ПОЮЩИЙ ПОСОХ НА БЕСКОНЕЧНОМ ХОЛМЕ
Рубрика в газете: Родное и вселенское, № 2019 / 7, 22.02.2019, автор: Евгений БОГАЧКОВ
После яркой первой московской книги «Во мне и рядом – даль» (1974), о которой сразу же заспорили критики (большая статья о ней Инны Ростовцевой называлась «Этика космоса»), и закрепления успеха второй книжкой «Край света – за первым углом» (1976), выпущенной в том же издательстве «Современник», настала пора Юрию Кузнецову попытать счастья в самом престижном на тот момент издательстве страны, выпускавшем новые книги современных авторов, – «Советском писателе», где, между прочим, платили по тем временам и самые большие гонорары.
4 октября 1977 года Кузнецов написал заявку на имя директора «Советского писателя» Николая Лесючевского:
«Прошу включить в тематический план издательства на 1979 г. рукопись моих стихов и поэм «Поющий посох на бесконечном холме» – объём 3 а.л.
Рукопись составили лирико-философские стихи и поэмы, в которых преломлён духовный опыт современного поэта, гражданина и патриота.
Рукопись представлена» (РГАЛИ, ф.1234, оп. 23, ед. хр. 1347, л. 21).
Знатоки поэзии Юрия Кузнецова, конечно, сразу обратят внимание на то, что книги с таким названием – «Поющий посох на бесконечном холме» – в библиографии поэта не существует, а название это явно отсылает к кузнецовскому стихотворению, которое позднее было опубликовано под названием «Пролог».
В чистом поле девица спала
На траве соловьиного звона.
Грозна молния с неба сошла
И ударила в чистое лоно.
Налилась безответная плоть,
И набухли прекрасные груди.
Тяжела твоя милость, Господь!
Что подумают добрые люди?
Каждый шорох она стерегла,
Хоронясь за родные овины.
На закате она родила
Потаённого сына равнины.
Остудила холодной росой,
Отряхая с куста понемногу.
Спеленала тяжёлой косой
И пошла на большую дорогу.
Не взмывал от болота кулик,
Не спускалось на родину небо.
Повстречался ей певчий старик.
– Что поёшь? – и дала ему хлеба.
Он сказал: – Это посох поёт,
Полый посох от буйного ветра.
Ин гудит по горам хоровод
За четыре окраины света.
А поёт он печальный глагол,
Роковую славянскую тайность,
Как посёк наше войско монгол,
Только малая горстка осталась.
Сквозь пустые тростинки дыша,
Притаились в реке наши деды.
Хан велел наломать камыша
На неровное ложе победы.
И осталась тростинка одна.
Сквозь одну по цепочке дышали.
Не до всех доходила она
По неполному кругу печали.
С той поры разнеслась эта весть
В чужеликие земли и дали.
Этот посох, родная, и есть
Та тростинка души и печали.
Схорони в бесконечном холме
Ты своё непосильное чадо.
И сокрой его имя в молве
От чужого рыскучего взгляда.
А не то из любого конца
Растрясут его имя, как грушу.
И драконы земного кольца
Соберутся по русскую душу.
Пусть тростинка ему запоёт
Про дыхание спящего тура,
Про печали Мазурских болот
И воздушных твердынь Порт-Артура…
То не стая слеталась сорок,
То безумная мать причитала.
Частым гребнем копала песок,
Волосами следы заметала.
Отняла от груди и креста
Дорогую свою золотинку.
На прощанье вложила в уста
Ветровую пустую тростинку…
В приведённой информации для текстологов, исследователей творчества Кузнецова содержится сразу две небольшие сенсации (или, как минимум, открытия). Во-первых, становится известен символичный и очень красивый заголовок, который мог бы быть у очередной книги Кузнецова и о котором мы бы не узнали, если бы он не сохранился в архиве издательства «Советский писатель». Да, изменение названия книги в процессе подготовки её к печати – вроде бы, обычное дело. Но ведь мы знаем, какое значение Кузнецов придавал заглавиям своих книг. В одном из интервью он прямо сказал: «Почти во всех названиях моих книг выражены своеобразные поэтические манифесты, связанные прежде всего с ощущением пространства…» («Книжное обозрение», 1987). И нет никаких сомнений, что в названии «Поющий посох на бесконечном холме» тоже выражен «поэтический манифест» Кузнецова, который также явно связан с категорией пространства (бесконечный холм). Безусловно, очень символичен и «поющий посох», выражающий «русский дух великой печали» и являющийся вообще одним из символов подлинной поэзии для Кузнецова.
Вторая сенсация – текстологическая – заключается в том, что стихотворение «Пролог», из которого взяты образы, составившие первоначальное заглавие рукописи, во всех публикациях датировано 1979 годом, а упомянутую заявку на выпуск книги он подал ещё в 1977 году. Значит, некая ранняя версия этого стихотворения существовала уже, как минимум, осенью 1977-го (!).
В процессе подготовки книги в печать её состав претерпел ряд существенных изменений, вышла она вовсе не в 1979 году, как предполагал в заявке Кузнецов, а в 1981-м и получила в итоге название «Отпущу свою душу на волю». Более того, ключевое стихотворение рукописи, по которому она и была изначально названа (как и большинство стихотворений первоначального варианта рукописи), так в книгу и не попало, хотя это, безусловно, одно из лучших, классических произведений Кузнецова. Как так получилось? Попробуем разобраться.
Первым внутренним рецензентом рукописи Кузнецова, представленной в издательство «Советский писатель», стал поэт Герман Флоров. В его отзыве, датированном 17 октября 1977 г., есть несколько примечательных характеристик кузнецовской поэзии (прежде всего – параллель с Лермонтовым), хоть и относящихся к стихам, в итоге не вошедшим в первую «совписовскую» книгу поэта:
«О Ю.Кузнецове говорилось и писалось порядочно. Поэт он интересный с лицом своеобразным, чётко обозначенным. Этой чёткостью он хорошо выделяется из массы молодых и не очень молодых поэтов и стихотворцев. Об этом так или иначе говорилось.
Интересно, на мой взгляд, подчеркнуть лермонтовское начало в стихах Ю.Кузнецова. Оно прежде всего в масштабности. В стихах о войне, которые как бы вбирают в себя и её народное осмысление, и то уже достаточно значительное временнОе расстояние, отстоявшееся в сознании поколений:
Полна долина под горой
Слезами и костьми.
Полна долина под горой
Цветами и детьми.
(«Четыреста»)
Эта картина увидена глазами уже взрослого сына, который уходит на поиски отца по материнским приметам:
– Пойди на запад и восток,
Увидишь, дуб стоит.
Спроси осиновый листок,
Что на дубу дрожит.
Фольклорная простота не исключает драматизма. Сын находит отца. Четыреста оживают и идут за ним сегодня<…>
Всяческие аналогии по отношению к поэзии, как правило, оказываются в конце концов несостоятельными. О лермонтовском начале – только приблизительно, конечно. Однако в некоторых строчках этой рукописи мне слышится широта и не суесловная признательность «Бородина», этого по сути, может быть, первого настоящего стихотворения об Отечественной войне 1812 года» (РГАЛИ, ф.1234, оп. 23, ед. хр. 1347, л. 1–2).
Любопытен один из первых отзывов на ещё не опубликованное на тот момент стихотворение «Я пил из черепа отца…» (1977), получившее позднее скандальную известность и категорически не принятое многими критиками и собратьями по перу. А вот Герман Флоров, судя по его рецензии, сумел найти к стихотворению верный подход:
«Вероятно, в разговоре о стихах Ю.Кузнецова неприемлема равнодушная серединка. Их нужно или принимать, как дорогое и близкое, или отвергать, как нечто чуждое и далёкое. Случается и другое – усложнённая простота:
Я пил из черепа отца,
За правду на земле,
За сказку русского лица
И верный путь во мгле.
Вставали солнце и луна
И чокались со мной.
И повторял я имена,
Забытые землёй.
Всё в этом стихотворении и обычно и необычно. Обычная метрика, примелькавшиеся и просто слабые рифмы (отца-лица, мной-землёй). И всё же оно волнует, от него нельзя отстраниться как от стихотворения слабого и поверхностного. Глубина подтекста оказывается слишком значительной. А она, эта глубина, стихов владычица. С ней ничего не поделаешь – приходится считаться!»
А дальше рецензент упоминает о том самом стихотворении (или небольшой поэме), которое дало название рукописи (позднее оно было опубликовано как поэма «Стальной Егорий», а чаще публиковалась лишь первая часть его под названием «Пролог»):
«Уже привыкаешь к кузнецовскому локанизму, к стиху короткому и значительному. И вот хорошо и ёмко начатое «Рождение героя» (! – обратим внимание на это название, которое тоже до сих пор было читателям Кузнецова не известно. – Евг.Б.) вскоре начинает печалить своей длиннотой, тавтологической необязательностью речи («по неполному кругу печали», «и вершины печали и слёз», «та тростинка души и печали» и др.). Стихотворение явно затянуто и ослаблено в концовке. Как-то вяло и неудобоваримо – «Против неба разрывы пошли, разметая старуху и горе…» (Подчёркнуто рецензентом. – Евг. Б.) Над этим стихотворением, мне кажется, стоит поработать. Тем более, что «поющий посох» именно в нём, и петь он может, по всей видимости, более слаженно и более неопровержимо в художественном плане».
К сожалению, в архиве «Советского писателя» не сохранилось самой рукописи Кузнецова, и у нас на данный момент нет возможности в полной мере сравнить стихотворение «Рождение героя» 1977 года с опубликованными позднее «Прологом» (1979) и «Стальным Егорием» (напечатано в книге 1986 года «Душа верна неведомым пределам» без датировки). Но по приведённым цитатам видно, что «Рождение героя» было больше, чем «Пролог» (слова «разметая старуху и горе» относятся уже ко второй части «Стального Егория», где герой просыпается, спустя многие столетия, в 1941 году, чтобы спасти родную землю от новой угрозы). Однако, вероятно, Кузнецов с тех пор всё же существенно доработал стихотворение, раз не публиковал его в книгах вплоть до 1986 года (начальный фрагмент бывшего «Рождения героя» и будущего «Стального Егория» – «Пролог» – был опубликован в альманахе «День поэзии» в 1981 году) и везде датировал не 1977 годом, а 1979-ым. Вообще, само это название «Рождение героя» заставляет вспомнить другое кузнецовское стихотворение, написанное в эти же годы – «Сказание о Сергии Радонежском» (1980). В нём рассказана легенда (по свидетельству самого Кузнецова – в реальности этого не было) о том, как родители великого русского святого оказались в плену у татар в Орде и как хан приказал вырезать из беременной матери младенца, чтобы увидеть его. Кузнецов пишет:
Ни рано, ни поздно приходит герой
До срока рождается только святой…
Из своеобразной переклички «Рождения героя» (которого, как мы видели в стихотворении «Пролог», тут же и закопали – как бы похоронили, чтобы он затем появился «ни рано ни поздно») и рождения святого (Сергия Радонежского) в упомянутом «Сказании» можно извлечь немало сквозных для поэзии Кузнецова смыслов. Но это тема отдельного исследования.
Вернёмся к отзыву. Покритиковав некоторые (немногие) стихи («Прощальный жест», «Песня», «Кто здесь хозяин?») за «чуждость основному ядру рукописи, оригинальному и цельному» и за повторы (например, стих-ние «Любовь Гулливера» рецензенту напомнило тихоновское стихотворение 1929 года, но при этом, по его мнению, производит впечатление «менее своеобразного и необходимого»), Флоров в целом рукопись безусловно похвалил и рекомендовал:
«Не часто случается читать стихи, которые выше среднего удовлетворительного уровня. Поэтические книги тем более. Новые стихи Юрия Кузнецова настраивают на оптимистический лад. Рукопись представляется достойной внимания отдела поэзии, издательства «Советский писатель»…»
Примечательно, что и завершавшую рукопись поэму «иронического склада» «Похождения Чистякова», которая тоже впоследствии (да даже и в процессе издания данной книги, как будет показано ниже) вызвала неприятие многих критиков и коллег по цеху, Флоров оценил как положительный опыт. По его мнению, «вся поэма по-новому представляет работу поэта, открывая в ней новые грани и возможности, говорящие в свою очередь о необходимом движении и щедрости дарования автора рукописи» (РГАЛИ, ф.1234, оп. 23, ед. хр. 1347, л.5).
Итак, перед нами вполне положительная рецензия (в выводах её не предложено ни значительных сокращений, ни радикальной доработки). Казалось бы, книгу можно смело издавать. Но, видимо, руководителям издательства наш поэт был не очень-то близок и им хотелось его, как минимум, потрепать и книжку его попридержать (не будем забывать, что немало врагов Кузнецов нажил своим дерзким выступлением на IV съезде писателей РСФСР в 1975 году, где заявил о быте и поверхностности, царящих в современной ему советской поэзии, не пожалев многих маститых и влиятельных стихотворцев). Однако прослыть душителями восходящей звезды русской патриотической, почвенной поэзии опытные функционеры из редакции «Совписа», разумеется, не захотели; громить Кузнецова руками, условно говоря, поэтов-«либералов» означало бы для руководства издательства подставляться. Для такой миссии нужен был человек внешне патриотической, безупречно партийной риторики. Кто же пригодился в этой роли? Очень жёсткую и в конечном итоге отрицательную рецензию на рукопись Кузнецова написал поэт, прозаик и литературовед Станислав Золотцев – человек, всегда умевший расставить акценты так, как нужно было издательским и партийным функционерам. Здесь, чтобы показать контекст, хочется процитировать фрагмент воспоминаний поэта Владимира Нежданова, в 90-е годы ставшего священником, а уже начиная с конца 70-х годов, много и близко общавшегося с Юрием Кузнецовым:
«Это было начало 78-го года, зима. Мы с моим приятелем, молодым поэтом Игорем Селезнёвым, оказались в ЦДЛ-е. Часто ходили в молодости. А к тому времени вышла уже вторая книжка Кузнецова «Край света – за первым углом», и его творчество уже привлекло к себе сильнейшее внимание<…> Не помню, как шла беседа, какие вопросы задавались, но помню хорошо, как к нему подскочил такой критик, поэт – Станислав Золотцев. Имя это было нарицательным среди молодых поэтов, мы знали, что он критиковал тех, кто повыше, и этим прославился. И Кузнецова он несколько раз боднул… И вот мы сидим, а он подходит и что-то спрашивает у Юрия Поликарповича. А Юрий Поликарпович (меня это поразило), не поднимая головы: «Я ем». Вот так вот обрезал – «Я ем»! И всё. На этом общение прекратилось. Он не сказал: подойди попозже или что-то такое…» (Владимир Нежданов. «Он причащался Божьим словом» // «Звать меня Кузнецов. Я один…: воспоминания о Юрии Кузнецове», М.: Литературная Россия, 2016)
Описанный случай происходил в начале 1978 года. А внутренняя рецензия на рукопись Кузнецова, уже, в принципе, одобренная первым рецензентом Флоровым, была подписана Станиславом Золотцевым 6 августа 1979 г. Я вовсе не хочу сказать, что это однозначно была прямая месть, но совпадение по-своему замечательное. Достаточно обширная рецензия Золотцева (11 страниц) заканчивается вот такими словами:
«Мой вывод таков, что талантливый поэт поторопился с представлением этой рукописи. В настоящем виде она не может никоим образом сослужить добрую службу делу нашей поэзии, делу нравственного и эстетического воспитания людей.
Я надеюсь, судя по последним публикациям её автора, что у него есть новые стихи, достойные включения в новую рукопись. Вероятно, есть силы и желание также и для переработки тех вещей, которые подверглись в рецензии критическим замечаниям.
Рекомендую издательству вернуть Юрию Кузнецову рукопись книги его стихов и поэм для серьёзной доработки» (РГАЛИ, ф.1234, оп. 23, ед. хр. 1347, л. 16).
Отметим, что к лету 1979 года состав рукописи существенно изменился по сравнению с тем, на который делал отзыв Герман Флоров. И изменился, скорее, в плане усиления. С осени 1977 года Кузнецов написал целый ряд мощных философских стихов, которые были добавлены в рукопись. Среди них «Знамя с Куликова поля», «Имя», «Игла», «Бочка», «Память», «Посох», «На гаснущий отблес зари…» и др. Кроме того, была снята поэма «Золотая гора», уже опубликованная в книге «Край света – за первым углом» и переизданная в книге «Стихи» (Советская Россия, 1978), а вместо этого добавлены – «Змеи на маяке» и «Афродита».
От такого мощного состава просто так Золотцеву было не отмахнуться. Рецензент начал с похвал и признания творческих достижений Кузнецова, неплохо описав его вклад в поэзию, уже обозначившийся к тому времени:
«Уже несколько лет я с пристальным вниманием слежу за развитием его творчества и, как известно всем, в этом я далеко не одинок. – Пишет Золотцев. – Не столь уж часто случается в нашем, видавшем всякие виды, литературном мире, чтобы о работе молодого (или, точнее, нового поэта) спорили бы, скрещивали бы копья представители самых разных направлений поэзии и критики. Должен признаться, что и у меня нечасто вызывают столь глубокий интерес авторы, далёкие, порой даже противоположные мне по методу и мироощущению. <…>
Явление Ю.Кузнецова и шумный успех его закономерны и в большой степени необходимы. Поэт, после выхода своей первой юношеской книги упорно работавший, учившийся, «молчавший» более десятилетия, не поддавшийся поветриям ни «эстрадной», ни «тихой» поэзии (в их наиболее одиозных вариантах), пришёл к созданию таких вещей, которые разбудили творческое сознание многих его коллег и подействовали на читателя (правда, по-моему, в меньшей степени) очень вовремя. Бурная, сильная, необычная метафорика, сложный, многомерный взгляд на мир, человека и историю вкупе, как на явления одновременно и предельно, плотски земные, и космические, существующие и духовно, и физически, и как тела из молекул, и как химические соединения, и как общность веков и поколений труда, битв и культуры – такой взгляд на бытие мог и должен был появиться в пору, когда мы все ощутили, как мал наш земной шар, как огромен мир, как остро необходимо человеку оставаться собой в громаде всевластной техники, порой превращающей человека в свой придаток. Это пишут многие поэты. Ю.Кузнецов сумел сказать это особенно по-своему.
«Но я пишу не обзор творчества Ю.Кузнецова, – а рецензию на его новую рукопись, – оговаривается далее Золотцев, переходя к критике, – и только лишь потому говорю о причинах сильного резонанса его прежних книг, что и в них многое настораживало, если не сказать порой – отталкивало. Да, мы живём в мире, где кроме красоты, любви, радости, мужества и веры, есть грязь, поругание человека, физическое и духовное, болезни, безверие, насилие, тлен и гниение заживо… И поэт-гуманист призван бороться с этой гнилью – следовательно, не избегать этих тем. Но одно дело – не избегать, другое – муссировать их с упоением. А именно это всё чаще и чаще стало встречаться в стихах и поэмах Ю.Кузнецова. «Надмирная» метафора, идущая по утверждению некоторых критиков, от Тютчева, стала включать в себя обыгрывание загробных реалий – червей, черепов, костей и т.д. Стало проявляться болезненное пристрастие к описанию различного рода естественных отправлений человеческого организма. Повторяю, запретных тем нет – но ведь смотря чему они служат. У Кузнецова же они начали становиться во главу угла, превращаться в самоцель, эти реалии. Вдобавок и пьянство – проклятие человеческое – стало всё чаще и чаще возникать где попало и безо всякой привязки в большом ряде его вещей, как непременный атрибут русского бытия…»
И своего рода кульминация:
«Вот потому я и сделал в этой рецензии столь обширную преамбулу, что представленная рукопись Юрия Кузнецова показала мне – эти худшие, болезненные стороны его творчества в ней, без всякой натяжки, преобладают» (РГАЛИ, ф.1234, оп. 23, ед. хр. 1347 л. 6–8).
Но сначала Золотцев перечислил то, что именно в этой рукописи, по его мнению, было ценным: «Лучшие стороны этой рукописи – в продолжении той аллегорической, сказочно-условной, но крепко привязанной к реальности культурно-исторической линии, которую Ю.Кузнецов столь ярко, образно, прибегая к фольклорному иносказанию, развивал в своей книге «Край света за первым углом». Это поиск идеала в истории и национальном характере русского народа, размышления автора о судьбах его, о крутой стезе России».
ритик отметил «Знамя с Куликова поля», «Ночь! Опасайся мыслей…», «лирико-философские вещи» «На гаснущий отблеск зари…», «Имя», «Мелкие воды», «фольклорного плана стихи» «Игла», «Старая дремота», «Бочка», «Память», «Посох», «сочный биографический этюд» «Воспоминание о Большой Серпуховке».
«Это безусловно яркие, запоминающиеся, крепкие стихи, где Ю.Кузнецов живёт в той системе художественно-эстетических законов, которую, говоря словами Пушкина, он сам создал» (РГАЛИ, ф.1234, оп. 23, ед. хр. 1347, л. 8–9).
Отмечает также Золотцев некое стихотворение «Цветок», «сказку, по духу близкую «Атомной сказке»». И это ещё одно текстологическое открытие и одновременно загадка, которые дарит нам архив «Совписа». Стихотворения под названием «Цветок» ни в одной книге Кузнецова нет. Что за текст имеется в виду под этим названием? Что-то известное нам под другим заглавием (например, «Чёрный подсолнух», но так ли уж он близок «Атомной сказке»?), или какое-то так и не опубликованное до сих пор стихотворение? А, может, шуточное стихотворение «Цветок» 1969 года, которое было найдено в рукописях Кузнецова уже после его смерти:
Вот как это начиналось:
Бомба в небе показалась,
И упала в огород.
Не взрывается и ждёт.
Бомба злобная ворчит,
В ней колёсико стучит.
Все бегут: спасайся, мол!
Мальчик с пальчик подошёл.
Бомбу в землю закопал,
Каждый вечер поливал.
Рано утром вышел срок –
Вырос аленький цветок.
Особенно Золотцев отмечает всё то же стихотворение «Рождение героя», давшее название рукописи:
«К отмеченным выше стихам я безусловно отношу и балладу «Рождение героя». Эта не столь уж большая вещь написана с поистине эпическим замахом, в ней есть и чувство истинного патриотического историзма, и виртуозное владение словом. Притчевый зачин может кому-то из читателей показаться слишком чувственным (молния ударяет в девичье лоно, зачиная богатыря), но мне он представляется верным и целомудренным. Взгляд поэта проникает и в былинные пласты нашей истории, и в последние века, и в трагические события нашего века, красной нитью прослеживая в них богатырскую, растущую силу русского народа. «Рождение героя» – пожалуй, самое удачное произведение в представленной рукописи…» (РГАЛИ, ф.1234, оп. 23, ед. хр. 1347, л. 10).
Сделав такое обширное «объективное» вступление, Золотцев начинает громить рукопись:
«Однако на этом и заканчивается её плюсовая оценка. Почему?
Прежде всего, в целом ряде стихов (да и поэм, что мы увидим ниже) я встретился с необычным для столь самостоятельного метода Ю.Кузнецова явлением, как подражание».
Хитрость Золотцева в том, что он уязвляет поэта-патриота, выявляя у него подражание ненавистному для многих почвенников Вознесенскому:
«Уж на что, кажется, чужд автору Вознесенский – однако «Нос» и по размеру, и по мыслям – повторение всего того, что было сказано в известной «Балладе-диссертации» автора «Антимиров». Только что о Вукашкине и эскимосах; не сказано… То же и в стихах о Гоголе – здесь вдобавок вступает в силу пристрастие автора к «могильной теме», к образам распада человеческого тела. Вознесенский сказал, что Гоголя похоронили живым. Критик Золотусский это опроверг. Кузнецов пошёл ещё дальше: по его мнению, Гоголь ещё и раскопался, вылез… Всё бы ладно, но при чём здесь Гоголь и поэзия?..»
Далее Золотцев выявляет у Кузнецова «самоповторы», излишний «сюрреализм», неверие в судьбу современной отечественной поэзии… Но самое главное обвинение впереди:
«Рукопись эта отмечена прежде всего пороком, чуждым лучшим традициям русской поэзии как народной, так и авторской – явным стремлением эпатировать, шокировать читателя открытым или едва прикрытым эротизмом, переходящим нередко все грани приличия…»
Оттолкнувшись от, по мнению рецензента, всего лишь зарифмованного Кузнецовым анекдота «Кто здесь хозяин?» (его ругал, кстати, и Г.Флоров, но Кузнецов, что интересно, всё-таки настоял на своём, и это стихотворение, действительно иным даже поклонникам его творчества кажущееся необязательным, стало одним из немногих, прошедших через все стадии рецензирования и редактуры и дошедших-таки до попадания в саму книгу), Золотцев продолжил «разгром», вцепившись в поэму «Похождения Чистякова»:
«Много непристойностей, начиная с Баркова, знала русская поэзия. Но во-первых, и у Баркова, и у других авторов (в том числе и у классиков порой), вольно писавших на тему интимных отношений мужчины и женщины, было в подобных стихах великое качество – юмор. Анекдоты же, как известно – это юмор тех, у кого юмора нет. Тем паче анекдоты сальные, оскорбляющие достоинство женщины. Я не хочу становиться в позу моралиста, все мы люди грешные, порой и солёная шутка в жизни бывает нужней торжественной оды. Но твёрдо знаю одно – настоящая русская поэзия никогда не росла из похабщины.
Однако, как явствует из поэмы Ю.Кузнецова «Похождения Чистякова», его влекут лавры не Баркова, но лавровый венок великого Рабле. <…> Поэма пересыпана, испещрена массой эротических непристойностей, из которых я приведу лишь некоторые, чуть ниже, и которые составляют, так сказать, её соль».
«Наконец, надо знать художнику, – берёт «высокую ноту» Золотцев, – каковы моральные требования его народа в данную эпоху. Взрыв раблезианства, а говоря шире – возрожденческого жизнелюбия – всегда происходит после эпохи ханжества и святошества. Элементы раблезианства явно заметны (правда, приправленные фрейдизмом) в литературе Англии нашего века, когда закончилось лицемерное викторианство.
Но мы-то, русские люди последних десятилетий 20 века, живём при иных обстоятельствах. Так перетряхивало нашу историю в этом веке, такие трагедии постигали наш нард, что многие и многие устои нашей здоровой национальной морали пошатнулись, и об этом в открытую говорят учёные-социологи и простые люди. Одно лишь вдовство и безмужье после войны чего стоит… Так неужели русский поэт, любящий свой народ, прикрываясь именем великого писателя Возрождения, может забыть свой долг воспитания и укрепления нравственных основ нации. А если забывает – неминуемо переходит на «клубничку», и любовь в его творчестве заменяется на секс. Именно это произошло в поэме Ю.Кузнецова» (РГАЛИ, ф.1234, оп. 23, ед. хр. 1347, л. 11–13).
И ещё одна поддёвка от Золотцева (отталкиваясь от заявки Кузнецова, которую мы привели в начале статьи):
«ЧТО же говорит нам автор этой поэмой? Не то ли, что он высказал в своей заявке, приложенной к рукописи, в заявке, утверждающей, что в стихах и поэмах «преломлён опыт современного поэта, гражданина и патриота».
Ничего себе преломление! – касательно этой поэмы.
Автор опять-таки может мне возразить, на этот раз словами Пушкина, писавшего, что поэзия и нравственность – не одно и то же. Верно, не одно. Но Пушкин их разделял, как разные виды духовной жизни – не противопоставлял. И ни он, ни кто-либо из других поэтов не утверждал, что поэзия должна быть безнравственна.
Ю.Кузнецов, хочет он того или нет, многими своими стихами этой рукописи и последней большой поэмой, пытается это утвердить…» (там же).
Приведя целый ряд «ужасных» примеров, рецензент сделал тот вывод, который мы уже цитировали выше и которого, судя по всему, от него и ждали. Рукопись книги была отправлена на доработку и пересоставление.
К третьему рецензенту – поэту Владимиру Цыбину, который, по-видимому, «отвечал» в издательстве за деревенскую, почвенную поэзию, – обновлённая рукопись Кузнецова попала 27 декабря 1979 года. В этой пересоставленной рукописи уже не оказалось стихотворения «Рождение героя» и она соответственно получила другое название – «Отпущу свою душу на волю», взятое из стихотворения «Посох», которого в самом первом составе рукописи не было.
Видимо, к тому моменту издатели решили, что достаточно помучили дерзкого поэта. Но Цыбин не просто дал объективную и взвешенную оценку представленной ему рукописи, а показал себя очень проницательным читателем, ищущим верную оптику, подходящие ключи для стихов Кузнецова, а именно – он почувствовал её мифологические и фольклорные основы, её нацеленность на исконную память и русскую думу:
«Юрий Кузнецов – поэт, любящий парадоксальность. Но его парадоксы не специальные, не заранее заготовленные для стихов – они рождены умением думать. Первоначальной думой. Его душа – это не душа, вычитанная из книг, он её помнит первоначальной. Он любит воскрешать сказку, миф, как в стихах о богатыре, который воскресает раз в столетие:
Отпустив свою душу на волю,
он идёт по широкому полю.
Только посох дрожит над землёй,
окольцованный мёртвой змеёй.
Сказка и миф для него та же параллельная нашей действительность, он сам себя вселяет в то, что было когда-то рассказано, спето, наговорено. В этом есть, может быть, странная и очень горькая жажда чуда – только он его не ждёт, а возвращается в миф за ним:
Терпкое солце деревни.
Окна до неба стоят.
Птица растаяла в небе –
перья от птицы – летят.
Лирическое пребывание в мифе, в недрах человеческой фантазии во многом и предопределило поэтическое лицо Юрия Кузнецова, необычность его письма. Нет, он не перевоплощается ни в змеев Горынычей, ни в мудрую библейскую змею – он пребывает там, в недрах вымысла вместе с ними. <…>
Более того, Юрий Кузнецов сам творит свою сказочность, свой миф, заставляя вещи, зверьё и людей обмениваться друг с другом своими признаками.
Всё это и предопределило то отношение к Юрию Кузнецову, когда, признавая за ним несомненный талант, многие не могут «привыкнуть» к нему, разобраться, что же на самом деле несёт в себе и нам, читателям, Юрий Кузнецов? <…>
Ю.Кузнецов пишет часто так, что основа замысла, по которой мы привыкли угадывать душу стихов, теряется им, даже отбрасывается прочь. Стих «уходит» из-под опеки первоначальной мысли – оттого он так прихотлив и так бесстрашно лукав.
И, может быть, по всему по этому Юрий Кузнецов остаётся по своей духовной и стиховой сути – обострённо русским поэтом, который может написать:
Три дня, три года, тридцать лет судьбы
Когда-нибудь сотрут чужое имя.
Дыханий наших встретятся клубы –
И молния ударит между ними.
Здесь есть не столько образность, сколько загадка. Поэт отгадывает те загадки, которые и не похожи на загадки, окликает ту даль, которая близко, в самих нас.
Его виденье мира – дальнее, издали, отсюда часто многое даётся в каком-то своенравном изломе, это взгляд сквозь замутнённость водопада на мир. Всё мгновенно меняется, ломается, вещи меняют контуры, явления личины…»
Найдя подход к творческому миру Кузнецова, Цыбин не отверг и его иронию (стихотворение «Нос» и та же «несчастная» поэма про Чистякова):
«…многим стихам Юрия Кузнецова свойственна чуть-чуть старомодная, даже гротескная ирония. Трудно распознать его иронию, но ещё труднее привыкнуть к ней <…> более всего отличается этой гротескной ироничностью поэма «Похождения Чистякова» – она как бы ни о чём, но вот читаю: «За днями дни идут, как лист дрожит, за годом год идёт, как лес шумит, и век за веком – как земля стоит, а сбоку слава громкая бежит». Так и надо читать эту поэму, как анти-гротеск» (РГАЛИ, ф.1234, оп. 23, ед. хр. 1347, л. 17–20).
Цыбин, правда, не понял и не оценил «Тайну Гоголя» и «Легенду о Фениксе». Но в конечном итоге заключил, что перед ним «действительно оригинальная, значительная по поэтической силе книга», перечислив произведения, которые могли бы в неё войти.
Однако с тех пор Кузнецов опять же написал ещё целый ряд новых стихов, среди которых, например, его любовный цикл 1980 года, в будущем попадавший во все избранные, так что книга «Отпущу свою душу на волю» вышла не в том виде, как она представлялась и Цыбину.
Договор на книгу с Юрием Кузнецовым подписали 5 сентября 1980 года.
А с издательством «Советский писатель» у Кузнецова отношения, в общем, так и не задались. В итоге ему удалось издать в «Совписе» ещё всего лишь одну книгу. Да и то, лишь на закате советской власти – в 1989 году.
О том, где и сколько платили тогда, автор имеет сведения очень приблизительные. Да и насчет престижа того или иного издательства тоже.
Какая скучная статья. И всё потому, что материал для исследования – поэзия Кузнецова – скучен, банален, сух, не интересен, подражателен, с потугами на нечто классическое. В этих потугах суть всего творчества среднего – третьего-пятого ряда стихотворца Кузнецова – всю жизнь лепившего себе “памятник нерукотворный”, а получилось забытье и невосприятие читателем этого скучного автора, так и ушедшего с претензией на величие. Такие же и его ученики – баналисты и высокомерные мелкие личности.
Кузнецов – скорее конструктор стиха, чем его творец. За каждой его строчкой чувствуется трезвый расчет инженера. Что в итоге? Классическая поэзия по чертежам, в полном соответствии с ГОСТом символизма и СНиПом мистицизма конца XIX-го -начала XX-го века.
Ливану. Забвения нет. Кузнецова по-прежнему хорошо издают, о нем много пишут. Вышли воспоминания о нем. Проводятся конференции, посвященные его творчеству, даже в Институте мировой литературы. Прошло тринадцать конференций. Защищены и защищаются диссертации по его творчеству.
1. О поэзии Ю.Кузнецова идут споры – это и была его задача. Ю.Кузнецов, по моему мнению (или кто-то уже сказал), – эпатажный стихотворец. У него косноязычная вычурная метафорика – у меня такое мнение. По сути совпадающая с обоснованиями Ст.Золотцева.
2. Выбор и стихотворное отображение мифологических тем Ю.Кузнецовым – не соответствуют его лексико-ритмическому способностям и адекватной (традиционной) русско-славянской поэтике..
Поэтика Кузнецова напоминает мне мелкие предметы быта, сооруженные из пластиковых бутылок. Это совершенно некрасиво.
Это и есть “в узких кругах”. Народ его не знает и не читает. А вот, например, Рубцова, знает и читает.
По большому счёту, народ и Рубцова не знает и не читает. Сколько раз сталкивался. Но почти каждый, кто знакомится со стихами Кузнецова, не остаётся равнодушным (из любителей поэзии, конечно).
Евгению. Действительно, Кузнецов – необычный поэт, и его поэзия привлекла внимание и критиков, и поставила его в первые ряды патриотов. Лично я из равнодушных. Мне его философия не кажется оригинальной, а стихи не привлекают. Могла бы даже упрекнуть его во вторичности, несамостоятельности. Показалось, что он поэт не для женщин. Он мужской поэт. Как-то так. Не нахожу у него радости, света, нежности, обаяния. Лично с ним никогда не беседовала, но многие в его окружении мне знакомы или были знакомы хорошо. Он действительно казался мне грубым, невнимательным, самодовольным, себялюбивым. То же самое видела и в его поэзии. Ведь каждый поэт не просто так пишет стихи – он обязательно рассказывает – так или иначе – и о себе. Многие считают, что он явление в литературе века.
Евгению. 1. Наберите в поисковике “николай рубцов” и получите море информации. У Рубцова более 160 песен на его стихи (и множество вариантов на “Журавли”, “Звезда полей”, “Привет, Россия”, “В горнице”, “Зимняя песня”. Вы, Евгений, знаете, что такое “горница”?
2. Я не знаю ни одной песни на стихи Ю.Кузнецова. Нет у Ю.К. народности. У его “метафорике” сказано выше.
Это ваша неправда. Рубцова знаю и читают все, кто ещё не разучился читать, слушать замечательные песни на стихи поэта. А сталкиваться можно с чем угодно, с кем угодно. Я вот сталкивался с тем, что молодые люди о Лермонтове ничего не слышали. Это издержки семейного и школьного воспитания каждого отдельного с нами “столкнувшегося”, что не требует обобщения.
У Кузнецова, что называется, такая судьба. Он сам был творцом творческого безвремения, сам туда шёл и пришёл. И винить тут никого не надо. Такая же судьба и у Вадима Кожинова, выдававшего себя за великого историка, литературоведа, знатока русской национальной духовности, сидя в кабинете, дыша книжной пылью, редко бывавшего на людях. Таким же был иудушка Лихачёв, ненавидивший русский народ, но его “тихая желчь” была принята либеральной тусовкой, что было отмечено крестиками и прочими побрякушками от предателя Ельцина. В противоречивое время живём. Зрение и чутьё легко потерять.
Кожинов был очень общительным. Он поддержал Селезнева, когда тот приехал в Москву. Он писал предисловия к книгам Рубцова и статьи о нем. Он очень много сделал для продвижения русской поэзии. Он и в Вологду ездил и на кладбище. Работал в Институте мировой литературы, там есть его архив. Он был невероятно способный, начитанный энциклопедически, а его библиотека была уникальной. Он и для Кузнецова много сделал, и они вместе работали в журнале, Кузнецов часто бывал дома у Вадима Валерьяновича и посвятил ему несколько стихотворений. Никакой книжной пылью он не дышал, а был как раз очень легок на подъем. Принимал участие в судьбе Бахтина вместе с Сергеем Бочаровым. Если Вы не знали лично этих людей, то и не пишите о них всякую ерунду.
Это что за критерий – 160 песен на стихи? Тогда ваш Рубцов Илье Резнику и Андрею Дементьеву и в подметки не годится. И вот странность – песни на их тексты даже и в народе поют. Ах вернисаж, ах вернисаж. Такое слово знаете?
Так что аргументы более чем сомнительные.
Какие авторы, такие и поклонники.
Гюрзе. Я не намерен вступать с вами в спор, просто внимательно в своё время читал то, что выходило из-под пера Кожинова, особенно, касающееся истории России, его бездарную критику Резуна-Суворова и прочие псевдоисследования. Читал и его откровения об отношениях с Николаем Рубцовым. Помните его откровения, когда отец Кожинова не пустил в новогднюю ночь в квартиру Рубцова, приняв его за бомжа, после чего молодой Кожинов с Рубцовым пошли пить вино в общагу Литинститута. Рубцову он ничем не помогал, да и не мог помогать в силу своей боязни, что тень пьяницы Рубцова ляжет на него. У всего этого есть правда и кривда. Думаю, что вы распространяете кривду, Гюрза, типичную окололитературную кривду, чтобы оправдать свои заблуждения и несостоятельность в оценках того, о чём вы писали ранее в своём комментарии.
вынужден признать что Кузнецов писал на русском как на не родном
1. 160 песен на стихи народного Поэта Н.М.Рубцова созданы композиторами и исполнителями (т.е. бардами) из среднего звена народной интеллигенции. В этой среде мелодичность, совпадение смысла текста и народная лексика являются Знаком Качества Песни.
2. Насчёт того, кто кому “в подмётки не годится” решаете не Вы и ни я. Кстати. пишите подмЁтки, а не подметки. Не берите пример с малограмотных.
3. Расшифруйте слово “вернисаж” в Вашем понимании, чтобы потом можно было бы сравнить с классическим.
Давай я лучше “вернисаж” в понимании И. Резника расшифрую. А о среднем звене народной интеллигенции, где все совпадает, да еще с Прописной Буквы, это – к психоневрологу. С Прописными он Без Очереди Принимает.
Довели вы с Прописными до того, что Рубцова читать охоты нет. Был – подлинный, хотя и не значительный поэт, написавший три-четыре хороших стихотворения. Так вы его унизили, неправо возвысив. Это при наличии Блока, Боратынского, Ахматовой, Гумилева. 160 песен на тексты трех стихотворений. Чудовищно. Где же соразмерность вашего срединного звена? Если там смысл и мелодия рука об руку идут, зачем остальные 159 лишних вариантов?
1. Не заводитесь, кугель. А то Вас будут со строчными – принимать без очереди.
2. Вы не один такой, кто не хочет Рубцова воспринимать. Спойте хотя бы пяток песен из Б., Б., А. и Г.
3. А 160 песен на стихи Рубцова созданы Десятками авторов-исполнителей. Такую музыку на родные стихи сочиняют мелодисты, а не органисты.