Платье с оборками

Рубрика в газете: Проза, № 2021 / 12, 31.03.2021, автор: Светлана ЧУФИСТОВА (г. ЧЕЛЯБИНСК)
Светлана ЧУФИСТОВА

 

Пролог

Оно висело в пустом шифоньере совсем новое, не кружевное, простое, из белого ситца в мелкий синий цветочек. Из украшений на нём было всего две оборки на груди, да внизу на подоле. Короткий рукав колокольчиком, тонкий поясок.
А уж как Стюра хотела его надеть! Не спала целую ночь. Всё представляла, как пойдёт в этом сокровище вечером в клуб на танцы, а парни при виде такой красавицы так и ахнут. А она начнёт плясать сначала кадриль, потом вальс. И будет смеяться, смеяться…
Девушка открыла глаза, в темноте поискала стёганое одеяло, натянула его на себя. В открытом окне полыхнуло зарево, прогремел гром, и тут же пошёл дождь, настойчивый, частый. Вода начала заливать подоконник, пол. Стюра быстро с кровати встала, босиком добежала до окна, отодвинула в сторону горшок с геранью. От брызг её холщёвая рубаха намокла моментально. Девушка закрыла раму, отдышалась.
В это время на печи закашлял отец, заворочалась мама. Стюра немного постояла и на цыпочках отправилась обратно, но её остановил старый шкаф. Зеркало его в полумраке отражало все прелести Стюры без изъяна – упругую грудь, пухлое тело, еле заметную талию, а ещё ноги чуть косолапые. Шестнадцатилетняя Настя посмотрела на себя внимательно. Лицо круглое, забавное, на щеках ямочки, курносый нос, глаза карие, белёсые брови, ресницы и светлая коса. Стюра отбросила её за спину и вдруг вспомнила о платье. «Вот бы взглянуть на него ещё раз». Она начала аккуратно открывать дверцу шкафа, но та заскрипела внезапно. На печи проснулась мама, которая тот час скомандовала:
– А ну, оглашенная, спать!
И Стюра, не помня себя, в кровать побежала. Больше она не вставала, ворочалась с бока на бок, о танцах мечтала, не зная о том, что где-то уже началась война…

Раскаянье

Дорога пыльная, ухабистая словно делила деревню надвое. С одной стороны клуб, сельсовет, церковь старая, с другой – домишки разные, ферма, пасека, а ещё берёзовый лес, река небольшая.
На берегу водоёма и стояла изба Саблиных. Жили они всегда небогато. Глава семейства Степан Макарыч работал счетоводом, жена его Клавдия, дояркой. Старшие дети давно в город уехали, а младшая Стюра с родителями проживала.
Нравилось ли ей в колхозе, она не знала. Единственное, о чём мечтала девушка, – поскорее выйти замуж. И чтобы муж её любил, и дети радовали. Но планы Стюры рухнули в одночасье, когда пришла война.
Деревенских парней забрали в армию, в селе остались одни старики да бабы, а по дороге потянулся поток людей нескончаемый. Беженцы шли на Восток голодные, уставшие. Несли нехитрые пожитки, узлы, чемоданы, вели с собой детей малых. Перед домом Саблиных то и дело проезжали телеги, детские коляски, тачки. Мелькали пиджаки, юбки, калоши, туфли, тапочки. Соседи, глядя на это, ставни заколачивали и тоже в путь отправлялись. А Саблины уходить не собирались.
«Да, и зачем? Всё равно скоро возвращаться…»
Пожилой отец был непреклонен, мать изредка плакала. А Стюра всё надеялась, что не сегодня-завтра кончится война, и она, наконец, спляшет в своём новом платье. Так и остались они в полупустой деревне Победы дожидаться…

***

Первые холода пришли в конце сентября, а вместе с ними и Красная армия. Солдаты шли после боёв угрюмые, окровавленные. А в начале октября и вовсе бежали, отстреливались, замертво падали. Немецкие танки их гусеницами переезжали. А вскоре, словно предзнаменование чего-то совсем страшного, над деревней повисла тишина.
Саблины, наконец, уходить собрались, но опоздали. В село нагрянули немецкие солдаты. Завоеватели радостно гоготали, грабили дома, некоторые поджигали. Всюду была слышна стрельба.
Дошла очередь и до Саблиных. Вооружённые люди ворвались в хату, набросились на хозяев, выволокли их во двор, на колени перед каким-то офицером поставили. Женщины истошно рыдали, отец перед ними каялся. Наконец, офицер схватил Стюру за волосы и как куклу поволок в дом обратно. Мать с отцом кинулись было спасать дочь, но тот час их сразила очередь автоматная, и через мгновение Степана с Клавдией не стало…

Russisches Schwein

Она сидела, забившись в угол, как зверёк маленький, практически ничего не понимала, изредка плакала, но слёз в глазах её опухших давно уже не осталось, и Стюра просто подвывала. Вся избитая окровавленная, она не вызывала у своих мучителей жалости, а ровно наоборот. Они без конца над ней смеялись, причиняя невыносимую боль.
Особенно старался тот офицер, что первым изнасиловал её. Он жёг несчастную кочергой, бил о стены головой, душил, полосовал ножом, и то и дело прикладывал кулаком. Девушка кричала, просила о пощаде, но извергу всё было мало.
– Russisches Schwein! – орал он и продолжал пинать девчонку своим сапогом.
Жертва то и дело теряла сознание, её обливали холодной водой и снова наваливались, насиловали, истязали, а потом полуживую тащили по огороду в баню. Там бросали на пол, швыряли кусок хлеба и закрывали.
Девушка приходила в себя не сразу. А когда сознание возвращалось, она ползла в угол и туда забивалась. Долго сидела, качалась, зубами стучала, что-то бормотала. Вспоминала маму, снова подвывала, после забывалась. Сколько времени прошло, Стюра не знала, всё смешалось, сон и явь, день и ночь. И лишь однажды ей показалось, что рядом с ней сидит соседка баба Маня. Старушка плакала, причитала.
– Что же они сделали с тобой?
Женщина морщинистой рукой начала вытирать кровь с изуродованного лица Насти.
– Уходить надо, убьют они тебя.
– А как же мама?
– А ты что же, ничего не знаешь? Нет уже в деревне никого. Всех извели супостаты. Девок молодых, что не успели спрятаться, куда-то угнали, стариков расстреляли. Я да вон Глашка полоумная остались, хлеб для них стряпаем.
Старушка снова заплакала.
– Я тебе одежду принесла, ну, давай, собирайся, уходи, пока эти все пьяные.
Стюра, превозмогая боль, натянула на себя штаны ватные, фуфайку. Баба Маня повязала ей на голову платок, надела валенки. Потом помогла встать, протянула узелок маленький.
– Это картошка. Дней на пять тебе хватит. В город ступай, там моя дочка старшая живёт. Улица Южная, дом седьмой. Скажешь, что от меня, она поймёт. И это, смотри немцам на глаза не попадайся.
Девушка обняла бабу Маню, заплакала.
– Не плачь, родная. Что поделаешь, война проклятая. Ну, иди. Дочери скажи, кланяюсь…

***

Сколько дней Стюра по лесу скиталась, она не считала. Шла на ватных ногах, в гнилую листву падала, забывалась, потом снова поднималась, а метров через сто, опять сознание теряла. Как-то ночью очнулась в телеге проезжавшей. Пожилой возница представился дядей Пашей.
– Дяденька, вы меня только немцам не отдавайте, – чуть слышно попросила его Настя.
– Не отдам, милая, не отдам. Ты лежи, отсыпайся, – он вздохнул тяжело, дёрнул поводья, и лошадёнка уставшая быстрее побежала. – Тебе куда надо-то?
Стюра посмотрела на звёздное небо, вдохнула запах сена влажного.
– В город, кажется…
– Нет, до города я тебя не доставлю. Высажу там рядом. До Рыльска вёрст пять останется. Сама-то дойдёшь?
– Дойду.
– Ну, вот и ладно.
Старик подумал о чём-то, покашлял.
– А я, ты знаешь, поехал недавно хоронить брата, в соседней деревне он преставился, далеко, правда. Ну, вот еду, стало быть, гляжу, а по полю катят немецкие танки, не быстро, как на параде. А за ними германцы с автоматами. Ну, я значит, в лесок спрятался. Что делать – не знаю. Смотрю, а навстречу немцам из укрытия наши солдатики выбегают, стреляют, некоторые с гранатами под танки ложатся, взрывают их. Бой завязался. А наших-то всего ничего. Видать, в окружение попали. Им бы схорониться, спрятаться, да за линию фронта тайком податься, а они нет, можно сказать в рукопашную на танки. Так и полегли все до одного. Все пятеро… – дед снова вздохнул тяжело. – Да, уж, русского так просто не возьмёшь и на колени не поставишь. Ну, ничего, немец скоро всё поймёт.
Старик задумался, опять покашлял.
– А мне уж победы не дождаться. Старый я стал, – мужчина обернулся, посмотрел на Настю. – А тех солдатиков я схоронил как полагается. Всё честь по чести. Берёзовые крестики им на могилки поставил. Пусть теперь отдыхают…
Оккупация

Стюра добралась до места далеко за полночь, когда город старинный, одноэтажный ещё спал. Девушка долго по тёмным улицам плутала, пряталась от посторонних глаз. Видела военную комендатуру, мотоциклы с колясками, листовки на столбах, флаги со свастикой…
Нужный дом нашла не сразу. Он стоял на окраине, бревенчатый, опалубленный, на два окна. Стюра тихо в ворота постучалась и стала ждать. Ей открыла женщина немолодая, в шали и валенках. Ольга Ивановна, дочь бабы Мани, как только увидела Стюру, так сразу расплакалась, повела в дом, раздеться помогла, начала промывать девушке раны, ни о чём не расспрашивала. Только накормила гостью и спать отправила.
Стюра легла на железную кровать и месяц с неё не вставала. В горячке металась, бредила, в чём-то каялась. Хозяйка девушку выхаживала. И Стюра, не смотря на лихорадку, всё же поправилась. Даже улыбаться стала. Правда, о том, что с ней случилось, забыть не смогла.
Без конца вспоминала мучителей своих, что убили отца и маму. Представляла, как сидят они сейчас довольные, безнаказанные в её доме, пьют, едят, оскверняя всё, к чему прикасаются…
И лишь то самое платье девушку немного успокаивало. Оно теперь было спрятано там, в укромном месте, в чулане. И Стюра всё же наденет его обязательно, когда фашисты за всё заплатят…
А пока девушка старалась жить дальше. Ольга Ивановна её опекала. На улицу одну не отпускала, оберегая от гестапо и полицаев.
– У нас ведь оккупация, не безопасно…
И каждое утро уходила в город одна. Работала женщина в местной закусочной, мыла посуду и убирала за теми, кто, возможно, на фронте в её сына стрелял.
– Ненавижу поганцев! – говорила она – Всех бы поубивала! Сидят там, на своём немецком гавкают, чувствуют себя хозяевами. Говорят, мол, от большевиков освободили нас, а сами в рабов людей превращают. Стариков окопы заставляют копать, молодёжь в Германию угоняют. Виселиц понаставили. Каждый день новый указ. Туда не ходи, делай так. Арестовывают всех подряд. Тут недавно двух парней на площади расстреляли за связь с партизанами. В общем, страшно, – женщина вздыхала. – А мне куда деваться? Жить-то как-то надо. А так хоть какая-никакая еда…
Но Стюру от этой еды выворачивало. И лишь после она поняла, что беременна. Девушка долго плакала, проклиная весь белый свет, себя и своё ненавистное чадо.
– Повешусь, тётя Оля – говорила она. – Я перестану дышать, и он не родится никогда…
Но судьба распорядилась иначе. И через полгода Стюра родила светленького мальчика…

***

Он смотрел на неё и пищал, то и дело называл мамой, тянул ручонки маленькие, и она отказать ему не могла, брала, качала, успокаивала. Любила ли она своё дитя, Стюра не знала. Но, как минимум, к нему привязалась. Иногда видела в малыше своего отца, иногда – насильников поганых. Но, несмотря ни на что, за ребёнком ухаживала.
А вот Ольга Ивановна души в мальчике не чаяла. Баловала его, сказки рассказывала, а ещё Стюру уговаривала принять сына окончательно.
– Он же не виноват, что папаша его сволочью оказался…
А жизнь в оккупации продолжалась. Немцы, как и прежде, везде хозяйничали. Всюду открыли частные лавочки, обустроили конюшни, казармы. В городе работали буфеты и даже кинотеатр «Маяк», где фрицы проводили досуг и развлекались. Радио вещало о победах славной Германской, а газеты писали об ужасных большевиках. А ещё участились облавы и расстрелы мирных граждан. Особенно немцы не щадили партизан, устраивая показательные казни. Люди жили в постоянном страхе и ждали. Ждали прихода Красной армии.
И вот, наконец, народная молва разнесла новость радостную о том, что наши Курск взяли. Горожане затаили дыхание, а фашисты приготовились обороняться. Но напрасно. 30 августа город был освобождён советскими войсками. Люди ликовали, Ольга Ивановна плакала, а Стюра решала, что ей делать дальше…

Сестричка

Военный эшелон, стуча колёсами, покачивался, скрипел рессорами, останавливался на полустанках, снова трогался, набирая скорость. Он увозил её на Запад от родного дома. Девушка ехала с бригадой медиков на передовую, чтобы оказывать помощь тем, кто освобождал её Родину. Страшно ей не было. Свой персональный ад она уже прошла в той самой бане на краю огорода.
Худенькая, короткостриженная и очень серьёзная Настя теперь не была похожа на ту девчонку босоногую, что мечтала о танцах денно и нощно. Она, в свои восемнадцать, давно уже стала взрослой…
Наконец, эшелон привёз её к линии фронта, недалеко от Житомира. Грязь, слякоть, холодно. Кругом выжженная земля, деревья чёрные, хаты в осколках. Всюду солдат много в шинелях, телогрейках, шапках тёплых. Одни подразделения шли строем, другие так, как придётся. Везде танки, пушки, самоходки. Суета…
Санитарная рота, куда определили Настю, была сплочённой. Состояла, в основном из молодых девчонок и женщин не старше сорока с огромной болью в глазах. Они видели то, что и вспоминать без слёз невозможно, а потому просто выполняли свою работу…
Стюра попала в отделение медицинского взвода, который возглавляла фельдшер Екатерина Платонова, дама опытная и строгая. А вот стрелковым взводам командовал, напротив, парень весёлый, лейтенант Круглов. Рыжий, роста невысокого, зато слышно его было всегда далеко. Если где-нибудь кто засмеётся, значит, там он. Вот и к Насте командир отнёсся несерьёзно.
– Ты, Стюр, когда меня спасать поползёшь, не прижимайся плотно. А то ведь я парень-то свободный, мало ли чего?
Солдаты, которые находились рядом, захохотали все до одного, а санитарка нахохлилась.
– Не обижайся на лейтенанта, дочка – вдруг обратился к девушке пожилой рядовой, которого все называли дядей Серёжей.
Он сидел рядом с ней в окопе и курил папиросу. Смуглый, весь в морщинах, нос картошкой.
– Наш командир, вообще-то, парень боевой, хоть и юморной немножко. Просто он унывать нам не даёт. А как иначе на фронте? Вот и смеёмся…
И Стюра улыбнулась тоже…
А потом кто-то крикнул «Воздух!», и началось такое, что и передать сложно. Земля затряслась, застонала словно. Всюду загремело, загрохотало безостановочно. Снаряды полетели на позиции батальона россыпью. Солдаты вжимались в чернозём холодный, закрывали головы. Кто-то бубнил, кто-то матерился громко. Стюру засыпало землёй так, что дышать стало невозможно. Но она всё же выбралась на свет божий. Её заметно трясло. Рядом, истекая кровью, повис на винтовке боец безногий. Настя кинулась ему помочь, но было уже поздно.
– Сестричка! – услышала она и повернула голову.
Неподалёку сидел солдат молоденький. В каске и телогрейке стёганой он был похож на подростка. Санитарка, не раздумывая, поползла к нему по окопу. Вскоре она уже была рядом.
– Живой?
– Кажется – юнец держался за руку. – Только вот царапнуло, – он вдруг улыбнулся загадочно. – Ты как сама-то? Не страшно?
– Нет, – девушка извлекла из сумки с красным крестом бинты марлевые, помогла снять фуфайку парню и начала его перевязывать. – За меня не переживай. Я ещё и не такое видала…
– Понятно, – снова улыбнулся солдатик. – Ты береги себя, ладно? А то как мы без санитара?
– Хорошо, – крикнула Стюра и поползла дальше.
Следующим был уже мужчина постарше. Он сидел на дне окопа, присыпанный землёй, стонал и держался за живот. Девушка стала расстёгивать шинель его.
– Мне посмотреть надо… – сказала она, но как только увидела рану, сразу отпрянула. – Потерпи, родной, – начала прикладывать Настя к кускам мяса тряпки. Руки её тут же окрасились красным, но всё напрасно.
Мужчина вздохнул ещё раз и поник головой. А Стюра села рядом, не заметив, что уже давно начался бой…

***

Теперь её жизнь была похожа на цыганскую. Ночевала где придётся – в заброшенных хатах, каких-то сараях, землянках, иногда в медсанбате, всё чаще – на передовой. Советская армия гнала фашистов со своей территории поганой метлой. Бои шли страшные…
Стюра уже привыкла к звукам рвущихся снарядов, и на автоматные очереди не обращала внимания. Сама не стреляла, хотя при себе имела пистолет заряженный. Она спасала тех, кто отомстит за неё и за убитых отца и маму.
Девушка делала перевязки, накладывала шины, кровь останавливала, ползла под пулями по земле вязкой, тащила на себе раненых. И почти ежедневно со смертью сталкивалась. Людей истребляли фашисты проклятые, и она ненавидела их всей душой. Каждый раз, закрывая глаза очередному солдатику, Стюра убийц проклинала.
А жизнь военная продолжалась. Ребята во взводе собрались разные. Разной внешности и разной национальности, но все как один замечательные. Настю не обижали, а, наоборот, называли сестричкой младшей. Заботились, жалели, опекали её. И она отвечала служивым вниманием. У кого головная боль, у кого кашель, кому поменять повязку. Единственный, кто раздражал её, – младший сержант Коля Пяткин. Несмотря на ранения, в медпункт не шёл, всё издали поглядывал, а когда приходило время обрабатывать раны, сбегал куда-то.
Но сегодня она всё-таки его поймала. В блиндаже усадила на табурет старый, приготовила ведро с колодезной водой, йод, чистые тряпки, достала ножницы ржавые.
– Не шевелитесь, пожалуйста, иначе ткну вас нечаянно.
Стюра аккуратно стала резать бинты грязные на голове парня, те на землю падали. И вдруг Коля схватил руку Насти и поцеловал её. Девушка отпрянула.
– А ну, перестаньте…
Сержант встал на ноги, посмотрел на Стюру своими голубыми глазами.
– Выходи за меня замуж.
Девушка отчего-то смутилась, отступила ещё дальше.
– Но вы же меня совсем не знаете…
– А мне и не надо. Люблю тебя, вот и всё. Жить без тебя не могу, понимаешь?
– Не понимаю, время не то…
– Да, уж, время не подходящее. Но, ты подумай, пожалуйста, ладно? А я буду ждать. Обещаешь?
– Обещаю. Но сейчас я сделаю перевязку…
А через неделю Коли не стало.

Кольцо

Весной 44-го года на фронте всё так же было не спокойно, однако расстановка сил поменялась. Советские войска продолжали двигаться на Запад, преодолевая непогоду, слякоть и сопротивление немцев отчаянное, которые отступать не собирались. И всё же двадцать три дивизии самой оснащённой в мире армии к концу марта были в кольцо окружения взяты. А теперь предстояло, во что бы то ни стало, не позволить им из этого кольца прорваться…
А потому солдаты снова траншеи копали, гнёзда пулемётные ставили, блиндажи укрепляли. Стюра занималась своими делами. В медсанбате запаслась медикаментами, бинтами. Встретила там знакомую Таню, она тоже была санитаркой. Девушки немного поболтали, и рядовая Саблина на попутке вернулась обратно.
День сегодня выдался пасмурный, но, несмотря на это, Настя решила прогуляться.
Поблуждала по округе, заглянула в незнакомый хутор. Белые мазанки тут серыми казались. О войне здесь не напоминала разве что молодая полынь да нежно-зелёная мята. А всё остальное… Обгоревшие курени, сараи, испещрённые снарядами колодцы, хаты, старики с влажными глазами, дети голодные чумазые. Стюра угостила пробегавших мальчишек сахаром и начала по косогору спускаться.
На окраине танкисты ремонтировали танки. «Тридцать четвёрки» громко рычали, а парни то и дело под ними лазали, молотками стучали, потом внутрь машин забирались, что-то выкрикивали, смеялись. Всё это выглядело забавно. Однако девушка медлить не стала, а отправилась дальше, туда, где всегда царил покой и порядок.
Через минуту она уже по весеннему лесу гуляла. Природа понемногу преображалась. Всюду пахло древесной корой и первыми травами. Девушка рукой гладила стволы берёз шероховатые и мягкий мох, прошлогодние листья собирала, слушала пение птиц и долго о чём-то размышляла, кажется, детство вспоминала. Вспомнила, как на дойку ходила с мамой, как в реке ловила головастиков, как с друзьями в салки играла. Потом она всплакнула немного даже. А после, когда успокоилась, решила привести себя в порядок.
Из кармана фуфайки достала расчёску маленькую, сняла пилотку, причесалась. Затем водой из фляжки намочила кусочек марли и тщательно протёрла им своё лицо. Расстелила плащ-палатку, села на неё и стала наблюдать за происходящим.
Неподалёку, чуть ниже, на пашне трудился вверенный ей взвод. Кто-то из служивых, не выпуская из рук лопаты, землю из траншеи выбрасывал, кто-то курил, кто-то разговаривал. Некоторые ребята пилили брёвна поваленные. Серьёзные и забавные, молодые и старые. Она знала их всех до одного. А ещё понимала, что этих людей связывает…
У Колесникова Алексея в оккупации мать расстреляли, у Ершова Ивана дети от голода умерли в Ленинграде, у дяди Серёжи во время бомбёжки погибли внучка и старшая дочь, у Гочи Чавадзе брат сгорел в танке, а у лейтенанта Круглова невесты не стало. Её повесили за то, что она в своём доме семью еврейскую прятала. И так у каждого…
– Танки! – вдруг услышала Стюра, встрепенулась и подскочила на ноги.
Она увидела их сразу на противоположной стороне поля бескрайнего. «Тигры» двигались медленно, будто добычу высматривали. А через мгновение началось…
Первый снаряд упал неподалёку от «Сорокапятки», что под ветками была спрятана, второй разорвался, перелетев окоп. Бойцы лопаты побросали, попрыгали в траншею, стали хватать винтовки, автоматы. Сержант Луценко гранаты связывал, близнецы Курбатовы настроили пулемёт и тут же открыли огонь. Всюду заухало, загрохотало. Артиллеристы развернули орудие, но не успели даже снаряд в дуло вставить, как вдруг от точного попадания пушку подбросило и разломило надвое. Парней откинуло на песок. Стюра прямо из леса припустила к ним со всех ног. Минуту спустя она была уже рядом. Но в живых из ребят никого не осталось.
А «Тигры» всё приближались. За ними следовали фашисты с автоматами, они всё стремительнее подбирались. Лейтенант Круглов быстро по траншее перемещался и солдат подбадривал.
– Держитесь, братцы! Сейчас подоспеют наши!
Сначала ранило Костика Лямкина, того паренька, которого она когда-то первым перевязывала. Он сидел на дне окопа и снова за руку держался. Настя плюхнулась рядом.
– Давай, наложу повязку!
Но юнец оттолкнул её в ажиотаже.
– Не надо. Я в порядке!
Вскочил он, схватил трёхлинейку и вновь палить начал.
В этот момент за спиной Стюры что-то разорвалось, её отбросило взрывной волной и опять засыпало землёй. Она пошевелилась, выбралась, потрясла головой.
– Живая, кажется…
Увидела ребят лежащих, на четвереньках поползла к ним, стала осматривать. Толик Иванов был мёртв, не дышал и Митя Левашов, а вот Марату Ахатову ногу по колено оторвало. Он выл и корчился от боли страшной. Кровь из обрубка так и хлестала. Стюра вытащила жгут и стала культю перетягивать. Потом, вся кровью перепачканная, достала шприц и прямо через шинель вколола парню обезболивающее. Но Марат всё равно потерял сознание.
Рядом с пулей в голове упал один из братьев Курбатовых. Второй давно уже бездыханный лежал на насыпи. На место его к пулемёту встал Чудов Вася. Где-то из укрытия стала палить «Сорокапятка». Два «Тигра», наконец, встали. Некоторые ребята уже ползли по полю с гранатами. Со стороны на помощь батальону наши «Тридцать четвёрки» выезжали. А Стюра по траншее бежала.
Сначала перевязала Ершова Ивана, он был в грудь ранен. Весь чёрный от сажи, мужчина глядел на санитарку безумными глазами и всё повторял:
– Хрен вам, а не Земля наша. Хрен вам, а не Земля наша…
– Хорошо, хорошо, – успокаивала его Настя. – Хорошо…
Потом чуть левее увидела лежащим Чавадзе. Девушка подскочила к бойцу, на колени упала.
– Гочи, ты как?
– В порядке, – улыбнулся кавказец и, сглотнув кровь, которая уже по щеке стекала, стал терять сознание.
Настя осмотрела его. У парня совсем не было шансов. Его прошили пули от плеча до паха, а через минуту его не стало. Как и не стало командира первого отделения Боброва Саши. От ранения в живот он тут же скончался…
В этот момент Круглов начал поднимать взвод в атаку.
– Вперёд!!! – закричал он.
И солдаты, выскакивая из траншеи, за командиром побежали. Они безудержно стреляли. К ним присоединился и весь батальон оставшийся. Фрицы уже были рядом, метрах в трёхстах, кажется. Где-то завязалась рукопашная. Некоторые бойцы замертво падали, некоторые со связкой гранат на танки бросались. «Тигры» взрывались. Впрочем, и наши «Тридцать четвёрки» несли потери немалые. Всюду горела трава, воронки зияли. Но фрицы сдаваться не собирались. Они всё наступали и наступали. Их машины-убийцы, которым не было конца, продолжали двигаться, а пехота начала обходить батальон с флангов.
Настя взглянула на пулемёт, Васей оставленный. Парень и рад бы поддержать товарищей, да только лежал сейчас на земле весь окровавленный. Девушка к нему подбежала, оттащила в сторону. Встала к пулемёту, ленту поправила, прицелилась и на рычаг нажала. СГ застрочил, и серые шинели начали падать.
– Ненавижу вас, сволочи поганые! – закричала Стюра – За отца! За маму! За Толика! За Марата! За Гочу! За Колю Пяткина!
Она отпустила рычаг, пригнулась. Пули просвистели совсем рядом. Кажется, фрицы снять её пытались.
– Не дождётесь, падальщики! – Настя надела каску, которая рядом валялась, выпрямилась и снова начала стрелять.
В этот раз она уложила фашистов, что выбирались из подбитого танка. Но тут лента кончилась внезапно, а запасной не было в ящике. Девушка присела, отдышалась.
– Чёрт подери, ну где же подкрепление, будь оно неладно?
Стюра вылезла из окопа и, согнувшись пополам, побежала собирать раненых. Сначала приволокла в траншею новобранца Славку, он держался за бок, и как маленький, без конца звал маму. Потом на плащ-палатке притащила танкиста окровавленного, у него была перебита нога и пара пуль в груди застряла. А вот третьим был тот, кого она встретить никак не ожидала, её лейтенант. Она перевернула его на спину.
– Товарищ командир, вы как?
Круглов стал кашлять, изо рта брызнула кровавая каша.
– Нормально, Стюр, нормально. Умираю, кажется…
И Настя вдруг заплакала.
– Пожалуйста, не надо. Я дотащу вас, вы не сомневайтесь…
– Не нужно. Мне и здесь хорошо. Это ты стреляла?
– Я. А что нельзя было?
– Почему нельзя? Молодец. Всё правильно…
Мужчина взглянул на девушку внимательно. Лицо её было всё перепачкано сажей, и даже светлые локоны тёмными стали.
– Я вот о чём хотел спросить тебя, Саблина. Ты сегодня умывалась?
– Опять вы шутите? – глотая слёзы, улыбнулась санитарка.
– Опять, – лейтенант вздохнул глубоко, посмотрел в небо, облаками затянутое. – Ты знаешь, солнца не хватает, – он помолчал, снова кашлянул. – Ты иди, помоги ребятам. И это, будь счастлива…
Пани

А солнце всё же, наконец, показалось…
Ровно через три дня закончился снегопад, который, внезапно начавшись, не позволил нашей авиации поддержать войска. К тому же командование не успело перебросить танки на самые слабые участки. И немец, всё-таки прорвался, унеся жизни практически всех её товарищей. В живых остались дядя Серёжа, новобранец Щапов Славка, сержант Луценко, Ершов Иван и она. Пробирались к своим два дня, помогали идти раненым. И всё это время Стюра о потерях переживала.
А через неделю роту доукомплектовали новыми бойцами. Взводом теперь командовал другой молодой лейтенант, Суворин Паша. И теперь он вёл с боями своих подчинённых на Запад. Позади уже остались Броды, Тернополь, Львов, Галич, впереди были Варшава и Краков…

***

Этот город был похож на сказочный. Старинные здания и замки, черепичные крыши, заснеженная брусчатка, башня Ратуши, древний Вавель, рыночная площадь, костёл Мариацкий.
Освобождённый Краков, наконец, начинал просыпаться. Теперь уже не было того ликования, что принёс день вчерашний. Всё стало меняться…
Ветер разносил по улицам листы бумажные с нацистской свастикой. Они цеплялись за ограды витиеватые, стены каменные, потом вновь отрывались. Стюра извлекла один листок из снежной каши, пробежала его глазами. Буквы непонятные, чернильные пятна. Она смяла его, бросила на землю обратно и валенком растоптала.
Мимо по мостовой проехала «полуторка» с какими-то мешками, потом пошли наши солдаты. Голодные, уставшие, в мятых шинелях, в потрёпанных шапках-ушанках, в сапогах грязных. Мужчины несли на плечах винтовки, автоматы. Ничего в них не было бравого, будто и не освобождали они от фашистской сволочи этот древний Краков. Многие были растеряны, подавлены, вскользь осматривали достопримечательности. И по сравнению с местными горожанами выглядели просто «лапотниками».
Поляки, стоя на тротуаре, на военных смотрели с любопытством, что-то обсуждали. Одеты были не то, что наши. Мужчины в добротных пальто с кожаными воротниками, кепках, котелках и дорогих шапках. Женщины в шубках коротких и модных шляпках. Казалось, они очень далеки от происходящего настолько, что мало что понимали….
Это же не они бросались на танки, шли на врага в рукопашную, жизнь свою отдавали. Не они теряли близких, хоронили товарищей. Не они мёрзли в окопах, вшивели, голодали. Это не их расстреливали, вешали, собаками рвали. Всё это было не про них.
Не знали они, или не хотели знать о том, что рядом Аушвиц-Биркенау, где стариков, женщин, детей, пленных солдат в печах сжигали. Им было удобно ничего не знать. Они просто сидели здесь в благополучном Кракове и ждали, когда кто-то другой вместо них с фашистом расправится. А потому пропасть разделяла сейчас тех, кто шёл по брусчатке, и тех, кто стоял на тротуаре…
Стюра перестала иностранцев изучать и отошла чуть дальше. Натолкнулась на табличку с надписью «Разминировано. Безопасно». А потом её внимание привлекла витрина с платьями. Одно такое нежно-зелёное с большим великолепным бантом было просто очаровательным. Каким же красивым оно казалось! Не то что, то самое простенькое, спрятанное где-то в чулане. И наденет ли она его когда-нибудь?
Настя вздохнула тяжело, и вдруг в дверях магазина появилась молодая полячка. Она стала махать девушке рукой, привлекая к себе внимание.
– Прошу, пани. Прошу, пани…
Стюра замялась и тут же увидела своё отражение в витрине стеклянной. Бесформенная дублёнка грязная, ремнём перетянутая, шапка-ушанка, валенки. Выглядела девушка по сравнению с этой юной красавице просто ужасно. Настя пожала плечами, отрицательно покачала головой.
– Я не могу, – сказала она. – Мне идти надо…
Развернулась девушка и побежала прочь. Ей нужно было успеть присоединиться к товарищам…

Растяжка

А война всё никак не заканчивалась. Но теперь уже немцы оборонялись, и не где-нибудь в Польше или в России многострадальной, а в родной Германии. Наверное, фашисты в последнее время всё чаще вопросом задавались, как же так получилось, что проиграли они всё-таки мужику-лапотнику. Но было уже поздно. Надо было спасать то, что осталось…
А потому бои велись в каждом городе, в каждом квартале.
Стюра название этого населённого пункта не знала, таблички все на немецком, непонятные, а как их прочитаешь? А потому девушка оценивала увиденное иначе. Многоэтажные здания, широкие улицы, скверы, парки, всюду витрины сверкающие, тротуары, выложенные камнем и чистота идеальная. Правда, война это всё скоро исправила. Дома превращались в руины из кирпича и стали, фасады дырами зияли, кругом вырастали костры пожарищ. Над городом летал пепел, а на брусчатку оседала сажа.
Взвод Суворина продвигался по узкому переулку к площади центральной, заваленной каким-то хламом. Кажется, это были баррикады. Немцы к обороне подготовились тщательно. Мешки с песком, ежи противотанковые. Лейтенант давно уже был ранен, но останавливаться не собирался.
– Вперёд, братцы! – стрелял он из автомата, увлекая за собой товарищей.
Фашисты отстреливались, отступали. На третьем этаже соседнего здания застрочил пулемёт вражеский. Командир упал, тут же свалился рядовой Панин, белобрысый парень. Луценко с дядей Серёжей попытались оттащить в сторону раненых, но ничего не получалось. Пули ложились кучно.
– Давайте я попробую эту сволочь снять! – крикнул Ершов Иван и заскочил в соседнюю парадную дома, что напротив располагался.
Вскоре он уже палил из окна второго этажа, и пулемёт, наконец, замолчал. Бойцы оттянули товарищей за угол, к ним тут же подскочила Стюра с бинтами. Она начала Игната Панина перевязывать, у него была перебита нога, а лейтенанта дядя Серёжа осматривал.
– Кончился, кажется, – снял пожилой служивый пилотку с себя и закрыл командиру глаза.
Мужчины немного постояли рядом. Мимо по переулку бежали солдаты.
– Идти надо, – сказал Луценко озадаченно. – Стюр, ты здесь аккуратнее…
– Ладно – ответила санитарка. – За меня не переживайте…
И товарищи её оставили. Девушка наложила повязку Панину, тот, сидел, прислонившись к стене, и дышал часто.
– Ну, что, ты как? – спросила Настя.
– Нормально…
– Сейчас санитары заберут тебя, держись, пожалуйста…
– Хорошо – ответил парень, расстегнул гимнастёрку, что шею сдавливала, рукой вытер пот с лица. – Слушай, там, в подъезд заскочил Иван. Он не выходил ещё, кажется. Может ранен?
– Поняла – кивнула Настя. – Я посмотрю, не расстраивайся…
Она достала из кобуры пистолет, взвела его, озираясь по сторонам, забежала за угол, открыла дверь, вошла в парадную. Стены, покрытые мрамором, ступени каменные. Стюра поднялась на первый этаж, потом отправилась дальше. На площадке второго этажа заметила бурые пятна.
– Вань, – тихо позвала она.
Но Ершов не откликался. Девушке показалось, что одна из дверей не заперта. Настя локтём толкнула её аккуратно, и тут же в квартире увидела товарища. Он лежал на спине в комнате дальней с закинутыми наверх руками, а из груди его торчала рукоять ножа.
И тут Стюра, не помня себя, кинулась к Ивану. Впопыхах она не заметила у себя под ногами растяжку, кем-то оставленную. Грянул взрыв.

Эпилог

Всё плыло перед глазами, менялось. В дымке матовой возникали города, разрушенные до основания. Выжженная земля впитывала человеческие останки. В ямах чёрных то и дело кровь собиралась, она кипела, потом испарялась. На ветру качались простыни рваные, виселицы, провода. Лица мелькали постоянно, бледные, изнеможённые, усталые. Она слышала разные голоса, одни что-то требовали, другие успокаивали. Плакал малыш беспрестанно…
– Мама!!! – вдруг истошно закричала Настя, открыла глаза, подскочила, рванула куда-то, но тут же упала на пол.
К ней подскочила женщина немолодая и начала её поднимать.
– Ты куда без ноги-то побежала? – усадила старушка Стюру на место обратно.
То была деревянная лавка вагона плацкартного. Напротив сидела девушка с ребёнком на руках. Мальчик то и дело пищал. Настя посмотрела на ногу свою правую. Её не было. Вместо неё болталась культя, штанами солдатскими обтянутая. Девушка вспомнила всё, взглянула на два костыля, что рядом стояли и снова легла.
Жить больше не хотелось…
Стюра опять закрыла глаза. И вдруг увидела то самое платье. Оно всё так же висело в шифоньере новое, не кружевное, простое. Из белого ситца в мелкий синий цветочек…
– Так и не поносила я тебя…

***

Дорога пыльная ухабистая, как и прежде, делила деревню надвое. С одной стороны клуб, сельсовет, церковь старая, вся покрытая сажей после пожара, с другой домишки захудалые.
Стюра, еле передвигаясь на костылях, к избе своей приближалась. Шинель нараспашку, вещмешок за плечами. Она по мосту пересекла речушку маленькую. Остановилась, отдышалась.
В огородах зрели подсолнухи, трава высокая на ветру качалась, где-то голосили петухи, лягушки в камышах квакали. Девушка ладошкой смахнула слёзы, что потекли по щекам предательски. И, превозмогая душевные раны, отправилась дальше.
Что ждёт её впереди, Стюра не знала. Не было сил ни дышать, ни жить.
А дорога всё не кончалась. И вдруг она увидела то, чего не должно было быть. К ней навстречу бежала соседка, её дочь Ольга Ивановна, а с ними светленький малыш. Он то и дело подпрыгивал от радости. А баба Маня кричала:
– Колюшка, смотри, мама твоя вернулась! Мама!

 

Один комментарий на «“Платье с оборками”»

  1. Как проникновенно пишет Светлана Чуфистова! Буду искать и другие произведения этого замечательного автора.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.