РОССИЙСКАЯ ГРУСТЬ И ПЕРСИДСКАЯ ЯВЬ

Рубрика в газете: Розы и шипы Востока, № 2018 / 33, 14.09.2018, автор: Олег ДЗЮБА (Тегеран - Москва)

В чужой далёкой стороне всегда тянет поискать что-то родное или по крайней мере относительно близкое. В Иране для подобных розысков просто простор необъятный!

 

 

От шаха остались одни сапоги

 

Первое же, пусть даже и косвенное напоминание об исторических перекрестьях, встреченное мной в Тегеране, являло собой две бронзовых ноги в бронзовых же кавалерийских сапогах. Голенища исполинской обувки хранили зеленоватость патины, подобающей благородному сплаву, вынужденному коротать вечность под дождями, снегами и туманами. Зато носы великанских сапог ослепительно блистали на солнце, намекая, что многие посетители музейного дворца последней иранской династии Пехлеви не упускали случая потереть ладошкой по жалкому, карикатурному фрагменту того, что осталось от монумента Реза-шаху.

 

 

Само изваяние свергли с пьедестала и отправили в переплавку после исламской революции 1979 года, прервавшей пятидесятичетырехлетний стаж правления этого семейства. Помните, должно быть, у Высоцкого: «Шах расписался в полном неумении…». В отместку за непонимание ситуации народ его и сверг. Из достойных внимания монархических фамилий ещё более краткого срока пребывания на тронах удостоились два Бонапарта, императорствовавшие в два приёма в общей сложности около 28 лет. Албанский король Зогу и центрально-африканский император-людоед Бокасса поверховодили в своих странах ещё меньше, однако никто в мире их всерьёз не воспринимал.

 

 

Реза-шах, согнавший с престола династию Каджаров, вообще-то вполне соответствовал давней поговорке о маршальском жезле в любом солдатском ранце. Случайно попав в Персидскую казачью бригаду, созданную Россией по просьбе тогдашнего шаха в качестве дворцовой охраны, этот «счастья баловень безродный» сумел выбиться в средний комсостав, а потом дорос и до генерала. Генеральство его было впрочем несколько ущербным, потому что командовал бригадой полковник Российского генерального штаба, уступавший Резе чином, но превосходивший реальной властью. Нижние чины в бригаде были не казаками, а персами и азербайджанцами, с которыми скороспелый генерал, видимо, нашёл общий язык, обзаведясь реальной опорой. После Октябрьского переворота в России Реза, улучив момент, сместил русского командира и, окончательно впав в раж, успешно замахнулся и на престол Каджаров, после чего вполне смог бы отнести к себе слова пушкинского Бориса Годунова «Достиг я высшей власти». Думается, что Пушкина он скорее всего не читал, хотя по дороге к трону и выучился кое-как говорить по-русски.

 

…Расставшись с шахскими сапогами, я кликнул такси и, столковавшись о цене, покатил в парадный дворец Каджаров Гулистан, где когда-то начиналась другая драма, зарождавшаяся с гордой уверенности одного из её участников в неспособности кого бы то ни было в Тегеране посягнуть на посла могущественной державы, а закончившейся большой кровью…

 

 

 

Воспоминания о «Вазир-Мухтаре» перед «Павлиньим» троном

 

В просторном зале, подсвеченном отсветами множества зеркал, восседала не то гипсовая, не то восковая персона шаха. Неторопливо шествуя к нему от дверей церемониальных покоев, я попытался представить себя в амплуа гостя, удостоившегося аудиенции.

 

Оригинал трона, служившего Каджарам и Пехлеви немногим менее двух веков, после исламской революции иранцы убрали в национальную сокровищницу, так что муляж шаха, к которому я приближался, восседал на копии атрибута верховной власти. Подлинник зовётся «Павлиньим», но совсем не по названию птицы. Поначалу его именовали «Солнечным». Причиной тому стало блистающее золотом и самоцветами изображение нашего светила на тыльной панели. Когда же Фатх-Али шах взял в жёны красавицу, носившую непривычное для нас, но вполне приемлемое для Востока имя «Павлин», то это парадное седалище получило наименование во славу шахини…

 

 

Приблизившись к трону настолько, что можно было уже различать черты лица властелина и чёрные стрелки усов, я слегка опечалился из-за того, что иранские музейщики усадили на самое почётное место в стране изваяние Насреддин-шаха, правившего намного позднее первого завсегдатая этой золотоногой конструкции для парадных восседаний. Куда уместней был бы здесь сам Фатх-Али, известный полуметровой примерно чёрной бородищей, явно подкрашенной басмой для маскировки седины. Оранжевые пакетики с этой краской для волос когда-то лёживали в витринах наших парфюмерных отделов с пометкой «иранская». Очевидно, что и шах, и отечественные маскировщицы возрастных изменений волосяного покрова пользовались одним и тем же средством.

 

Некрополь персидский царей в Накше Рустаме.
Скальная гробница Дария Великого.
Со временем народная молва стала связывать гробницы и рельефы
с героем поэмы Фирдоуси “Шах-Намэ” Рустамом.

 

Но дело было всё же не в цвете бороды и не в самой бороде, а в том, что в этом самом зале и с подобного трона некогда смотрел шах на прибывшего к нему в ранге полномочного министра Александра Сергеевича Грибоедова. Дальше слово Юрию Тынянову, красочно описавшего эту печально знаменитую аудиенцию в «Смерти Вазир-Мухтара»:

 

«Шах-ин-шах – царь царей, падишах – могущий государь, Зилли-Аллах – тень Аллаха, Кибле-и-алем – сосредоточие вселенной – стоял в древней одежде на троне.

Твёрдая, стоячая, она была из красного сукна, но красного сукна не было на ней видно: жемчужная сыпь сплошь покрывала её, и нарывы бриллиантов сидели на ней. По плечам торчали алмазные звёзды, как два крыла, которые делали плечи царя широкими, а на груди жемчужное солнце, два дракона с глазами из изумрудов и два льва с глазами из рубинов. Чётки – тасбих – из жемчугов и алмазов висели у него на груди, борода была расчёсана, напоминала драгоценную дамскую ротонду больших размеров… Ротонда стояла, и могущий государь стоял, но пошевелиться не мог: одежда весила полтора пуда.»

 

В эффектном этом описании есть досадные, хотя и легко объяснимые червоточинки. Всё ж таки Тынянов, увы, сам в Персии не был, трона не видел, иначе не написал бы, что шах «стоял на троне». На «Павлиньем», похожем скорее не на парадное кресло, а на огороженное панелями ложе с двумя приступочками, устоять и без парадного облачения трудновато. Если церемониальный наряд и впрямь тянул на двадцать четыре килограмма, то его непросто вынести и сидя. Спинка у трона налицо, но откинуться на неё невозможно, ибо до задней панели метра полтора. Подтверждение своим сомнениям я нашёл в телеролике о коронации последнего Пехлеви. На экране отчётливо видно было, что Моххамед-Реза стоит именно перед троном.

 

…Винить романиста в этом описательном огрехе не приходится, так как в годы корпения над посвящённой Грибоедову книгой смотаться к месту действия тот никак не мог. Да и не пустила бы его стража в Гулистан, который стал музеем только после падения династии Пехлеви! Так что сознательной вины автора в данном случае я не усмотрю. Не упрекнуть его и за неизбежный для нашей послеоктябрьской поры, но кажущийся сегодня досадным классовый подход: чем ещё объяснить обидное для драгоценных камней сравнение бриллиантов с нарывами?!..

 

Судя по описанию романиста, Грибоедов пробыл в кресле перед шахом почти час. Выдержать такую нагрузку стоя способен только очень сильный человек, драгоценная, но и тяжеленная ноша на плечах даже сидячему лёгкой не покажется. Недаром считается, что шах после такой аудиенции затаил злобу на неучтивого посла, что и сказалось в конце концов на жутком финале грибоедовской миссии в Тегеран.

 

Напомню забывчивым и поясню несведущим: автор «Горя от ума» отважно предоставлял в посольстве убежище всем, кто о нём просил, не исключая ни одного из самых влиятельных евнухов, владевшего важнейшими секретами персидского двора, ни беглянок из гаремов. В отместку разъярённая толпа разгромила посольство и перебила всех его защитников, не пощадив и самого полномочного министра. Разогнать этот распоясавшийся сброд шахские власти не захотели или не смогли. У многих историков и литераторов, размышлявших над этой трагедией, есть вполне резонные подозрения, что в бунте черни имелся и британский след, поскольку «владычица морей» интересовалась и околоиндийскими регионами планеты, а Россия в лице полномочного министра ей в этом немало мешала…

 

Что поделаешь, отстаивание интересов и престижа государства не всегда обходится без жертв, а Грибоедов не отступал от служебного долга, невзирая на обстоятельства, и в конце концов принёс в жертву своему делу себя самого…

 

 

В тот же день я побывал в тегеранском аналоге нашей Оружейной палаты – в национальной сокровищнице, для пущей сохранности размещённой в здании главного банка страны. Подлинный «Павлиний» трон там хоть и за стеклом, но разглядеть его можно куда лучше, чем дубликат во дворце. Золото слепило, камни блистали, ничего зловещего в их сиянии я не обнаружил, – убивают же не сами вещи, а люди, которым они служат.

 

Наряда Фатх-Али в экспозиции не оказалось, зато имеется корона, в которой этот шах красовался в торжественных случаях все годы своего властвования. По европейским представлениям её скорее следует назвать тюрбаном высотой этак сантиметров почти в тридцать. Нижний край короны оторочили жемчугами, повыше следует узор из бриллиантов с тремя пылающими кроваво-красным крупными шпинелями. Далее камни становятся всё больше и наглее: второй ярус покрыт вытянутыми шестиугольниками из жемчужин. Посреди него круг из алмазов с розоватым камнем поболе ореха-фундука в центре. Над этим великолепием возвышается зубчатая окантовка, усыпанная каменным драгоцветьем с тремя впечатляющими изумрудами, главный из которых сравним по высоте с голубиным яйцом. Венчает всё это великолепие подобие усыпанного изумрудами веера. Не знаю, входил ли в ритуал шахской жизни тренинг по ношению короны, но уверен, что без надлежащей сноровки удержать её на голове отнюдь не просто.

 

 

Неподалёку в другом застеклённом боксе красовался коронационный, так сказать, полухалат обоих Пехлеви. Брильянтовых «нарывов» на этом наряде не нашлось, зато золотого и жемчужного шитья хватало с лихвой. Пунктуальные хранители снабдили раритет табличкой, извещавшей, что одни только жемчуга шестисантиметрового обрамления, тянут на 1688 граммов. Общий вес халата представлялся весьма солидным, но на полтора пуда всё же не выглядел. Очевидно, с времён Фатх-Али шахи несколько измельчали. Да и возможностей пускать бриллиантовую пыль в глаза гостям у них было поменьше.

 

 

«Зелёный изумруд» Хафиза и Саади

 

Русские поэты любили воспевать прелести Шираза, но чаще всего отдавали должное городу Хафиза и Саади… ни разу в нём не побывав!

 

Глядя на его огни под самолётным крылом, я сначала припомнил строчку из рассказа Агаты Кристи, герой которого летел из Тегерана моим маршрутом, но не ночной порой, а ясным днём и поэтому видел из иллюминатора «горные хребты с узкими прорезями долин» и «дикую безводную сухую землю». В конце концов и неожиданно «взорам путешественников открылся Шираз – зелёный изумруд в оправе безводных пустынь». Посетовав про себя, что впечатления великой детективщицы мне недоступны, я мысленно перебрался с её наследия к русским словесным сокровищам, посвящённым городу Хафиза и Саади, ломая попутно голову над его загадочной и волшебной притягательностью.

 

«Пой, соловей! Они томятся: В шатрах узорчатых мимоз, / На их ресницах серебрятся/ Алмазы томных крупных слёз». «Они» – это легендарные розы Шираза, которым посвятил изящное стихотворении Иван Алексеевич Бунин. Есенин и вовсе оширазился в «Персидских мотивах»: «Лунным светом Шираз осиянен, / Кружит звёзд мотыльковый рой»…

 

Сколько рязанского гения ни цитируй, а скучно не станет: «Ну, а этой за движенья стана, / Что лицом похожа на зарю, / Подарю я шаль из Хороссана / И ковёр ширазский подарю». Можно представить, сколько бы строк сотворил Есенин, доведись ему и впрямь походить среди роз в знаменитых с незапамятных времён ширазских садах!

 

Уроженца деревни Контантиново тянуло в Шираз хотя и неосознанно, но явно неспроста. Не думаю, что он читывал заметки о Персии, написанные в сороковые годы девятнадцатого века магистром Казанского университета Виллиамом Диттелем, утверждавшим в них, что «Шираз – родина чистого персидского языка: каждый Персиянин восхищается языком Шираза, отдавая ему преимущество перед наречиями остальной Персии». Диттелю не доверять трудно. Колеся по всей Персии, о чём ещё будет речь впереди, он специально задержался в городе садов и роз, стремясь хоть немного изучить фарси. А чем объяснить есенинское «У всего своя походка есть:/Что приятно уху, что – для глаза. / Если перс слагает плохо песнь, / Значит, он вовек не из Шираза.»?

 

К несчастью для отечественной поэзии вместо Есенина и Бунина Шираз посетил Алексей Сурков. Упаси Бог от подозрений, что я собираюсь бросить даже не камешек, а виноградную косточку в автора за душу берущей «Землянки». Но… соцреализм вкупе с классовым подходом способны, подобно ржавчине, оставить след на любом таланте. Будущий лауреат Сталинских премий и грядущий же Герой Соцтруда, заехавший на родину Хафиза сразу после войны по случаю «Конгресса иранских писателей», вывалил в своём стихотворении целый ворох антиимпериалистических обличений. Сами посудите: «Как среди этой прозы жестокой/Нежность речи певучей сберечь, / Если бархатный говор Востока / Заглушает английская речь». Дальше больше: «Если нищий народ бессловесен, /А в богатых домах напоказ / Вместо старых, задумчивых песен / Ржёт, скрежещет, мяукает джаз…». Продолжение не менее эмоционально: тут и «ливрейный наряд», пошитый в Нью-Йорке для «нынешних Ксерксов и Киров», и «благодетели в пробковых шлемах», опоившие старый город отравой. Последнее четырёхстишие самое ударное: «От недоброго, жадного глаза / Осыпаются роз лепестки./И к могилам поэтов Шираза / Из пустынь подступают пески».

 

Осыпающиеся с цветов лепестки я видел своими глазами, но «недобрый, жадный глаз» совершенно не при чём. Любовался я ими в январе, когда даже в персиянской стороне отнюдь не жарко и розы ведут себя в соответствии с временем года. Спасибо хоть не подчистую увяли до моего приезда. Что же касается англичан в пробковых шлемах, то слонялись они во время войны и некоторое время после неё по Ширазу и другим городам в соответствии с договорённостью между тогдашними союзниками, согласно которой мы и британцы на паритетных началах оккупировали Иран, чтобы пресечь поползновения Гитлера на богатую нефтью страну. Язык Шекспира персидскую речь отнюдь не перекрикивает, но в школах ему учат, поскольку без него английского в наше время далеко от родного дома не уедешь.

 

Сравнивать двух Пехлеви с Киром и Ксерксом я бы тоже поостерёгся. Калибр и масштаб всё же не тот. А «ливрейный наряд» и подавно остаётся на поэтической совести Суркова. Правили два последних по счёту шаха не без оглядки на Лондон и Вашингтон, но на торжествах в честь 2500-летия Иранского государства по правую руку от Мохаммеда Резы был усажен всё же не американский представитель, а председатель президиума Верховного Совета СССР Николай Подгорный.

 

…А вот с песками, подступающими к могилам гениев, Сурков и вовсе маху дал. Саади и Хафиз покоятся в Ширазе с пиететом, который – рискну предположить – ни в одной другой стране их собратьями по таланту недостижим. Всех поэтических некрополей Ирана мне перевидать не удалось, но и встреченных на пути достаточно, чтобы понять, как ценимо здесь поэтическое слово.

 

Полнолюдность ведущих к ним народных троп различна – в мавзолее Саади я оказался единственным на те минуты посетителем, но само слово «мавзолей» убеждает: без уважения к тому, что скучно именуется «поэтическим наследием», таким архитектурным почётом увековечить память невозможно. Да и отсутствие публики ничего само по себе не означает. Это морские приливы и отливы приходят по лунному расписанию, которое изменению человеческой волей не подлежит. Желающим отдать должное тем, кого с нами давным-давно нет, приходится считаться с графиком отпусков, школьных каникул или, на худой конец, расписанием движения автобусов.

 

На дальних подступах к мавзолею навстречу мне пробежала стайка малышей возраста наших первоклассников. Оглянувшись назад, я увидел пустующую аллею, так что галдёжа новой экскурсии пока что можно было не опасаться. Никто не мешал почтительно постоять у саркофага, побродить немного возле мавзолея между апельсиновых деревьев, усыпанных оранжевыми шариками созревших цитрусов. Иранец средних лет сбивал урожай с веток длиннющим шестом и нагружал им пластиковый короб. Такого метода сбора даров природы мне прежде наблюдать не приходилось. Прав был Саади, утверждавший: «Выгоды путешествия велики: путешествуя, радуешь сердце, извлекаешь выгоды, видишь разные диковины, слышишь о чудесах, расширяешь образование и познания, умножаешь богатство и состояние, знакомишься с людьми и испытываешь судьбу».

 

В Иране всего этого мне досталось понемногу, не считая умножения «богатства и состояния». Впрочем… фортуна, глядишь, да и повстречается впереди. Не зря же я опустил банкноту в сто тысяч риалов сквозь щель зелёного ящичка для пожертвований в одной из исфаганских мечетей. Надпись на английском и на фарси обещала, что аллах вознаградит меня не менее, чем в семисоткратном размере, а может быть и ещё щедрее. Получалось, что моя выгода могла составить по меньше мере полторы тысячи долларов, чего хватило бы для новой поездки в Иран. Теперь буду покупать лотерейные билеты. Глядишь да повезёт!

 

Шираз. Мавзолей Саади и нагробье великого персидского поэта

 

Сам же Саади, хотя и обошёл в рубище дервиша весь ближний восток, но состояния тоже не нажил, хотя при желании вполне мог бы прибиться к какому-нибудь властелину средней руки в ранге придворного поэта. Милостыню – а чем ещё кормиться дервишу – подавали по-разному, но в целом скудновато, так что однажды ему пришлось воскликнуть после бесплодной проповеди где-то на багдадской площади: «Заметил я, что вдохновение моё ими не овладевает и огня в их сырых дровах не раздувает… Бесполезным показалось мне воспитывать ослов и держать зеркало в квартале слепцов».

 

Зато все прочие достоинства путешествий наполнили чашу его вдохновения столь богато, что его «Бустан» и «Гулистан» читают и пересказывают уже лет семьсот. Кстати сказать, переводятся названия его книг как «Сад плодов» и «Розовый сад». Благодарные потомки приняли это к сведению и насадили возле мавзолея апельсиновых деревьев. Вдоль аллейки, ведущей к его могиле, даже зимой хватает цветущих роз. О каких ещё посмертных почестях мечтать!?

 

 

…Хафиз, как и Саади, околомогильными розами и деревьями не обижен, но у его саркофага было заметно помноголюдней. Поэт слыл знаком Корана, поэтому несколько мулл, рассевшихся на молитвенных ковриках у его саркофага, меня удивить не смогли. Но вот что читали они про себя, беззвучно шевеля губами, – суры из творения Пророка или же газели покоящегося в метре-другом от них поэта, мне узнать было не дано. Тут впридачу к фарси надобен был ещё и язык глухонемых, каковым наша спутница в путешествии Мариам, увы, не владела.

 

 

Стихов вслух тоже хватало. Иранец средних лет в простецкой нейлоновой куртке упоённо читал что-то далеко не вполголоса, попутно дирижируя томиком Хафиза, время от времени жестом обращаясь к кому-то из соотечественников, устроившихся напротив священнослужителей, словно требуя согласия с прочитанным.

 

 

Сама же могила расположилась под сводом восьмиколонной ротонды, возле которой роилось несколько группок разновозрастных ширазцев и очевидных гостей их славного города. С развлечениями в Иране, как уже упоминал, скудновато, поэтому жители исламской республики охотно странствуют по родной сторонке, тем более, что достойными посещения уголками она Аллахом не обижена. Вместе с туристами по зову обстоятельств или моды среди гостей мемориала угадывались посетители по зову сердца или разума. Судя по книгам в их руках, они ждали своего череда на декламацию. Я снова вспомнил Алексея Суркова, которому в качестве почётного гостя в день визита предложили погадать по страницам переплетённого в зелёный сафьян тома газелей из находящегося тут же музея.

 

Хафизовского собрания сочинений я с собой не прихватил, а чести на уровне сурковской меня не удостоили. Поэтому пришлось записать номера загаданных страниц и строк в дорожный блокнот, намереваясь уже по возвращении домой узнать, что направлено провидением непосредственно в мой адрес. Забегая вперёд скажу, что угаданное пророчество с большей вероятностью подошло какому-нибудь пламенному революционеру: «Мир надо заново создать – иначе это ад!». С учётом того, что постоянно твориться на планете, с таким призывом не поспоришь, но выдернутая наугад из контекста сентенция всё-таки заведомо ущербна. Пришлось обратиться к предыдущей строке, гласящей: «Да, я считаю, что пора людей переродить…». Спорить с гением и в этом случае не приходится, но что привело его к такому выводу? За ответом пришлось посмотреть и на то, что писал Хафиз чуть выше: «Ты слаб? От пьянства отрекись! Но если сильный трезв, / Пускай, воспламенив сердца, испепелит разврат!».

 

Ну что ж, эта цель в Иране в целом достигнута. Жизнь, правда, там по нашим понятиям слишком аскетична, но иранцам виднее, как им самим существовать!