стихов: ибо и у них будет тёплое отношение к Есенину, ибо и они в какой-то мере соприкасались с ним…

Поэма – помимо вполне отчётливой фабулы с её психологическими извивами – исследует русскую душу: её феномен, её очарованность (о которой так хорошо писал Лесков), её способность сострадать и сопереживать глубоко, как будто вздымаясь в бездну: ибо бездны бывают световые.

…и мерцает волшебная, снегом перевитая фамилия, которая – сама по себе уже поэзия, усиливающаяся от сочетания с нежным и строги именем: Анна Снегина…

 

 

Поэма поэм

 

Какой исследователь сможет сказать, с каких пор стал Есенина смущать Чёрный человек? Приходить, мерещиться, требовать жертвы? Жертвой должна была стать жизнь поэта – не больше, не меньше: Чёрный не признаёт альтернатив и не позволяет увёрток.

Неистовое начало поэмы – с образностью абсурдной, с мистической поэтической суггестией, когда у читающего в первый раз словно вспыхивают сомнения: деревья? Как всадники? Съехались в саду? Потом становится очевидным – ведь так и есть: и как же мощно и точно увидено…

Но:

 

Голова моя машет ушами,

Как крыльями птица.

Ей на шее ноги

Маячить больше невмочь.

 

Отдаёт бредом, помноженным на алкоголь, упомянутый сразу же в начале. И бред этот настолько высок, что стоит миллиона нормальностей. (Конечно, «ночи», а не ноги: Есенин – волшебный мастер кристальной звукописи – не допустил бы ненужное «г» вместо очевидного гуттаперчевого «ч»).

Неистовство крика, смиряемого мастерством, столь же неистовым. И разворачивается полотно жизни: отчасти грубо, отчасти нежно, порою снежно, ведь не зря же «метели заводят весёлые прялки»…

Реквием по себе? Сожаление о несделанном? И такие ноты слышны. Слышно много: как в грандиозной симфонии: и национальное, русское, совмещающее чудовищно плохое, вроде пьянства до зелёных чертей, пусть соединившихся в одного Чёрного человека, и немыслимо высокое: вроде дара, позволяющего вершить такие поэмы; колонны поэтического текста вздымаются ввысь – выше, выше: даже если речь о длинноволосом уроде, говорящем о мирах прыщавой курсистке. И верно ведь, сколь ни плюйся – верно, смертельно, обидно верно…

Захлёба нет, то есть внутренний (но стиха это не касается) он не ослабевает ни на миг – увеличивая силы, становясь вовсе запредельным. Кажется, некуда дальше…

Сложно сказать, есть ли в поэме кульминация: она как будто раскрыта в вечность. В финале – с разбитым зеркалом – даже и успокоение некоторое мелькает: нет никакого Чёрного, надо жить…

Однако придёт следующая ночь, опять наковеркает всего, но поэма уже не взорвётся в мозгу, чтобы выплеснуться на бумагу…

И останется феноменальный прорыв в запредельное русской речи, уходящий в бесконечную даль к бесконечным же потомкам…

 

 

Пламя Пугачёва

 

То, что Достоевский мыслью одного из своих персонажей хотел сузить русского человека, верно только отчасти: ширь эта – краска к необычности своеобразия; хотя, как ни прискорбно, сузили нас прагматично-эгоистические условия бытования, воцарившиеся в Отечестве…

Сложно сказать, кто ближе русскому неуёмному духу – Пугачёв или Стенька? Думается, о Разине Есенин здорово написал бы языком «Марфы Посадницы» – с орнаментальными извивами (не зря же он так интересно исследовал орнамент в «Ключах Марии»!) и с удалью, соответствующей самому стихийному русскому бунтарю.

Пугачёв кажется более расчётливым, что никак не сказывается на шаровом размахе есенинского текста.

Кстати, чисто в техническом плане в «Пугачёве» Есенин разбросал много перламутров-рифм: рынок-Екатерина, Пётр-пот…

Много. Бессмысленно считать.

Лентами промелькнёт обзор тогдашнего житья: невесёлого, требующего коррекции (но коррекция у нас – только такая – всех поднять на протест). Что, впрочем, логично: вечные, условные Три Толстяка никогда сами не слезут с богато украшенных тронов, стоящих на людских телах.

Мощь поэмы перекипает мышцами Геркулеса (сколь бы ни были далеки греческие мифы от мирообраза Есенина), одолевающего Антея…

Люди собираются, количество персонажей увеличиваются, громами падают речи, закипает гигантский котёл движения: кажется, кипения не остановить.

Бурлят и цвета в недрах поэмы: красный вспыхивает, переливаясь золотом; зелень мерцает оттенками запредельных трав, и в покрое языка есть нечто от райских узоров. Может быть, используются цвета, которых нет в человеческом спектре?

Гущь и дебрь российского бытования представлены крупно, щедро, неистово.

Вписанное в реальность на века не подлежит ветшанию: и разносятся, не слабея, неистовые звоны есенинского «Пугачёва», и вспыхивают радуги надежд и устремлений, и поражение, отливающее антрацитом, кажется, не столь уж страшным…