ПРЕДЧУВСТВИЕ БЕССМЕРТИЯ

Заметки о последних стихах костромича Александра Бугрова

Рубрика в газете: А что там, за заборами?, № 2020 / 2, 23.01.2020, автор: Виктор СБИТНЕВ (г. КОСТРОМА)

Александру Бугрову, написавшему о родной Костроме, видимо, примерно столько же, сколько все его остальные друзья-поэты, вместе взятые, недавно исполнилось шестьдесят лет, что было ознаменовано некоторыми в нём переменами, которых, кажется, никто не заметил. Разве что в местном литературно-художественном альманахе «Костромской собеседник» он услышал полушутливый упрёк, что, дескать, куда-то, брат, делась твоя «социальная лирика»… «Куда-то делась», – согласился он и как-то виновато достал потёртый томик Фета. Мне же, если честно, никогда не верилось, что в наше время можно серьёзно увлечься Фетом. Лобзанья, дыханья, терзанья, страданья, рыданья, признанья, избранья, камланья… Нет, после символистов и Блока это вряд ли возможно? И я решил почитать последние стихи Бугрова с особым пристрастием…

Да, нет, всё тот же Бугров. И социальность никуда не делась, то и дело проглядывает сквозь шершавую вещность мира:

Блажь запустенья беспечного

И на другом берегу:

Пыль пустыря бесконечного,

будка – и та на боку.

Куда уж социальней! Но и Фет, разрази меня гром, задумчиво улыбается почти из каждого четверостишья:

Осенним днём поймёшь: судьбы не надо лучшей,

Чем счастье потерять, но помнить про весну.

Сентябрьская сирень! Алёнушка над лужей!

Как дождь, шурша листвой, пройду и подмигну.

Признаться, не раз ловил себя примерно на таком же ощущении: то ли утраты нечаянной, то ли обретения забытой однажды печали… Бугров называет это «следом бегства от эмоций», замечая как бы для справки, что у современных поэтов с эмоциями ощутимые проблемы: то полная анемия, а то наоборот – эмоциональное недержание. Между тем, эмоция должна быть «умной». И в этом, не сочтём за тавтологию, никакой зауми нет. Эмоций в нас возникает много. Надо просто внимательно прислушиваться к ним и выбирать ту, которую способен «причесать», то есть воплотить в словесные формы. И поскольку эмоция – вещь чрезвычайно тонкая, зыбкая, не очерченная контурами, сделать это очень и очень трудно. Поэтому лучше от неё бежать, а она уж сама, какой надо, след оставит. Вот примерно так:

После правильной разборки

Иммортельке будешь рад.

Выползают времяжорки,

И руинницы кружат

Нужен, впрочем, в идеале

Ложной памяти синдром,

Чтобы тени бликовали

На пути на тормозном.

Вот так… «Ложной памяти синдром». И сама память ложная, и даже ложная она – не память вовсе, а всего лишь синдром, то есть болезненное проявление некой её части. В этой связи Бугров поясняет, что для него воспоминание (кусочек памяти) синонимично предчувствию. Это, по моему разумению, очень напоминает взаимоотношения прошлого с будущим. Не случайно, например, известный учёный-пушкинист Юрий Лотман простодушно называл «пушкинское время нашим временем», попутно признавая, что для Блока и поэтов «серебряного века» Пушкин так и остался недосягаемым будущим. Вспомним Гоголя, который представлял Пушкина современником россиян середины 20-го века, а Белинский вообще прописал его в российской действительности нашего времени, «через 200 лет»! И мы, стало быть, только входим в пору его духовных современников. В этой связи даже песенный шлягер конца прошлого века вдруг вспомнился: «Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь». А миги Бугров ценит превыше всего! Причём, как Фауст, понял это через много-много лет. Сочинял стихи, исходя ровно из этого ощущения, но не догадывался или не озабочивался: бродил по старым костромским переулкам, весело проводил время с друзьями, играл в шахматы и учил «шахматно» мыслить своих воспитанников, вёл литобъединение, часами просиживал в читальных залах, мучимый поисками секретов литературного мастерства и того «философского камня», который лежит в основе не только любой художественной школы, но и всякой значимой поэтической индивидуальности. «Каждый из нас, – признаётся Сан Саныч (так его с давних пор кличут друзья-поэты), цитируя Рэндама Джаррелла, – написал столько чепухи, что должен быть готов к любым отрицательным отзывам». Поэтому случается, что на литературных обсуждениях именно он за словом в карман не лезет, говоря далеко не самые ожидаемые коллегами вещи, и сам порой получает по полной. Например, мне представляется, что Бугров, будучи классическим провинциалом, чересчур восприимчив, в связи с чем нередко попадает под влияния. Благо, есть с кого брать пример. Так, А.Ахматова, рассуждая «про величие замысла и мастерство исполнения», явно транслирует нам в своём переложении поэтическое кредо А.Фета. А ставшее поэтическим трюизмом откровение о соре, из которого «растут стихи, не ведая стыда» есть, так сказать, вольный перевод на русский заключения ирландца Уильяма Иетца: «Поэзия растёт из самых мерзких уголков души». Правда, Бугров полагает, что мерзкие эти уголки лишь в том смысле, что «обречённый на стихи» поэт стыдится пользоваться ими, трогая то, на чём, как дверке аккумуляторной будки, висит табличка с черепом и соответствующим запретом: «Не трогать!» Не верите запрету? Ну, троньте! Поэт трогает…

Впрочем, я бы погрешил против истины, если б попытался уподобить Сан Саныча Кафке или тому же Иетцу. Сочинять стихи он любит, оно, сочинительство, доставляет ему истинную радость: возможность передать открытое, найденное, поделиться! Так известный физик, открывший главный секрет создания атомной бомбы и в полной мере осознавший тот ужас, который стоит за этим открытием, всё же был счастлив… Они всегда рядом с открытием: сладость искушения и тягота выбора. По этой схеме созданы мы сами, способные как к бесконечному совершенствованию, так и к мучительной самоликвидации. Именно это категориальное противоречие анализировал Бугров на исходе мая, в рамках празднования Дней славянской письменности на примере жизни и творчества Александра Блока. С одной стороны, заоблачная высота «Стихов о прекрасной даме», а с другой – «приземлённая проза» совместного проживания с ней, измены и с той, и с другой стороны, чужие дети и бесконечные взаимные покаяния. «Блок, по-моему, не совсем человек, – размышляет Бугров о попытке «вочеловечения» указанного выше противоречия. – Жена рожает ему ребёнка от другого мужчины, а он доверительно рассказывает ей о нюансах интимного мезальянса с другой женщиной. Я говорю здесь «человек», а не «мужчина» потому, что и его жена реально живёт по законам созданной им, как Поэтом, этики».

Миг, слияние прошлого и будущего – это время, это чувство пути, перемен в мире, в друзьях и в себе самом. Но в повседневной, практической жизни мы вынуждены перемещаться в пространстве. Казалось бы, оно-то в течение краткого времени обречено на постоянство. Но… и в нём для поэта не всё так просто. Наш с Бугровым общий друг художник Сергей Пшизов однажды радостно сообщил ему по телефону:

– Саша, я живу в замечательном месте в Москве! Направо – Храм Христа Спасителя, налево – Исаакиевский Собор! И Бугров в ответ отнюдь не стал уточнять у Пшизова, много ли он накануне выпил.

– Понимаешь, – объясняет он эту свою понятливость по поводу «направо – налево», – главное при художественном освоении пространства – это совпадение колебаний ритма мира с твоим внутренним ритмом. А «слова и краски»… они, как писал питерский литературовед Владимир Альфонсов, приходят сами из этого общего, вдруг зазвучавшего резонанса.

Например, сегодня резко изменился окружающий нас ландшафт, особенно за городом. Когда едешь на дачу или из Костромы в Иваново, уже не видишь вокруг некогда привычные аккуратно засеянные поля и пестреющие на пригорках стада. Даже цветовые гаммы пространств нашего времени совершенно иные. Если раньше окружающий мир был соткан из аккуратных прямоугольников и эллипсов пшеницы, гороха, проса и подсолнухов, то нынче это однотонная бугристая дичь, испещрённая там и сям зарослями крапивы и борщевика. Но Бугров – человек провинциального Города, где ландшафт мало изменился, скорее – укрепился в прежней специфичности, и на характер его восприятия больше влияют запахи и звуки, а глазам привычней доверять в сумерки:

Отзвука перерожденье

Каждый, как хочет, поймёт.

Может, грозы приближенье,

Может, взлетел самолёт.

В небо глядит железяка

Возле понурых ракит.

И запашок аммиака

Душу обильно бодрит.

Жмётся к болоту, немея,

Сумерек склизкая взвесь.

Отроку Варфоломею

Было видение здесь.

Последняя поэтическая реплика может быть воспринята неоднозначно, ибо торчащая к «кантовскому» небу арматура и бодрящий запах мочи – на первый взгляд, отнюдь не церковно-славянский антураж. И всё же основа основ Библия – это, прежде всего, «книга жизни», и наша жизнь – это продолжение ЕЁ общего потока, и все мы, в сущности, в НЕЙ отроки: и там, на неузнаваемо изменившихся ландшафтах «дикого поля», и здесь, где более ста лет назад философ Павел Флоренский видел примерно этот же пейзаж. Вот для сравнения и более точного восприятия приведённой выше бугровской ассоциации поэтическая фреска поэта «эпохи застоя» Моисея Цетлина:

Виденье отроку Варфоломею

Среди холмов и перелесков тихих…

Смирения стезя и иночества жребий

Несут в себе пленительную силу,

Которую не истребит ничто,

Как мысль, запечатлённую на ликах

Философов в вечерней тишине.

Стихотворение, кстати, навеяно полотном Нестерова «Философы», на котором запечатлены Сергей Булгаков и Павел Флоренский, встретившиеся майским вечером 1917 года в Радонеже. На их лицах – всё та же мысль, то же откровение, что пришло Варфоломею за 600 лет до этой встречи. И сегодня, ещё через 100 лет, полагает Бугров, в истинных отроках российских мало что изменилось. Меняются партии, политические лидеры, правительства, правовые акты и законы, приобретают новые цвета пространство и время, но ничто не может истребить «пленительную силу» непрерывающейся жизни сто, шестьсот, две тысячи лет назад. Ибо ни звёздное небо над головой, ни нравственный закон внутри нас нисколько не изменились. В этом смысле не претерпело перемен и назначение поэзии. Кострома, считает Бугров, эхоёмкий город. А у эха очень много интонаций: от полной адекватности отражаемого звука – до едва уловимых отзвуков и оттенков, то есть, если перевести в визуальный ряд, – видений. При чрезвычайной закрытости, оторванности провинциальной жизни, в которой заборов больше, чем в Калинове Островского, без видений в поэзии просто и делать нечего. И, вполне разделяя мысль Александра Бугрова о сходстве воспоминания и предчувствия, реконструируем её хотя бы до родства видения и предвидения. После этого любопытно будет увидеть в сумерках: а что же там, за заборами, «в нашем городе»? Всё те же «жестокие нравы»? Или всё же… «В упёртости нашего взгляда/ Бессмертья предчувствие есть»?

Александр БУГРОВ

ОТЗВУКА ПЕРЕРОЖДЕНЬЕ

***

Забор, обнесённый забором,

Забыть не могу до сих пор.

Обычный забор, за которым

Такой же обычный забор.

Зелёный забор деревянный,

Канистра за ним с кочергой.

Над брошенной детской кроваткой

Забор громоздится другой.

Заборы виднеются смутно.

Не знаешь, кого и спросить:

Зачем это нужно кому-то –

Забором забор обносить?

За каждой преградой преграда,

Но страшная чудится весть:

В упёртости нашего взгляда

Бессмертья предчувствие есть.

И кажется праздничным вздором

Вчистую закрывший обзор

Обычный забор, за которым

Такой же обычный забор.

***

Весною-то мы все готовы умилиться

И ахать, говоря: прикинь, сирень цветёт.

А осенью сирень как будто не жилица,

Хотя она, смотри: на том же месте, вот.

Но проходим тут, её не замечая.

Какой-то хилый куст, подумаешь, пожух.

За нашим пустырём, где с летом и мечтами

Устало на ветру прощается лопух.

Но я-то помню, как, лилово-розовата,

Вот эта же сирень к себе манила взгляд.

И замедлял шаги, и жмурился зевака,

И пёс под ней дремал, вдыхая аромат.

Осенним днём поймёшь: судьбы не надо лучшей,

Чем счастье потерять, но помнить про весну.

Сентябрьская сирень! Алёнушка над лужей!

Как дождь, шурша листвой, пройду и подмигну.

***

Стены стали вехами

Сбывшихся надежд.

Наконец-то въехали

В собственный коттедж.

Тараканам с мухами

Обживать впервой

Эталоны кухонной

Моды мировой.

***

Жить по соседству с общагой

Значит – ночами курить.

Так крокодил под корягой

Копит досаду и прыть,

Видя, как глупая пища

Чушью своей занята.

Выход агрессия ищет

Где-то в районе хвоста.

Вилку нацелишь нервозно

В сторону спящей жены…

Поздние севера звёзды

Летом почти не видны.

***

Издали видно – темнеет оно

За городком.

Дерево ссохлось и сгорбилось, но

Тянет медком.

Этому дереву всё нипочём

Пасмурным днём.

Зашелестел и сухостой

Липкой листвой.

Хуже с годами сплю по ночам,

Память шалит.

Но позабыть старый анчар

Мне не велит.

***

В чахлой аллее похожи на «здрасьте»

Стрелы в руках у амуров пузатых.

Вот оно, вегетативное счастье:

Флирт ненасытный и сумрачный запах.

Не убыстряет шагов черепашьих

Группа здоровья в свой час над рекою.

Ванночка, полная листьев опавших,

Озарена пролетевшей стрелою.

***

В бутылках застоялись корабли,

В музее школьном стену прикрывая.

На солнцепёке, будто на мели,

Вращается площадка смотровая.

Поникли на приколе паруса.

Профессию сменили корабелы,

Но Северный и Южный полюса

Эскадру поджидают оробело.

Заполыхать готовятся всерьёз

Огни Святого Эльма на фрегате.

И муха, как ленивый альбатрос,

Волнует нашу бухту на закате.

И выплывают в сумрак за окном

Со скоростью мультипликационной

Кораблик детства с пьяным кораблём

И «Чёрный принц» кильватерной колонной.

***

По графику сдаётся дом,

И нет банальнее истории:

Идёт авральным чередом

Благоустройство территории.

Пройду – и посмотрю назад.

В метельном мареве не скроется

Промёрзлый лом среди лопат –

Как Данте в группе метростроевцев.

***

Тапочка, будто Офелия,

В тине печально плывёт.

Облако осоловелое

Дамбу заденет вот-вот.

Блажь запустенья беспечного.

И на другом берегу:

Пыль пустыря бесконечного,

Будка – и та на боку.

Если глаза вы прищурите,

То насладитесь сполна:

Надпись на будке «SECURITE»

Даже отсюда видна.

***

Условно погибшим не надо

Пальбы и чужого добра,

А можно в тенёчке у склада

Ждать дембеля завтра с утра.

Снимаешь сапог до отбоя –

Поблёскивает чешуя.

Подходит обличье любое

Каникулам небытия.

***

Тут прошлою осенью видел лису,

Бродя по заречью.

Любимую песню услышал в лесу,

Пошёл ей навстречу.

Но песня исчезла. Осталась тропа.

Остался орешник.

Мираж появился, но снова пропал

В наплывах кромешных.

В росе паутина блеснёт, как мотив,

И руку облепит.

И световынослив, и тенелюбив

Грядущего лепет.

***

До пляжа снова босиком

По Костроме иду.

Она приморским городком

Бывает раз в году.

Недели две, а то и три

Изматывает зной.

Песок снаружи и внутри.

И спишь под простынёй.

И снятся тучки мошкары,

Холодный лимонад,

Химеры завтрашней хандры,

Без стрелок циферблат.

Не выжмет в духоту квартир

Ни капельки воды

Нечеловекомерный мир

В режиме правоты.

Открыл глаза – и был таков

В рассветной полутьме.

До моря несколько шагов

Сегодня в Костроме.

***

Была пельменная во Львове.

Мы раза три сидели в ней

И фыркали на полуслове

При виде пёстрых рыбозмей.

Там, после выставки Пикассо,

Лет двадцать пять тому назад,

Ещё казалось, что прекрасно

Безумье пляшущих менад.

Настенно возникали эти

Обрубочные существа.

Пельменная при лунном свете

Зачем-то в памяти жива.

Чудно поёжатся эскизы,

Лишь нанесёшь неверный штрих.

Попробуй усмирить капризы

Ночных потоков селевых!

И хочется эфемериде

Дожить до завтрашнего дня,

В упор не слыша и не видя

Змееголосого огня.

ТАТЬЯНИН ДЕНЬ

Её хотелось в щёчку нежно

Поцеловать. Да нет – нельзя.

Она сказала: ну, конечно!

Конечно, мы с тобой друзья!

В ту ночь преступности кривая

Росла, напоминая бред.

Сгорел бутик и два сарая,

Пять иномарок и мопед.

В учхозе свистнули корову,

Троих побили просто так,

Свалили памятник Свердлову

За филармонию в овраг.

Взрывались бомбочки местами,

И на руинах цирка львы

С пожарниками и ментами

Резвились, празднично хмельны.

Разграблен магазин игрушек,

Над горсудом – пиратский флаг.

Преступник не был обнаружен,

Но ясно – действовал маньяк.

Маньяк смотрел со дна стакана,

Вселенной кулаком грозя.

Конечно, думал он, Татьяна,

Конечно, Таня, мы – друзья.

***

Навстречу тьме идёшь по Муравьёвке,

И в пустоте мерещатся церковки.

Сухие листья и прохожих лица,

как прошлого поблёкшие страницы.

Как блицевали мы и танцевали

На улице Островского в подвале!

Косноязычный поцелуй прощальный

в 14к на Фестивальной.

И нежно буду в памяти беречь я

вечерние сирени Черноречья.

И шум двора на улице Свердлова,

как мною недосказанное слово.

Пруд шаговский и огород в Селище,

и рыбное кафе на пепелище,

и наспех на троих бутылка «Старки»

перед футбольным матчем в Козьем парке,

и ярмарки хоромы и руины,

сошедшие с Кусочкина картины.

Будильник зазвенит, и всё по новой

забрезжит – Подлипаева, Паново…

Когда-нибудь на «сковородке» правнук,

Зевнув, откроет «Северную правду»,

прочтёт мой стих, и параллель готова:

Париж – Бодлера, Кострома – Бугрова.

Примечание к стихотворению:

«Муравьёвка» – старинное название улицы Дзержинского, на которой находится Администрация области. Раньше здесь проживал губернатор Муравьёв;

«Блицевали» – играли в «быстрые» шахматы (блиц) в городской шахматной школе на улице Островского, «в подвеле»;

«14К» – автобус (маршрут), который до сих пор ходит из центра Костромы до отдалённой улицы Фестивальной;

«Черноречье» – старый, очень зелёный район города, прилегающий к Волге;

«Пруд шаговский и огород в Селище» – популярный пруд в центре города на улице Шагова и поселковый пригород Костромы, в котором живёт поэт;

«Козий парк» – зелёная зона возле стадиона «Спартак»;

«сошедшие с Кусочкина картины» – Григорий Кусочкин, популярный костромской художник-примитивист, называвший свои яркие сюжетные полотна «дураковинами»;

«сковородка» – центральная городская площадь, где обычно переводят дух и назначают свидания;

«Северная правда» – старинная областная газета, в советские и постсоветские времена постоянно публиковавшая известных костромских поэтов.

Последнее стихотворение Александра Бугрова привлечено в подборку вопреки заявленной в подзаговке хронологии – из книжки «Вид на Волгу», увидевшей свет ещё в 2000 году. Просто, оно очень удачно положено на музыку костромским композитором Владимиром Смирновым, и его нередко поют на культурных мероприятиях, как гимн костромской интеллигенции.