Реки крови

Рубрика в газете: Гость номера, № 2021 / 10, 18.03.2021, автор: Александр ДОМОГАРОВ

---

Кажется, играть стало немного легче. Столичные театры вновь нас радуют яркими премьерами, зрительные залы постепенно наполняются, а актёры готовы к интересным и увлекательным беседам. Мы решили встретиться с Александром Домогаровым, много лет сотрудничающим с Театром им. Моссовета, и поговорить о театре, кино и актёрском искусстве. «Союз спасения» и реки крови, безумие Ричарда Третьего и благородство Михаила Милорадовича, разница между Уильямом Шекспиром и Антоном Чеховым, жизнь в Польше и уроки истории – в интервью Александра Домогарова с Александром Рязанцевым.

---

 

– Как сейчас обстоят дела с театральной жизнью Москвы?
– Слава Богу, потихоньку всё возвращается на круги своя. Постепенно приходим в себя после событий прошлого года. Это было очень непростое время. 30 марта прошлого года мы должны были сыграть премьеру «Ричард Третий» по Шекспиру, но 15 марта всех закрыли на карантин, прямо на взлёте. Продолжить работу мы смогли только в августе, так что всё пришлось начинать заново. Практически мы потеряли целых полгода. Но кое-что удалось восстановить достаточно быстро. И премьерный спектакль был сыгран на сцене Театра им. Моссовета уже в середине сентября. И вот, вроде бы, всё стало налаживаться, но тут началась вторая волна, а вместе с ней и сокращение зрителей до 25%. Это было ужасно. Я не экономист, но думаю, что финансово такие условия делают реализацию любого спектакля на сцене нерентабельной, учитывая, сколько тратится электроэнергии, сколько актёров занято, гримёров, инженеров, рабочих сцены… Так что, думаю, долгое время работали себе в убыток, но главное, что мы работали.
Сейчас повысили планку заполняемости зала до 50%. Надеемся, что скоро будет 75%, а к лету, может, вернёмся к 100%. Это было бы замечательно. Вчера, кстати, созванивался с Польшей, мне сказали, что польские театры открылись на месяц, а сейчас снова закрылись. Там совсем беда.
– Вы до сих пор поддерживаете связь с Польшей?
– Да, конечно. В своё время у меня были очень тесные контакты с этой страной. Всё началось в 1998 году, когда Ежи Гофман пригласил меня сниматься в картине «Огнём и мечом», а в 2000-м году картина вышла в свет. Потом ещё лет восемь продолжал сотрудничать с польским театром и кино, но всё в этой жизни проходит. Сейчас есть деловые предложения, но, к сожалению, из-за пандемии с поездками сложно. Естественно, остались чисто дружеские отношения с моими коллегами, так что иногда созваниваемся.
– Да, главное, что связь осталась. Почему не удалось продлить сотрудничество с нашими польскими коллегами?
– Потому, что жизнь не стоит на месте, и это нормально. Всё всегда меняется. После «Огнём и мечом» было «поветрие» на актёра Домогарова. Гофман «открыл» русского актёра, новое лицо – и его сразу стали приглашать играть в разных картинах, даже поступило предложение сыграть «Макбета» в Кракове, в театре Богателло, а после судьба свела с еще одним классиком польского кино Анджеем Вайдой. Вот представьте звёздочку на небе, она зажглась – и тут же вокруг неё начинает что-то появляться, идёт какая-то активность. Это длится какое-то время, потом, естественно, заканчивается.
– Как работалось с Ежи Гофманом?
– Замечательно. Он потрясающий режиссёр и человек, настоящий мастер. Моя работа с ним… Это был сон. Настоящий сон, полный любви, интереснейшей работы с интереснейшими людьми, встреч, поездок… Я работал и знакомился со страной, но не как турист, – я прожил в Польше чуть больше семи лет. Так в моей жизни появился потрясающий Краков, который считаю абсолютно «своим» городом. Я там буквально прожил полтора года, работал в театре, искренне полюбил его улицы – но вот польский так и не смог выучить, чтобы свободно общаться. Лень-матушка. Притом, что на сцене играл на польском, и, как говорили поляки, практически без акцента.
Всё это у меня было благодаря Гофману. Он потрясающе говорит по-русски, и это сразу стирает многие-многие-многие границы. В первый же день я был приглашён к нему на домашний ужин, сразу после проб, так как на следующий день я улетал. Познакомился с его очаровательной женой Валентиной, Царствие ей Небесное и с того вечера началось моё плотное сотрудничество с Паном Ежи. В работе у него не существовало любимчиков, всё всегда по делу, но это не мешало нам дружить и общаться. Он меня всегда называл «СашкА», помню его вечную сигарету в зубах и ведро рядом со стулом, куда он бросал потухшие бычки. Он не успевал выкурить одну сигарету, как тут же зажигал другую, а недокуренную выбрасывал в это ведро. Помню многочисленные мониторы, за которыми он сидел, показывал все мои дубли, говорил что так, что не так. Честно говоря, я к нему как к отцу относился. А он, наверное, относился ко мне как к сыну. Такие были отношения.
– В Польше не относилось к вам враждебно из-за того, что вы – русский?
– Ничуть. Всегда судишь о стране по тем людям, с которыми общаешься. Да, во внешней политике Польша может плохо относиться к России, но мы говорим про людей, а не о государстве. Я много общался с поляками вне работы, и мы относились друг к другу очень тепло, не чувствовалось, что мы какие-то соперники или враги. Меня знакомили со страной, показывали разные места, а когда неожиданно возникла проблема с ногой, то меня возили по больницам люди, не имевшие никакого отношения к кино и которые не должны были это делать. Никто с меня денег не брал, все медицинские расходы понесли люди, решившие мне помочь. Они мне не говорили с задумчивым видом: «Надо поехать…» Они меня сажали в машину и везли по больницам, приговаривая: «Так, быстро едем, всё остальное потом-потом-потом…» И я искренне им за это благодарен.
– А какие ощущения у вас вызвала Америка?
– Очень странные. Наверное, я общался с людьми, с которыми не надо было общаться. Но так судьба сложилась. И у меня остался какой-то очень неприятный осадок. Наверное, оттого, что это было вынужденное общение, неискреннее, неестественное. Ты на гастролях, и потому должен разговаривать с определенным контингентом местных, которые, так или иначе, возникали вокруг нас. С людьми, которые или имели отношение к гастролям, или выступали спонсорами, и с ними нужно было поддерживать отношения, даже если ты этого не хочешь.
А вот от Италии у меня остались прекрасные впечатления. По ощущениям, это моя страна. В Италии, после съёмок, мы на две недели были предоставлены сами себе, могли спокойно гулять, смотреть, впитывать. И не было никаких проблем. Не было языкового барьера – всё же, язык пальцев и мимику никто не отменял. Ты попадаешь в местную среду и начинаешь, волей-неволей, общаться. Ты не пропадёшь.
Возвращаясь к Польше, добавлю – если я туда вновь приеду, совсем не исключаю такой возможности, что меня встретят мои друзья, и я уверен, что скажу им следующее: «Я вернулся домой». И не почувствую, что нахожусь за границей. Прилечу в Краков или Варшаву – и буду знать, куда пойду, где пообедаю, в какую гостиницу буду проситься и в каком именно номере буду жить. Ведь я знаю эти места, я здесь долго жил. И потому немного знаю Польшу изнутри. Мной занимались как ребёнком, чуть ли не за ручку водили и всё объясняли: «Это хорошее кафе, а вот это не очень, в этот театр надо ходить, а вот в этот не надо, это кино надо посмотреть, а вот это не надо смотреть, в этом магазине не надо покупать фрукты, а вот на этом рынке – надо»… Я всё впитывал как губка.
– Как относитесь к итальянскому кино?
– Почему именно итальянскому? Скажу честно: я не любитель европейского кинематографа, да простят меня мои коллеги. Симпатизирую французскому кино, я его хорошо воспринимаю, потому что оно мне понятно. Наверное, понимаю английское кино, но не скажу, что из-за этого становлюсь его фанатом: по ощущениям, оно для меня серое. Даже английский юмор – да, он очень интересный, но своеобразный, русскому человеку не всегда понятный. Грубо говоря: «Мы сейчас немного пошутим. Если вы поймёте, то это ваше дело. Если не поймёте, то это тоже ваше дело. Но мы всё равно чуть-чуть пошутим, а вы можете смеяться или не смеяться – решайте сами». Это шутки, но за ними чувствуется, что англичане смотрят на всех свысока. Французы попроще, а вот итальянцы… Конечно, я знаком с работами мастеров, но не скажу, что впадаю в эйфорию. Понимаю, что, Феллини – это гений, это здорово, но особого восторга не испытываю. Хотя по менталитету итальянцы нам гораздо ближе, чем другие европейские народы. Они такие… русские южане (улыбается). И мы от них многое переняли, особенно привычку взмахивать руками и делать разные жесты – в советские времена такой жестикуляции не было, мы были более строги к себе.
– «Мы» – это кто?
– Советские люди. Я – советский человек.
– Многие современные итальянцы не знают своих мастеров кино. А русские зрители их любят и ценят. Почему так?
– Вот это парадокс. Я с ним столкнулся пару лет назад в Японии. Японцы совсем не знают своих классиков. Я им называю Куросаву или Такеши Китано, а они меня в ответ только удивлённо спрашивают: «Кто?». Я им отвечаю: «Это ж ваши классики». «Кто-кто?». Они искренне меня не понимали. Даже русским, много лет прожившим в Японии, творчество Куросавы кажется анахронизмом. Наверное, такая же ситуация и в европейском обществе. Вот мы как-то умеем выделять для себя режиссёров, которые внесли весомый вклад в кино. И мы их смотрим и любим, храним о них память. Но такое не про всех скажешь – как думаете, российская молодёжь смотрит советское кино? Пройдут годы, прежде чем современные молодые люди, если их мозг до конца не захватит Интернет, может быть, заинтересуются советским наследием.
– Мы говорим про обывателей. А что насчёт людей искусства?
– Так это их работа. Они обязаны знать и мировую киноклассику, и советский кинематограф, особенно фильмы 30-40-х годов. Это высший пилотаж, высший! Давайте не будем говорить об Эйзенштейне, Кулешове. Вспомним фильм «Золотой ключик» 1939 года, где кино сочетается с мультипликацией. В то время никто в мире об этом даже и подумать не мог, а мы уже создали такое удивительное кино.
– Как думаете, что тому причиной?
– Была целенаправленная государственная политика по развитию отечественной культуры. Плохо это или хорошо – не мне судить, но были определённые идеи, которые нужно было распространять. Мой папа в 1940 году снялся в фильме «Суворов» – и правильно, потому что в то время такие фильмы были очень нужны. Нужен был фильм вроде «Александра Невского» – и его сняли, и это тоже было правильно. Надо было снимать «Минина и Пожарского» – и его сняли. А ведь сейчас про них кино снять могут и не дать…
– Зато дадут снять про Союз спасения.
– Правильно, что дадут. Необходимо снимать кино об истории своей страны! Но с историческим фильмами есть одна большая сложность – помимо огромных финансовых вложений, никто не знает и не узнает, как всё было на самом деле. Кино – это художественный вымысел, и мы можем долго гадать, прочесть море книг, но так до конца и не понять, что хотели декабристы, зачем они вышли на улицы… Я честно не могу это для себя объяснить. Положили тысячи людей, многие попали на каторгу – но каких-то революционных последствий от этого восстания не было.
Я не понимаю этого количества крови. Конечно, без неё история невозможна. Но чтобы столько… Да, они так хотели свободы, равенства, братства – но никто из декабристов не отпустил своих крепостных на волю, тогда как смертельно раненый Милорадович перед своей кончиной успел дать вольную всем своим крепостным. Что двигало декабристами, понимали ли они, что делают? Не знаю….
– Может, они какие-то другие цели преследовали?
– В этом и вся суть проблемы. Мы не можем познать историю до конца. Не можем залезть людям в головы и узнать, что же ими двигало. Мы не можем спросить у Рылеева: «Ты зачем это сделал? Ты сам понимал, что творишь? Вы все опирались на Великую Французскую Революцию – и почему никто из вас не говорит, что Робеспьер убил Дантона, а потом и Робеспьера убили?». И, в конечном счёте, всё в Петербурге закончилось точно так же, как и во Франции, – кровью. История тем и замечательна, что она ничему не учит.
– Я писал про «Союз спасения» в своей дебютной статье для «ЛР», потому очень рад, что мы его сейчас обсуждаем.
– Небось, разнесли?
– Нет, напротив; мне кажется, в этом фильме есть свои плюсы. Самый главный – прекрасный актёрский состав.
– Да, актёрский состав там хорош. И герои в этом фильме очень интересные. Сценарист фильма, Никита Высоцкий, как-то мне признался: «У меня дома стало на один шкаф с книгами больше. Про судьбу каждого из героев «Союза спасения» можно снять очень интересный и подробный фильм». Создание кино невозможно без глубокого погружения в контекст; я за это и люблю свою профессию – ты погружаешься в материал, начинаешь искать ответы на вопросы, которые раньше себе не задавал – и понимаешь, что зря.
– То есть, при подготовке к роли вы всё самостоятельно изучаете? Я знаю, что есть много артистов, которым режиссёр просто говорит, что надо делать, и они повторяют…
– Тогда это не артисты, а марионетки. Для каждой роли нужна хорошая база. Она позволяет погрузиться в историю, лучше понимать людей и характер персонажа, которого тебе предстоит сыграть. Поэтому мне очень нравится работать с Андреем Сергеевичем Кончаловским. В каждой его работе заложена глубокая философская база. Слушаешь его – и перед тобой открывается целый мир, скрытый на страницах пьесы.
– База – это что?
– Всё! Это эпоха, в которой происходит действие пьесы. Андрей Сергеевич Кончаловский поставил у нас в театре трилогию Чехова. В его случае база – это воспоминания современников, письма Чехова, тогдашняя мода… Ты не просто читаешь текст пьесы, выучиваешь его и повторяешь, а в течение 5-6 месяцев погружаешься в жизнь чеховских героев. И это не жизнь в пьесе; это жизнь вокруг пьесы. Кончаловский очень любит привозить из-за рубежа предметы, которыми пользовались герои классических пьес. Вот, видите (берёт в руки пенсне)? Это реквизит для «Вишнёвого сада». Здесь только стёкла современные, а само пенсне Андрей Сергеевич привёз из Англии, оно было сделано больше ста лет назад. У нас многие вещи аутентичные: он привозил лампы, фаянсовые горшки начала XX века, столовые приборы… Ты держишь в руках то, что чем пользовались люди прошлого столетия; то, что сейчас не производится. Вот это подход, да…
Что касается самостоятельной подготовки к роли, то всегда следую такому принципу: читать по возможности всё, что связано с твоим героем. Если ты играешь Сирано, то знания одного только текста Ростана недостаточно. Нужно знать, что писали про Сирано современники, что он сам написал, «Сатирические письма», «Иной свет»… Ты пересматриваешь все фильмы, снятые про Сирано, читаешь все официальные и неофициальные переводы пьесы, погружаешься в контекст. Так ты получаешь материал, который тебе помогает хоть как-то разобраться в персонаже. И не важно, что из того, что ты обнаружил, попадёт в итоговую версию спектакля. Важнее всего твоё внутреннее ощущение материала.
– Как появился на свет ваш недавний спектакль, «Ричард Третий»?
– Пять лет, если не больше, в моей голове сидела такая мысль – предложить к постановке «Ричарда Третьего». Это очень современная пьеса. Хрестоматийная история обретения власти. Мы долго обсуждали эту идею и, наконец, приступили к репетициям. И столкнулись, естественно, с массой проблем: достаточно тяжёлый, не очень современный язык, даже у великолепных переводов, многословие и так далее, но по ходу репетиций выяснилось, что на тот момент неподъёмная проблема – как делать убийства, коих в пьесе предостаточно. Долго думали, потом решили, что можно их и не показывать. Нужен страх.
– Может ли политика обойтись без страха?
– Думаю, что нет. Я не политик, но точно знаю, что в театре демократии быть не может. Если у нас будет демократия, то театр превратится в развалившийся совхоз. Демократия в театре – это разрушение коллектива.
– С каким материалом проще работать: с чеховским или шекспировским?
– Их сложно сравнивать. Это два разных мира. Вот позавчера играл Ричарда, а вчера – Гаева. И приходится всё внутри себя перестраивать, чтобы в один вечер был Шекспир, а в другой – Чехов. У меня не так давно был опыт игры современной пьесы на сцене Московского театра. Так вот, в этот день я не мог репетировать утром Шекспира, чтобы вечером сыграть этот спектакль.
На первый взгляд, и Чехов, и Шекспир писали о людских страстях. Но если у Шекспира – открытые страсти, то у Чехова они всегда глубоко скрыты в героях. Среди русских есть люди, которые не берут в руки дубину, когда всё разваливается, а тихо умирают за столом, потому что сердце не выдержало. Ещё неизвестно, кто больше переживает – тот, кто дубину берёт, или тот, кто за столом чай пьёт.
– Вы чувствуете близость с Ричардом Третьим?
– По крайней мере, я его для себя оправдываю целиком и полностью. Иначе не взялся бы. Как мне кажется на сегодняшний день, я в чём-то его понимаю.
– Как вы понимаете своего героя?
– Когда нахожу ответ на вопрос: «Почему?». Почему он совершает те или иные поступки. Почему Ричард так «хладнокровно» убивает своих родственников, близких? По-че-му? Пока не найду ответы на эти вопросы, не успокоюсь.
– То есть, вы понимаете героя, только когда прочувствуете его.
– Когда ты начинаешь понимать, почему произносишь ту или иную реплику, чем продиктованы эти слова, то они звучат естественно. Ты вкладываешь в них душу. Мне только надо найти ответ на вопрос: «Почему?». Почему Ричард такой? Он хочет славы, денег? Мне это непонятно. Нам, современным людям, сложно понять, что означало понятие размера долга Ричарда Бекингему. Но когда его мать говорит: «Два сына было у меня», то сразу возникает вопрос: а почему не три? Их же три брата! Потому, что она не считает Ричарда своим сыном. Его не любят. Его ненавидят. Его избегают. Он до тридцати лет жил с комплексом вины за то, что уродлив, но таким уродом его сделали родители. И когда этот комплекс вырастает до исполинских масштабов… Наверное, тогда к Ричарду и приходит понимание: убить брата? Раз плюнуть. Вот так (щёлкает пальцами).
– Жуть! Давайте поговорим о более приятных вещах. Не так давно вы получили премию «Золотой орёл». Поздравляю вас с этим!
– Спасибо!
– Скажите, для чего сегодня нужны премии? Для признания заслуг или дальнейшего продвижения?
– На мой взгляд, всё гораздо проще. Когда мне вручили одну, для меня очень значимую премию на фестивале в Оренбурге, я подумал: «Всё. Списали».
– Почему списали?
– Потому, что это была премия «за вклад». То есть, я уже якобы столько «вложил» в театр и кино, что всё, дальше только уважение и покой! Пусть дальше работают другие. Конечно, награда – это всегда приятно, это радует, как признание каких-то твоих творческих удач. Но мне ни одна награда так не греет душу, как похвалы моих близких, и тех которых, увы, уже давно нет на этом свете. Я об этом сказал на «Золотом орле». Если бы мои родители видели, что я получаю эту награду, то и они были бы счастливы, а я – вдвойне.
– Телевидение за последние годы сильно изменилось?
– Мне кажется — да. Не так давно выдались две свободные недели, и мне нужно было посмотреть, что и как играют молодые артисты, которые у всех на слуху. Посмотрел несколько фильмов и сериалов… И, честно, говоря пришёл в некое замешательство… В некоторых случаях это самая настоящая катастрофа. Иногда безобразно всё: драматургия, режиссура, актёрская игра, язык, темы… И мы пытаемся преподнести это как абсолютную новинку. К примеру, когда пандемия началась, до некоторых внезапно дошло, что можно кино про экологическую катастрофу снять. «Никто так не делал, давайте кино снимем!» Но только спрашивается: сериал от НВО «Чернобыль» когда вышел? О чём он? Вот именно.
– Как дела у вашего сына, Александра Домогарова-младшего? Намечаются новые премьеры?
– Да, конечно! 18 марта на экраны выйдет его полнометражный фильм «Пальма». И он продолжает работу, сейчас взял один серьёзный проект, о котором пока говорить не буду. Очень надеюсь, что всё получится.
– Желаю ему успехов!
– Спасибо большое, Александр!
– Завершающий вопрос. Вы за свою жизнь сыграли много разных, ярких персонажей. Если бы они собрались в этой комнате, то здесь было бы не протолкнуться. Вы играете в театре, снимаетесь в кино и сериалах… Это не мешает реальной жизни?
– Всё достаточно просто. Есть вот этот мир (берёт в руки несколько сборников пьес), и ты ему посвящаешь часть своей жизни. Но, как говорит мой сын, это «игра для взрослых дядек». И мы себе выбираем вот такую игру. А есть жизнь, которая гораздо банальнее, примитивнее и страшнее. Я знаю некоторые вещи, которые, надеюсь, многим неизвестны, и слава богу. Надеюсь, что мало кто оставался без родителей в 27 лет. Я много-много лет живу, зная, что больше их никогда не увижу. Вот несколько лет назад встретился со своим учителем, у нас с ним разница в возрасте приличная. И он мне сказал: «Ох, сейчас у матери был, так наелся борща…» А я сидел перед ним, живя уже очень давно без родителей, и думал: «Ох, как же я тебе завидую… А ведь ты гораздо старше меня».
Так что жизнь страшная и прекрасная штука. Никогда не знаешь, где тебя ждёт острый угол. Театр – это то, куда можно уходить от жизни. Прятаться. Выплёскивать из себя всё, что накопилось внутри. Играть. Представлять себя другим человеком. Верить в то, что ты становишься Ричардом, Макбетом, Сирано… На какой-то момент ты действительно превращаешься в литературного героя, и это – самое замечательное, что есть в профессии актёра. Жизнь же приносит столько неожиданных сюрпризов, что, сколько бы ты ролей ни сыграл, сколько бы книг ни прочёл, всё равно не поймёшь, как поступить. Даже если собрать в этой комнате всех героев, которых я сыграл, и рассказать им о своей проблеме, они, наверное, лишь плечами пожмут и промолчат.
– То есть, нельзя извлечь уроков из прочитанного?
– История тем и замечательна, что она ничему не учит.

Беседу вёл Александр РЯЗАНЦЕВ