«Рождение» Алексея Варламова
№ 2022 / 32, 18.08.2022, автор: Валерий ОСИНСКИЙ
Как правило, масштаб и талант писателя можно определить по его ранним произведениям. Это замечание в полной мере относится к Алексею Варламову и к двум его работам – к повести «Рождение» и к роману «Купавна». Опубликованные в середине девяностых и в начале двухтысячных, соответственно, эти произведения стали визитной карточкой, тогда ещё начинающего автора. Написанные в совершенно разной манере, разные по сюжету повесть и роман объединяет общая тема смены эпох в стране и рассказ о современниках Варламова, о времени, в котором герои его произведений живут.
Повесть «Рождение» – это в каком-то смысле притча о рождении новой страны и новых отношений между людьми. А роман «Купавна» – прощание с противоречивым советским прошлым. Рождение и прощание очень болезненные, заставляющие героев и с ними читателей переосмыслить настоящее. Хотя с первых страниц текста художественные задачи, которые ставит перед собой автор, не кажутся очевидными. Блестящий рассказчик, великолепный стилист, безукоризненно владеющий словом, Варламов завораживает читателя своей неторопливой, лаконичной и образной манерой письма, замысловатой игрой слов, литературными аллюзиями – перед читателем, казалось бы, образец «чистого искусства», литература ради литературы. Но впечатление это обманчиво. Алексей Варламов – очень «социальный» писатель, тонко чувствующий время, подмечающий мельчайшие детали окружающей его действительности, и мотивы поступков героев своих произведений. Читать прозу Варламова «по диагонали» нельзя. Его надо читать медленно и вдумчиво.
В повести «Рождение» три главных героя: муж, жена и их ребёнок. У героев нет привычных для литературного произведения имён. Как нет имён и у прочих многочисленных персонажей повести, кроме двоих – скуповатой старухи «с диковинным именем Текуза» и врача Светланы Вениаминовны. Место действия тоже условное: «заводской район, в небольшом подмосковным городе возле водохранилища».
Варламов с первых страниц даёт психологическую картину взаимоотношений между главными безымянными героями повести. К женщине муж был по-своему внимателен, «но подспудно в ней жило убеждение, что рано или поздно она останется одна. … это заставляло её, умную, спокойную женщину, становиться подозрительной, мелочной, прислушиваться к его телефонным разговорам, напрягаться, когда он где-то задерживался, и барахтаться в отвратительной житейской мути. Это чувство, равно как и мысль, что он ей изменяет, казалось настолько унизительным и их самих недостойным, что иногда она всерьёз задумывалась о том, чтобы уйти первой и освободить этого человека, которого она теперь если не любила, то все равно уважала».
Мужчина же «был слишком честолюбив, мучился от сознания своего несовершенства, к чему-то стремился, – теперь же, слава Богу, все это ушло». Он мечтает переселиться в деревню, «чтобы забыть о жизни, похоронившей его лучшие и худшие устремления, обижавшей его невезением, непониманием, чёрствостью, жизни, в сущности, не сложившейся». Друзей он растерял, «потому что друзьям завидовал больше всех, и чем ближе был ему какой-то человек, тем больше раздражали его успехи». А к тем немногим женщинам, с которыми он ненадолго сходился, «но быстро остывал, чувствуя, что им надо тепла, а ему самому было холодно». Жена во мнении мужчины, «его совсем не понимавшая, чужая и равнодушная женщина, единственное достоинство которой заключалось в том, что она не мешала ему жить, как он хочет».
На примере одной безымянной семьи Варламов даёт общую характеристику отношений многих супругов: «Их брак, заключённый когда-то не столько по любви, сколько вследствие какого-то наваждения, давно перёшел в привычку, и былая страсть превратилась в заботу друг о друге, а потом и эта забота угасла. … Совместное проживание казалось чем-то вынужденным».
Причина же несчастливого брака в том, что у семейной пары на протяжении многих лет нет детей. И завязкой сюжета повести служит «то, чего не должно было случиться, – чудо, потому что у неё не могло быть ребёнка, все происходило вопреки природе и вопреки судьбе» – женщина узнаёт, что у неё будет сын. Тут-то приём обобщения и перекличка сюжета повести с известной библейской притчей об Аврааме и Сарре наполняет текст особым философским смыслом. Придаёт ему драматизм, ибо по замыслу автора «он (ребёнок – В. О.) родился тогда, когда рождаться было уже нельзя, не только потому, что она (мать ребёнка – В. О.) была слишком стара, но и потому, что мир вокруг лежал во зле». И в этом мире, чтобы ребёнку не только выжить, а хотя бы появиться на свет, семье предстоит пройти через тяжелейшие испытания.
Двумя-тремя штрихами Варламов набрасывает приметы времени. Конституционный кризис в стране, вооружённое противостояние обозлённых людей за одну им ведомую правду. Мужчина отправляется защищать эту правду. В то время, как «женщина смотрела на тёмный парк, на жилые дома по ту сторону водохранилища и едва угадываемую в ночи телебашню, где шёл в это время бой, и думала о том, что … её не рождённое ещё дитя стало заложником и жертвой охватившего город безумия. … Он (ребёнок – В. О.) не хотел рождаться в этот мир, он боялся его, и с этим страхом поделать ничего она (мать – В. О.) не могла».
И теперь ребёнок это уже метафора рождения нового мира, за который люди стоят насмерть. Точно так же, как за жизнь мальчика бьются его родители, для которых ребёнок – смысл их бытия, и всё что прежде казалось им важным, меркнет в сравнении с будущим их малыша. Происходит переоценка ценностей. Женщина сначала «твёрдо решила, что если выйдет отсюда одна, то больше жить вместе с мужем не станет». Но затем, наблюдая перемены в муже, с удивлением думала «о том, что этот холодный, равнодушный человек, привыкший к заботе только о себе или к тому, что о нем заботятся другие, избалованный своей матерью, изнеженный, не то чтобы переменился или стал другим, но в нем точно открылось что-то глубоко спрятанное, затаившееся». Мужчина же знает, что теперь «ему плевать и на судьбу страны, и судьбу демократии, пусть все провалится в тартарары, пусть придёт диктатор или иноземный завоеватель, он не шевельнёт и пальцем, потому что его собственная жизнь была теперь нужна ребёнку».
Общее испытание проверяет на прочность семью. Мужчина «всегда думал, что она не любит его и никогда не любила. … Он был почти убеждён в том, что у них нет ребёнка, потому что она не хочет иметь от него детей. Все эти двенадцать лет он жил с этой мыслью, причинявшей ему невыносимое страдание, он глухо ненавидел её. … Он ничего не смог добиться в жизни, потому что не чувствовал её поддержки, – его женитьба на ней была величайшей ошибкой и причиной всех его бед, … но он точно знал, что, если бы эта женщина от него ушла, ни одна другая её бы не заменила».
Переоценивают главные герои повести и отношения с родными.
«Многое его (мужчину – В. О.) раздражало, а им, верно, претил его эгоизм, но сейчас он подумал, что раздражительность и эгоизм, страстность, неуступчивость и нетерпимость друг к другу происходят лишь оттого, что люди не знают цены истинным вещам, таким, как здоровье и жизнь детей, заслоняются чем-то надуманным, пока несчастье не откроет им глаза».
Причину своих несчастий мужчина видит в собственной несостоятельности и зависти. Варламов беспощаден. Он подписывает приговор своему современнику:
«Ты сам во всем виноват … Ты был всегда завистлив, и даже не просто завистлив, хуже – злораден. Чужие горести тебя веселили. … Чужие неудачи были для тебя слаще собственных успехов, … и ты получил лишь то, что желал другим».
Потому что зависть «есть смертный грех, … она есть неблагодарность Богу за то, что Он даёт, а потому у завистливого отнимется последнее и за твою зависть расплачиваться будет твой сын».
Причину же страданий их сына мужчина видит в том, «что их ребёнок был зачат без любви».
Варламов хорошо знает предмет, о котором пишет, и проводит читателя через все перипетии семьи: болезнь матери, преждевременные роды, недоношенный ребёнок – малыш борется за свою жизнь изо всех сил, борется до конца повести.
«Он изнурял мать, но сумел взять от неё самое нужное, он был жаден, эгоистичен, жизнестоек, у него были свои ощущения и эмоции – он делал все то, что следовало ему делать, и развивался, как развиваются миллионы человеческих детёнышей, кому удалось избежать преждевременной гибели или внутриутробного убийства».
И мать, как может, помогает своему малышу в его неравной схватке со смертью.
Только тот, кто сам пережил непоправимое, поймёт боль и ужас отчаявшегося человека: «Боже, Боже, кто бы ей сказал, что в её жизни выпадет такая ночь и что от всего этого она не сойдёт с ума», – причитает про себя женщина. «… Она вытерпела все, чтобы заручиться Его поддержкой, но Он оставил её в самую тяжкую минуту её жизни», – считает она. Когда же появилась надежда, что её сын выживет «женщина заплакала и часто-часто закивала, но то, что доктор принял за надежду в её глазах, было не надеждой, а благодарностью Той, Которая ее услышала, пришла к её сыну и дала ему руку. Потому что если бы Она не дала ему руку, то он бы не смог уцепиться – она сама только что висела над этой бездной и знала, что без этой руки спастись невозможно», поэтому женщина «верила, что дело не в этих врачах и приборах, они лишь выполняют, сами того не ведая, волю свыше». Варламов держит внимание читателя до последней страницы текста. В этом писателю помогает его прекрасный литературный язык.
Литературный язык Варламова метафоричен:
«от мысли, что он уедет, а озеро и изба останутся, ему сделалось тоскливо, как тяжелобольному человеку, в покойный и ясный день разглядывающему небо через запылённое больничное окошко».
Или:
«Он шёл неслышно и неторопливо, и лицо у него было загадочным и вороватым, как у счастливого любовника».
И подобных сравнений, образных и запоминающихся, в прозе Варламова множество. Но главное, автор заставляет читателя сопереживать. Сопереживать ребёнку и его родителям. Сопереживать времени, в котором они живут. И, казалось бы, частная история, приобретает масштаб обобщения. Рождается новый мир, новая семья, новый человек. Не только новый маленький гражданин мира, но человек в широком смысле: «Все то, чему он поклонялся и верил, что воспитывал в себе годами, катилось под откос» – рассказывает всевидящий автор об отце мальчика. «… Он забросил и лес, и свои любимые газеты, без которых прежде не мог жить, а читал исключительно книги по уходу за детьми». А женщина вдруг ощутила, «что ребёнок как бы ей и не принадлежит. Прежде за неё все решали врачи, теперь муж, а она оставалась тем, чем была, – кормящей матерью». И это ощущение для неё тоже новое, как и всё, что с ней происходит, ибо она уже не принадлежит себе, она неотъемлемая часть их семьи.
В итоге всё складывается так, как должно было сложиться:
«Была середина февраля, Сретение, зима встречалась с весною, старец Симеон с младенцем Иисусом, и значит, они перешли тот рубеж, которого она боялась, – смерть осталась за спиной, и умиротворённый ребёнок засыпал у неё на руках».
«Купавна» продолжает тему смены эпох в огромной стране. Но написан роман совершенно иначе, нежели «Рождение» – в литературных традициях «семейных хроник» и автобиографий Сергея Аксакова, Льва и Алексея Толстого, Максима Горького. Даже имена у главного героя «Купавны» и повестей Льва Тольстого «Детство» и «Отрочество» созвучны: Коленька и Николенька Иртеньев. Кроме того роман стилизован под манеру автобиографических шедевров середины-конца 19 века с характерными для того времени сложноподчинёнными предложениями, несущими в себе такую же многоуровневую смысловую нагрузку:
«Он рос в меру шаловливым, был трусоват, дурашлив и пуглив, любил фантазии и грёзы, легко поддавался на розыгрыши, правильная сестра жаловалась родителям, что братец не даёт ей делать уроки и у неё дико болит из-за него голова, вечно занятая мама, отрываясь от тетрадей с диктантами и сочинениями, ругала сына, когда он выливал из тарелки ненавистный суп с клёцками или щи за массивный кухонный стол с тумбами, удачно скрывавшими следы обеденных преступлений, и вообще за плохое поведение, учила никогда не врать, не грубить старшим и не бояться возвращаться домой, буде вдруг потеряет деньги, смазывала пальцы на ногах холодным йодом, чтобы не завёлся грибок, а ещё читала наизусть сказку Маршака про глупого мышонка и Корнея Чуковского про тараканище и зачем-то шутя прибавляла, что никогда не отдаст его в интернат, из чего Колюня недетским умом заключал, что такое, значит, при каких-то условиях возможно, и боялся осиротеть».
Можно предположить, что подобная стилизация Варламова не что иное, как намеренная перекличка с традицией классической русской литературы. С той лишь разницей, что роман рассказывает о современниках детства и юности самого писателя. А фразы, составленные в сложноподчинённые предложения, по отдельности лаконичны и предельно информативны.
По существу роман «Купавна» прощание с ушедшим милым, советским прошлым, со всем, что «называлось таинственным и волшебным, древним, языческим словом – Купавна». А «их дача и стиль жизни на ней были усреднённой Купавной в миниатюре», то есть той малой родиной, в которой жили, трудились и были счастливы сотни миллионов советских людей «и чувствовали себя уверенно и спокойно, зная, что за их спиной раскинулось огромное, могучее государство». Менялись поколения, обитатели Купавны вырастали, «ездили к тёплым морям или заснеженным горным вершинам, в стройотряды и экспедиции в Сибирь или Казахстан, в командировки и турпоездки в соцстраны, рано женились и выходили замуж, рожали детей и возвращались в Купавну. … и чем дольше люди здесь жили, тем больше понимали, как повезло им поселиться в сем благословенном краю, и свой маленький душевный кусок земли … становился им дороже того, что называлось – Советский Союз».
Даже не смотря на то, что из разговоров вокруг главного героя романа маленького Колюни постепенно выяснялось, «что слишком мало счастья и благополучия вокруг, что печальна жизнь, все больше в ней горестей, болезней, бед и смертей», тема романа разительно контрастирует с изрядно поднадоевшей традицией разоблачений конъюнктурной чернухи о советском, преимущественно лагерном прошлом. Чернухи, заполонившей русскую литературу начала столетия. Именно в правдивом отражении ушедшей эпохи, на мой взгляд, художественная задача Варламова, с которой он блестяще справился. С замечательным художественным вкусом он передаёт атмосферу времени, рассказывает о жизни людей с их заботами, радостями и горестями, одинаковыми во все времена. Окружающую действительность оценивать главный герой начнёт позже, повзрослев. А пока Варламов рассказывает о впечатлениях детства Колюни подробно, и в то же время, как настоящий художник, не оценивая прошлое однозначно, не акцентируя авторское внимание на том, что уже понимал или ещё чего не понимал подраставший герой, что нравилось или не нравилось маленькому Колюне. Варламов даёт возможность читателю самому решить, что было хорошо или плохо в ушедшей эпохе.
В романе подробно рассказывается о многочисленной родне Колюни, о его дядьках и их жёнах, о его двоюродных братьях и сестрах, о соседях и обитателях дачного посёлка. Здесь и интеллигентские разговоры о политике и литературе, где дядья Колюни спорят о том, «зачем Брежнев поехал в Вену на встречу с Картером, кому нужнее разрядка и сокращение вооружений, чего добивается своими выкрутасами Евтушенко, почему его терпят и чего следует в будущем ждать». Здесь и мнение о том, что «… Солженицына выслали правильно, он – враг, а вот Гумилёва стоило бы напечатать».
Особое место в романе отведено отцу Колюни, чиновнику ведомства государственной цензуры. Над зятем подтрунивают дядья главного героя.
«То были смех и превосходство не просто двух задиристых братьев над зашоренным мужем их во все времена не слишком любимой младшей сестры, но одного человеческого характера над другим, над особым психологическим типом, к которому отец принадлежал и казался сторонним людям нелепым и чудным в своей сдержанности и послушности, в нерусской какой-то пунктуальности, воинствующем консерватизме, глубокой вере в иерархию и в раз и навсегда установленный порядке вещей».
Это тип правоверного советского обывателя, свято верящего в идеалы коммунизма.
Но всю многочисленную родню Колюни объединяет хозяйка дачного участка в Купавне, где родственники собираются каждое лето, Мария Анемподистовна, их мама, свекровь, тёща и бабушка Колюни. Она неодобрительно слушает «опасные» споры сыновей.
Варламов рассказывает о том, чем жили обитатели таких вот дачных посёлков по всей необъятной стране, об интеллектуальной атмосфере царившей в среде трудовой интеллигенции. Вокруг же «была совсем другая, обыденная жизнь, в которой все барахтались, как умели, мелко грешили и сплетничали».
Варламов рассказывает о пионерском детстве целого поколения советских мальчишек и девчонках, готовых искренне жертвовать собой ради счастья всего человечества. Так в благодарной и непослушной памяти Колюни «сохранился гул пёстрой, разноголосой, разноязыкой толпы» детей в пионерском лагере «Артек», «детский праздник, фейерверки тёплых ночей, песни и пляски, карнавал, гомон, перепачканные сажей девичьи лица, ребячий смех, бодрый старичок Бенжамин Спок, по которому воспитывала детей и горя не знала огромная легкомысленная страна, радостное возбуждение, костры, и все это странное, удивительное прикосновение к многообразию и величию мира, здесь собравшегося, и неясное понимание, что славянский мальчик из дачного местечка под Москвой есть только крохотная частица людской вселенной».
Писатель тщательно заносит в свою летопись исторические события: высадку американцев на Луну, войну во Вьетнаме, гибель космонавтов, приезд в Москву Сальвадора Альенде. Набрасывает фон широкого исторического полотна, эпохи, в которой живут его современники.
Но со временем:
«Люди богатели, обзаводились холодильниками и телевизорами, строили новые красивые дома с каминами и высокие прочные ограды, они уже не были такими дружными, как на выцветших черно-белых фотографиях, не вставали в четыре утра, не собирались вместе смотреть новые цветные фильмы и футбольные матчи чемпионата мира в Германии и Аргентине, не ходили всей улицей за грибами в Бисеровский лес. Времена не объединяли, но разъединяли их. … Идея коллективного сада … уходила в небытие, как незаметно ушла из жизни идея великого коммунизма».
Потому то, смерть Марии Анемподистовны – своеобразный символ, навсегда ушедшего времени. После смерти бабушки «раскидистое фамильное древо дало трещину, точно старая, отслужившая век яблоня». Родственники наведывались в посёлок «теперь все больше поодиночке или обособленными семейными кланами, в каждом из которых держались свои и не воспринимались чужие порядки, и даже участок негласно поделили пополам…»
По существу, то же самое, в более широком смысле происходило по всей многонациональной стране с некогда единым советским народом. Более того, в скором будущем дача в Купавне станет причиной раздора между братьями и сестрой в их борьбе за наследство. И писатель задаётся вопросом:
«таилась ли родовая междоусобица в одной только дедовой вотчине, … или причина была ещё глубже – в изначальной несовместимости столь разных людей»?
А что же грядёт взамен завораживающему счастливому прошлому? За что зацепится душой в стремительно меняющемся мире сначала подростку, а затем повзрослевшему молодому человеку, коим становиться Колюня? Во имя чего он должен отказаться от того, во что он верил, и чем жил?
«Быть может, для того, чтобы несколько лет спустя, оказавшись в компании молодых бородатых людей, которые в Колюнины революционные годы собирались в селе Коломенском у реставратора Петра Дмитриевича Барановского и толковали о родной стране и старине, но совсем не так, как на уроках истории и географии в английской спецшколе, восстанавливали деревянные храмы, учились не по-советски, а по-русски смеяться и плакать».
Или быть может для того, чтобы узнать неизвестный до этой минуты русский мир «в не прочитанных прежде книжках Лескова и эмигрантских изданиях Шмелева, в студенческих поездках в Кашин и Дмитров, в Кириллов и Киев, в пешем паломничестве в Троице-Сергиеву лавру и первых всенощных бдениях в Страстной четверг». И вот Колюня уже испытывает «невероятный стыд, вспоминая космополитичное и атеистическое детство». А «Дивный Дворец пионеров с его игротеками, кружками, хорами, киностудиями, зимним садом и стеклянным куполом над ним показался ему чудовищным призрачным местом, где детей ненавязчиво отучали от настоящей и неказённой родины, подзуживая её ненавидеть и презирать». Колюня задаётся вопросом, «кому это было выгодно»? Ему уже видится, что «Купавна отпаивала его после выхлопных пионерских газов. … Она оказалась его островком свободы посреди плененного и лицемерного мира».
Но художественный вкус не позволяет Варлимову «упростить и измельчить прожитое, сведя всё к одной плоскости», и в этом прослеживается художественная зрелость писателя. Потому что у каждого человека своя Купавна, при какой бы социальной системе он ни жил. Потому то «драгоценной, возлюбленной родиной» для Колюни становится «ласковая, озёрная, лесная, полевая, цветочная, ягодная Купавна с её вольницей, изобилием, запахами костров и тишиной, высокими антеннами и стрельбищами за Бисеровым озером…» Именно «здесь, в этом заросшем, неухоженном вертограде, в потерянном раю, окружённом полусгнившим тёмным забором, в этой точке мирового пространства, откуда расходились в разные стороны все Колюнины кружные дорожки, была его родина, Родина, Советский Союз, через запятую – Россия, какой она ему была дана и понятна».
Ко времени своего возмужания Колюня по замыслу Варламова занимается литературной работой.
«С той поры одиночество стало его привычным спутником, он тяготился присутствием людей, которые навязывали ему свою волю, капризы и настроения, привык рассчитывать лишь на себя, себя одного слушать и рассказывать новые истории». И «ничто не мешало герою созерцать окрестную красоту, терзаться и, упиваясь возлюбленным одиночеством, сочинять для себя какую угодно судьбу».
Колюня поездил по стране. Вообще тяга к путешествиям свойственна главным персонажам ранних произведений Варламова. Любит уединённые походы мужчина из «Рождения». Походы для Колюниного дяди Глеба представляются ему «не просто бродяжничеством и познанием новых мест, но образом той свободы, которой добивался человек в несвободной стране». Поездки позволяют Колюне расширить кругозор. Ныне круг его знакомств не ограничен лишь только школьными товарищами и мальчишками и девчонками, проводившими с ним лето на даче. Теперь Колюня иначе видит окружающий его мир. После красот огромной страны «срединная Купавна выглядела жалко и некрасиво» для Колюни. «Непотребно грязным» видится ему Бисерово озеро, а «дачные участки, по которым бегали чужие дети», кажутся «похожими на кладбища, где высокие, вскопанные под осень грядки торчали, как свежие могилы».
«Ушло поколение тех, кто дачи строил, состарилось за ними следующее, приходили в негодность ветхие садовые домики – а на ремонт у пенсионеров денег не было».
Безвозвратно ушла целая эпоха. А что же взамен? Чем заполнить духовный вакуум людей воспитанных на коммунистических идеалах, если эти идеалы разрушены?
Выход для своего героя, как и в повести «Рождение», Варламов находит в религии. Но если герои «Рождения» под воздействием драматических обстоятельств в их жизни безоговорочно приходят в Церковь, то в «Купавне» писатель делает выводу, «что та вера, которую молодой неофит желал обрести, никогда не будет открыта и дана во всей своей полноте человеку, не имевшему религиозного опыта в детстве. А если у кого и есть шанс воспринять все сполна, делать не нарочито, но естественно и не страдать от раздвоенности, так это лишь у его сына». Более того, возникает ещё одна проблема в мировосприятии главного героя: «как совместить именно эти два призвания – писательства и воцерковления – он (Колюня – В. О.) не знал».
Поэтому в общей завораживающей интонации книги, звучит, как горький сарказм, приговор прошлому, с такой любовью, описанному Варламовым:
«именно на таких вот купавнах всей шестой части мировой суши и продержался безумный, ненавистный режим если не семьдесят четыре года, то по меньшей мере половину этого срока».
Ибо именно такие вот купавны, с её вольницей, изобилием, запахами костров и тишиной, с её праздными разговорами интеллигенции о политике, об искусстве, о чём угодно, именно такие вот купавны, вопреки режиму, определяли жизнь целой страны.
Философия и публицистика в художественной литературе – тема очень деликатная. На многие вопросы, которые задавал Варламов четверть века назад, ответа нет. Но бесспорная заслуга писателя в том, что создавая запоминающиеся художественные образы, он предлагает читателю самому переосмыслить прошлое.
Ещё одной особенностью двух ранних произведений Варламова, являются обобщающие заключения в конце текстов, характерные для научных работ, где в сжатых тезисах, писатель поясняет основную идею произведений. На некое смешение жанров и публицистичность тезисов, скорее всего, повлияло научная деятельности писателя, которая подразумевает точную расстановку акцентов в диссертационной работе, акцентов, возможно излишних в художественной прозе. Впрочем, как художник, Варламов чувствует себя очень уверенно и в образах точно доносит свои идеи.
Историю «Купавны» венчает рассказ о несчастной любви Колюни в его последнее лето детства на даче. Эта история про девушку Аню, про друга Колюни Артура, более удачливого, нежели главный герой, возлюбленного Ани, и история про пойманного Колюней карпа, некогда в детстве упущенного мальчиком в том же пруду. Читается эта история на одном дыхании и символизирует собой окончательное взросление Колюни! Линейная же композиция романа, благодаря «теме» карпа получает своё логическое завершение.
Хотелось бы также отметить, что в романе «Купавна» намечается переход Варламова от прозаических произведений к биографическим исследованиям в книгах из популярной серии ЖЗЛ. Но это уже отдельная тема для исследования.
Варламова не читал, но…
Но допускаю, что он и в самом деле талантлив, как прозаик.
Но что ж это получается? Талантливому прозаику предоставили Литинститут в качестве синекуры? Для поддержки штанов?
Далеко не всякому талантливому писателю дан небесами еще и талант организатора, талант хозяйственника, талант менеджера. Вот у Есина получалось руководить этим вузом (пусть и ценой чудовищных затрат времени и энергии).
Получается ли у Варламова?
В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань… Допускаю, что как прозаик Варламов вполне тянет на трепетную лань. Но конь ли он? Способен ли он тащить на себе телегу вуза?
И как себя чувствует телега?
Колеса и оглобли, отзовитесь!
…и писатель он весьма и весьма средненький, и ректором оказался вполне себе никудышним, никаким, блёклым… С самого начала ректорства цинично самоустранился от реального, конкретного, каждодневного, полноценного руководства государственным ВУЗом, взвалив этот функционал на плечи вороватой, полукримиальной проректорши Царёвой. Сам же не вылезает из “путешествий” – т.е. оплачиваемых за счёт бюджетных средств Минкульта России мифических “служебных” командировок, а именно – книжные форумы, ярмарки, “встречи с читателями”…. По полгода отсутствует на рабочем месте, практически никогда не посещал общежитие Литинститута, где до недавнего времени процветал бардак, нелегалы-мигранты, алкоголизма…. Уже несколько лет по прихоти Царёвой закрыта столовая ВУЗа, где 25 лет БЕСПЛАТНО кормили как студенчество, так и работников и преподавателей… Из ВУЗа безжалостны изгнаны (выдавлены) выдающиеся представители отечественной филологической науки… Не бог как осуществлённая “реконструкция” главного корпуса и других строений легендарного Института… Всё тяп-лап, всё наперекосяк…. Вот такой вот коленкор получается с горе-ректором Варламовым…. Сидел бы лучше в Переделкино и продолжал пописывать свои нуднейшие, многостраничные рОманы…
Затрахали любители халявы – за что преподов и студентов Литинститута кормить бесплатно? Я учился в военном ВУЗе и платил из жалованья слушателя за еду – и ничего вырос в нормального офицера и
тридцатник Родине отдал без взысканий.
Прикол Осинского над Варламовым понятен, смешно… Только длинновато, надо бы укоротить в 3 раза, было бы ещё смешнее.
Намечается ли переход Варламова от прозаических к биографическим, не намечается ли переход Варламова от прозаических к биографическим, – это науке неизвестно.
Но синекуру фраер получил знатную.