Продолжение полёта

Рубрика в газете: Мы – один мир, № 2025 / 10, 13.03.2025, автор: Гюльмагомед ШУГАЕВ

 

Лезгинский поэт Гюльмагомед Шугаев (1948 – 2013) родился и жил в высокогорном селе Микрах, расположенном у подножия Шалбуздага, в гнездовье поэтов, откуда вышли такие известные в Дагестане мастера поэтического слова как Шихнесир Кафланов, Жамидин, Мердали Джалилов, Зульфикар Кафланов и др., среди которых было нелегко иметь свой поэтический почерк, своё творческого лицо. Он сумел достичь этого преимущества, быть непохожим на других. Ни в жизни, ни в творчестве.

Он говорил, что, живя в родном селе, берёт у народа духовные и физические силы, иначе он не мог бы быть поэтом.

Действительно, его стихи дышат народным духом. На окружающий мир и происходящие в нём события поэт смотрел глазами народа, взвешивал его разумом и душой. Главное, его творения искренни. Поэтому Гюльмагомед Шугаев пользовался чрезвычайно щедрым читательским вниманием и любовью.

Жизнь поэта, особенно первая его половина, была полна бурных событий, тревог, скитаний, лишений, нелёгких испытаний. Он сумел выстоять, сохранить своё человеческое достоинство и свой поэтический дар, который и помог ему пройти через все трудности. Эти страницы жизни отражены в его стихах.

Гюльмагомед Шугаев учился в Саратовском государственном университете на юридическом факультете, но не закончил, трудился в учреждениях культуры, преподавал в школе, работал заместителем главного редактора районной газеты, занимался журналистикой.

Но венцом своей деятельности всегда называл поэзию.

Издал поэтические сборники: «Семь родников» (2002), «Ласковые глаза» (2003), «У подножия Шалбуздага» (2006), «Исповедь микрахца» (2007), «Озеро любви» (2011). Был принят в Союз писателей России. После его смерти Дагестанское книжное издательство выпустило его книгу «Цветы на льду» на русском языке.

Предлагаю читателям «Литературной России» свой скромный перевод одной из его лучших поэм.

 

Арбен КАРДАШ

 

---

 

Гюльмагомед ШУГАЕВ

 

БЕССМЕРТНАЯ ЛЮБОВЬ

(Поэма-быль)

 

Жила в селе горянка пожилая,

Печаль её согнула неземная.

Исчез бесследно брат – её опора,

И эта скорбь ушла совсем не скоро.

Но гордою та женщина была

И честь свою достойно берегла.

Живя среди людей, любивших горы,

Не заслужила от сельчан укора.

Тухума честь блюла она всегда

И мерила жизнь меркою труда.

Но был изъян один: она хромала,

Но сердце было остриём кинжала.

И лишь одну коровушку имела,

Держать её нелёгкое ведь дело.

И каждый день с коровою своей

Она гуляла средь лугов-полей.

Она, казалось, что-то там искала,

Звала кого-то, горько причитала.

И возвращаясь вечером домой,

Несла травы вязанку за спиной.

Дойдя, она, уставшая, садилась,

Печальные глаза её слезились.

И песню горя тихо напевала.

О чём она так горько горевала?

И так о жизни пела, тосковала,

Что всем прохожим сердце обжигала…

Года ушли рекою быстрой с гор,

Но я те песни помню до сих пор:

 

«Из озёрца, что в горах,

Дайте мне глоток водицы.

В песнях сердце я сожгла,

Слушайте меня, сестрицы!

 

 

У ключа кувшинов много,

Твой кувшин я избрала.

Из всех девушек для брата

Я Сюрме лишь назвала.

 

Там, где дикие колючки,

Ныне сад цветёт большой.

О моём коль спросишь сердце,

Груз на нём Шалбуз-горой.

 

В мире новости какие? –

Птичка, расскажи с ветвей.

О моём любимом брате

Долго-долго нет вестей.

 

О, Самур быстротекущий!

О, Срединная река!

Сердцу больше нет терпенья,

Извела меня тоска.

 

Знаю, где Сюрме могила.

Где ж твоя, брат Алибек?!

Рвётся сердце, вспоминая,

Как убил вас страшный век…»

 

Но утешалась женщина порой:

«А, может, братец на земле чужой?..»

И, умирая, верила, что брат

Вернётся в дом и будет жизни рад.

Но люди знали: брату жизни ход

Разбил большое сердце в чёрный год.

 

В горах у нас два озера родных –

И тайна общая сроднила их.

Хоть под одной скалой един исток,

Раздвоился чуть ниже ручеёк.

Два озера возникли на лугу,

Насытиться красой их не могу!

Одно – вот имя носит Алибека»,

Второе – «Озеро Сюрме» от века.

Откуда эти имена, названья?

О том молчат легенды и сказанья.

Нас заставляют думать те озёра

О временах далёких и матёрых.

Чтоб разузнать ту тайну, по селеньям

Ходил я долго и хранил терпенье.

Не отдыхал, ночами я не спал

И разные легенды собирал.

Мне говорили: «Грех копаться в тайне»,

Одни ругали: «Дервиш ты случайный!»

Хотя за мною следом шла хула,

Но воля к истине вперёд звала.

Я насладился устными речами,

Но истина осталась за замками.

 

* * *

Я был однажды в городе Гяндже,

Сияющем, как жемчуг на меже.

Чтоб городом красивым любоваться,

Решил я без машины прогуляться.

Пришёл сюда как свой, а не чужой,

Мелодией охвачен неземной.

Друг друга краше каждое тут зданье,

А улицы – как мрамора мерцанье.

Я думал, видя эту чистоту:

«Найду и правду я, и красоту!»

Понравилась мне площадь городская,

Где веселилась детвора, играя.

В тени деревьев под густой листвой

Виднелся строгих памятников строй.

В их бронзе образы отражены

Сынов великих этой стороны.

Вот высится великий Низами,

Творений кладезь, чаемых людьми.

Творец, вознёсший персидским языком

Алпанский дух, лезгин древнейший дом.

Мне показалось, что поэт читает

Свои стихи – в душе печали тают.

И в знак любви, за свет его щедрот

Ему к подножью клал цветы народ.

В восторге я пришёл в оцепененье,

Увидев здесь к поэту уваженье.

И я к нему почтенье проявил

И розы на могилу положил.

В поэзию влюблённый до ушей,

Я полюбил Гяндже душою всей!

 

* * *

По городу я весело гулял,

Покуда хорошенько не устал.

Проголодавшись, красотою пьян,

Я в близлежащий завернул духан.

От свежести и вкуса лаваша

В родные дали вознеслась душа.

Вина два рога осушив до дна,

Стал человеком времени сполна.

Официантка несравненной павой

Была со мною вежлива на славу.

И чистая улыбка ей дана,

Горянкою казалась мне она.

И волосы на плечи ей лились,

Заманчивы глаза из-под ресниц.

Хозяином духана был калека,

Казался правоверным человеком,

Всё время что-то про себя бубнил,

Аллаха имя он произносил.

В углу духана – музыкантов круг,

Поёт с чунгуром молодой ашуг.

Красавицу он в песне воспевал,

Ему я с наслаждением внимал.

Нежданно незнакомец в зал вошёл

И к моему столу он подошёл:

«Лезгин ли ты, приехавший сюда?»

Привстав с поклоном, я ответил: «Да».

Был ростом он и статен, и высок,

Видать, силач он был, в плечах широк.

«– И я – лезгин, зовусь я Сефибек,

По имени отец мой – Алибек.

Он родом из высокогорий ваших,

И нет ему своей отчизны слаще.

С лет молодых он основался здесь,

По родине истосковался весь.

Он, юность вспоминая, слёзы льёт,

Ему отрадой будет твой приход.

Будь нашим гостем, я прошу, желанным,

Будь моему родителю Лукманом…»

Его за стол я усадил, как брата,

Мне стал он дорог, как судьбы награда.

Единые по крови, мы под Богом

Поговорили долго и о многом.

Он о горах вопросы задавал,

И я на них охотно отвечал.

Он вновь вернулся к главному вопросу,

Быть гостем соплеменник снова просит:

«Обрадуй нас, честь окажи сединам,

Как подобает истинным лезгинам».

В краю, где дух Алпана сохранился,

Я навестить дом аксакала согласился.

 

* * *

Мы в час вечерний вышли из духана.

Дул свежий ветерок из Лезгистана.

И горы гордо высились вдали,

На них лучи закатные легли.

Кура-река, бесшумная, текла,

Казалось даже, что она спала.

Был наш водитель с собственной «программой»:

Всё завывал протяжные мугаммы.

Машину он быстрее пули гнал

И замечаньям нашим не внимал.

Остался скоро город позади,

Селенье показалось впереди.

И вид его с родимыми чертами

Запал мне в душу, схваченный глазами.

Рад Сефибек, увидев дом родной,

Как цидатель, высокий и большой.

Когда машина въехала во двор,

Мой дух нежданно крылья распростёр.

Мне показалось, райский это сад,

И лампы, излучая свет, горят.

Детишек стайка окружила нас,

Свою промашку понял я в тот час.

Детишки улыбались, гостю рады.

Была ль моя улыбка им наградой?

Мне Сефибек на выручку пришёл,

Растерянность мою, видать, учёл:

Коробочку конфет скорей достал

И стайке деток  радостной раздал.

Пока с детьми возились во дворе,

Всё думал о грядущей я поре.

И тут из дома вышел аксакал,

Он сединою неземной сиял.

И был он схож с лезгином из преданий,

Постигшим суть пророческих скитаний.

Степенным нас приветом наградив,

Он к нам подсел, как бы крыла смежив.

Он ведал, что я тот, кого искал,

И потому, в раздумье впав, молчал.

В беседу на лезгинском языке

Вступил я с ним, примкнув к его тоске.

Услышав речь родную, миг спустя,

Столетний дед заплакал, как дитя.

И скоро был устроен пир горой,

Яств полон стол, вино лилось рекой.

Все собрались соседи и друзья,

Был восхищён их светлой дружбой я.

Счастливей всех, доволен аксакал,

Гостей своих душевно привечал.

Казалось, что старик помолодел

И на меня он ласково глядел.

С собою рядом усадил меня

И говорил: «Ты окрылил меня.

Ты – мне награда, данная Аллахом,

Ты оживил мой дух родным Микрахом!»

Мы пировали, тосты говорили,

Друг другу души щедро мы дарили.

Хотя вина немало одолели,

Мы пред аксакалом не хмелели.

 

* * *

Лишь поздней ночью разошлись друзья.

Одни остались старик и я.

Сказал ему: «Поведай, наконец,

Об истинных корнях твоих, отец».

И начал он:

– Благодарю Аллаха,

Что в дом привёл мой гостя из Микраха.

И я оттуда родом, мой сынок,

Моей семьи и предков там исток.

Был мой отец умелым чабаном,

Но счастье обделило его дом.

А мать была из города Кубы́,

И стали оба жертвами судьбы.

Раз, возвращаясь с зимних пастбищ в горы,

Туман закрыл им путь на все затворы.

Шла их тропа шахдагским косогором.

Отец и мать спешили шагом скорым.

С пути они в густом тумане сбились,

На дно ущелья угодив, разбились.

Разбились насмерть. Им могилой стала

Расщелина. Надгробьем стали скалы.

Осиротели мы с моей сестрой,

Жизнь обернулась беспросветной тьмой.

Мне было пять, три годика сестрёнке,

Чужою стала отчая сторонка.

Нас тётя забрала к себе домой

И матерью нам стала, что родной.

Высокою душой наделена,

Нас берегла, лелеяла она.

И беззаботно наши дни текли,

Считаться сладким сном они могли.

Увы, даётся ненадолго счастье,

Вернулось снова в нашу жизнь ненастье.

В наш тихий дом нежданно смерть пришла

И безвозвратно тётю забрала.

От скорби в жизни некуда бежать,

Мольбой души до неба не достать.

Боялся дома оставаться я,

По улицам привык скитаться я.

– Прошу, отец, подробней расскажи,

Как жизнь втыкала в грудь тебе ножи.

– Быть сиротой – нет хуже наказанья,

И жизнь моя – печальное сказанье.

Чего я только в жизни не видал!

Какие только тропы не топтал!

Люд взрослый потешался надо мной,

Подростки били – был я им чужой.

Невинно оскорбления терпел,

Любые унижения терпел.

Чужим конюшни чистил ради хлеба,

Но закалился под присмотром неба.

Я вырос быстро и юнцом я стал,

И всякий труд я глубоко познал.

Не дал своей я голодать сестре,

Чтоб расцвела она в своей поре.

 

Став чабаном, я погонял отары

То в зимние, то в летние кошары.

Особенно в весеннюю я пору

Цветущие любил родные горы.

Накинув бурку горскую на плечи,

Я изучал лугов и речек речи.

Подругою моей была свирель,

Я выводил на ней за трелью трель.

Никто меня не бил и не ругал,

Я стал частицей поднебесных скал.

Когда в село однажды я вернулся,

От самого себя я вдруг очнулся.

Влюбился страстно в девушку одну,

Я у неё душою был в плену.

Ту жизнь мою, прошедшую во тьме,

Заставила забыть меня Сюрме.

Взаимностью она мне отвечала,

Она мои надежды окрыляла.

Мать девушки о тайне нашей знала,

В том дочь свою она не упрекала.

Знавал я цену всякому труду,

Умел трудом одолевать беду.

Но вот беда: ни дяди нет, ни брата,

Чтобы отправить главным в деле сватом.

Отец Сюрме, пузатый великан,

Меня невзвидел, находя «изъян»:

Я был в обносках, беден был, хоть юн,

Не до моих ему душевных струн.

И вот другие сваты в дом идут.

Как пережить такое горе тут?!

Я свет луны лишь мельком увидал,

Опять во тьму безлунную попал.

Какое горе в сердце у Сюрме!

Мне стало тесно в мире, как в тюрьме.

Жестокостью отмечен мира ход,

Здесь благородный счастья не найдёт.

Вернулся я на лоно гор опять,

Чтобы слезам горючим волю дать.

Лишь горы плачу моему внимали,

Лишь родники со мной переживали.

И шли, как ночь единая, недели,

Играть я разучился на свирели.

Смеживши крылья, на холме сидел

И безучастно в дали я глядел.

Хоть был весь мир в цвету, благоухая,

Я горевал, безвыходно вздыхая.

Нежданно песня в сердце родилась,

Она над всей долиной разлилась:

«Ты краше солнца и луны, Сюрме!

Дни – без тебя – мои темны, Сюрме!

Ты у меня единственна на свете,

Как донести тебе мои приветы?!

Хотя б на миг попасть в твои объятья,

За это я готов принять распятье.

Твой облик в сердце я храню, Сюрме!

Тебе вовек не изменю, Сюрме!

Румянец щёк твоих и глаз сиянье

Я помню… Слышу я твоё дыханье.

В твоём огне горю я, о, звезда!

Здесь лишь ты спасенье, как вода!

Боюсь, что в горе бесконечном сгину,

Тебя навек, любимая, покину.

Но облик твой я унесу с собой,

Звезда моя, не ставшая судьбой!

Любимая, бесценная Сюрме!

Отрада вожделенная – Сюрме!»

Переложил я песню на бумагу,

Отчаянный, нашёл в себе отвагу,

Чтобы её отправить, как посланье,

Моей Сюрме, страдавшей в расставанье.

Шли дни. Свою я песню пел опять,

Но кто-то вдруг стал на меня кричать:

«-Ужели до сих пор себе покоя

Ты не нашёл, в горах безумно воя?

Достаточно Керемом быть в огне!

Не стыдно ли петь о чужой жене?!

Услышит муж или её отец,

Тогда наступит твой конец, глупец!»

Кричавшего слова, как меч, разили

И правдой горькой мне они грозили.

Не верил я, гонцу сказал в сердцах:

«– Ни перед кем не ведаю я страх!

Ни пред бедой, ни пред людьми я шею

Сгибать крючком смиренно не умею!

Исчезни с глаз, презренный лицемер!

Иди, свершай продажности пример!» –

Я лишь своею размахнул ярлыгой, –

И он исчез нежданно быстро, мигом.

 

Я должен был пойти к сестре в селенье

И шёл домой в глубоком размышленье.

Не думал, что за мною враг следит,

Лишь ведал, что душа моя болит.

И вдруг удар по голове дубиной

Я получил и понял, что́ – причиной.

Я, равновесье потеряв, упал,

Но внятно всю беду соображал.

Не дали мне встать на ноги, скрутили,

Их было трое и сильнее были.

Связали по рукам и по ногам,

Пинали долго по моим бокам.

Четвёртый наблюдал издалека,

Он подошёл и буркнул: «Как щенка,

Его топите в озере тут рядом,

И станет дно ему эдемским садом.

Пусть там поёт паскуда о любви…»

Сказал другой: «Не дышит он… В крови…

Уже он видит райские сады…»

«Тогда бросайте в ближние кусты!

Коль не подох, то звери загрызут,

Их развелось отныне много тут…»

Не помню, что произошло потом.

Очнулся под терновником-кустом.

Не верил я, что жив, истерзан столь,

Напоминала мне о жизни боль.

И поползли в селенье кривотолки:

В горах меня, мол, растерзали волки.

А я не знал, недвижим, я лежал

И помощи ни от кого не ждал.

И слух о том, что я исчез бесследно,

Дошёл и до Сюрме несчастной, бедной.

И заподозрив мужа в той беде,

Она пошла искать меня везде.

Оставила дом мужа навсегда

И, не найдя желанного следа,

Она рыдала горько, причитая:

«Я этот мир бесправный проклинаю!

Он без любви бессмыслен и ничтожен,

Закон любви, единый, непреложен.

Без милого и райский даже сад

Отныне для меня кромешный ад!..»

Найти меня надежду потеряв,

Она бродила, путь Лейли избрав.

Вот без названья озеро пред нею

Явилось скоро, словно панацея.

И бросилась в объятия воды,

Чтобы любовь сберечь от злой вражды.

Не знаю, как добралась отара

До места, где лежал я в тине жара.

Случилось, что овчарка набрела,

Затем отара вслед за ней пришла.

В мученьях одинок я был и сир,

Всей болью сердца проклинал я мир,

Чьи злостные змеиные законы

Достоинству людей чинят препоны.

И сквозь едва открытые я веки

Знакомого увидел человека…

Он среди нас был главным чабаном

И своего отца я видел в нём.

Хоть грамотой особой не владел,

О травах горных знанья он имел.

И травами целебными чабан

Лечил меня, как сказочный Лукман.

Когда-то он дружил с моим отцом,

Рассказывал он с теплотой о нём.

Ухаживал за мною, как за сыном,

И повторял: «Родился коль лезгином,

Честь береги ты в жизни этой бренной

И преданность храни любви нетленной».

Ко мне вернулись силы молодые,

Хоть в волосах явились и седые.

Не ощущал я больше света дней,

И без Сюрме жизнь стала всё темней.

Дни напролёт сидел я, глядя в даль,

Чем горы, тяжелей была печаль.

И вот однажды на исходе дня

Спаситель мой предупредил меня:

«Вон видишь, скачет всадник по тропе.

Он, может, вновь беду несёт тебе.

Он – гость, принять обязан я его.

Не знаю, от него дождусь чего.

Он может развязать язык в селе

И рассказать, что жив ты на земле.

Коль муж Сюрме, невиданный злодей,

Узнает, что живой ты средь людей,

Убьёт тебя и глазом не моргнёт,

С ним потягаться вряд ли кто пойдёт.

Тогда и мне спасенья нет, сынок,

Мне поздно уж хвататься за клинок.

Тебе податься лучше в край чужой,

Пусть будет тайной, что ты ещё живой.

Какой уйти тропой, я подскажу.

И никому о том не расскажу.

Ты полон сил, но наберись терпенья,

Чтобы оставить позади мученья».

«– А как мне быть с любимою сестрой?

Узнает ли она хоть, что со мной?»

«– Клянусь, я позабочусь сам о ней.

Знать, что ты жив, покамест рано ей».

Дал аксакал мне своего коня,

И на него он усадил меня.

И указал, какой тропы держаться,

И подсказал, в какую даль податься…

Так я покинул родину отцов

И прошлое закрыл я на засов…

Карибом звался старый тот чабан,

Его рукою мне век жизни дан…

Вот такова судьба моя, сынок,

Так обошёлся злой со мною рок.

Любовь – кому-то счастья щедрый клад,

Иным она сулит бездонный ад.

Забыть Сюрме доселе не могу,

Перед своей любовью я в долгу…

Спустя лет двадцать после той разлуки,

Вернулся я домой, осилив муки.

Никто меня в ауле не узнал,

И я о том, конечно, умолчал.

Был дом закрыт мой. Жители села

Сказали, что хозяйка умерла.

Я о Карибе у сельчан спросил,

Он тоже мир загробный посетил.

Так я вернулся снова на чужбину,

Построил дом, как надлежит лезгину.

Есть и семья, соседи и друзья,

Со мной ещё печаль одна моя:

В семье у всех в устах язык родной,

За домом слышен лишь язык чужой.

Родную речь лезгины забывают,

На речь чужую что-то уповают.

Я в этой жизни смерти не страшусь,

Но за язык лезгинский я боюсь.

Боюсь за то неправедное время,

Когда забудет речь младое племя.

И что ж тогда с отчизной нашей будет?

Земля родная без следа убудет.

И нет казны богаче языка,

Коль жив язык, народ прорвёт века…

 

Дед Алибек слова чеканил мудро.

Закончилась беседа лишь под утро.

 

* * *

С тревогою и радостью в душе

Я, собираясь уходить уже,

Решил спросить у деда-аксакала:

«– Чего б душа твоя сейчас желала?»

«– Да будет, сын, благословен твой век!

Скажи в селе, что жив я – Алибек.

И Шалбуздагу передай привет,

Храню в душе его священный свет.

И озеру Сюрме поклон я шлю,

И от меня скажи: «Тебя люблю».

Я знаю, там душа её витает,

Моя ведь тоже рядом обитает…»

«– Я просьбу эту выполню по чести

И донесу микрахцам эти вести…»

Стекала по его щеке слеза,

И я отвёл пред ним свои глаза.

 

* * *

Я вышел в путь. Домой! Домой! В Микрах!

В гнездовье предков – самоцвет в горах!..

Не помню, как доехал я до дома.

И вот иду по лугу, по подъёму.

Я Шалбуздагу говорю: «Салам!

Защитник ты везде своим сынам!»

Тут озеро сияет Алибека, –

Есть имя, хоть забыли человека.

Я воздухом божественным дышу,

Но к озеру Сюрме тропой спешу.

И вот оно – прозрачное до дна,

И стая уток на воде видна.

Меня увидев, птицы улетели,

От птичьих крыльев маки облетели.

Но всё же нерушима красота,

Которая под небом разлита.

«Люблю тебя!» – шепчу, – твой Алибек

Так говорит тебе уж целый век.

Тебя он помнит, любит, как всегда…»

Заволновалась чистая вода…

О, чудо! В тихом горном дуновенье

Волшебное девичье слышу пенье.

А это не душа ль Сюрме поёт? –

И голос над долиною плывёт:

 

«О, солнце, что взошло с Востока,

Не греть тебе вершинных рек.

Хотя любимый и далёко,

Забыть его нельзя вовек…»

 

(Перевод с лезгинского)