РЯБИН КИНОВАРНЫЕ СТИГМЫ

О лирике Марины Кудимовой

№ 2023 / 6, 17.02.2023, автор: Владимир БЕРЯЗЕВ (г. Новосибирск)

Как-то в одной из бесед во время совместного путешествия по Алтаю Кудимова заметила, мол, вообще-то мужики не выносят критических нагрузок по природе своей, в таких ситуациях им проще пожертвовать собой, погибнуть, самоликвидироваться, уйти в запой или схлопотать инфаркт, инсульт, срок на зоне и т. д. Понятно, что заявление полемическое, но позиция самой Кудимовой в нём явственно присутствует, ибо не раз и не два империю Российскую вытаскивала из бездны на своём горбу именно русская баба. Причём сама Кудимова под этой бабой разумеет и великую княжну – «Лазарь умирает в лазарете», и пэтэушницу – в одноимённом стихотворении.

Оспаривать это вряд ли возможно, скажем, у меня перед глазами судьба моей мамы Евдокии Александровны, в девичестве Пальчиковой, которую я описал в мемориальном очерке «28 ступенек». А таких судеб миллионы и миллионы. Однако Кудимова на этом строит целое поэтическое мировоззрение и наиболее полно оно выражено в её программном стихотворении «В день, когда закончилась Россия», оно настолько важно для рассмотрения творчества нашей героини, что стоит привести его полностью.

 

* * *

В день, когда закончилась Россия,

Ангелина и Анастасия

Не могли не слышать «у-лю-лю»

От Иркутска и до Перемышля,

Но простоволосыми не вышли

Открывать ночному патрулю.

 

Рухнула династия. Мужчины

Провалились, словно бы лощины,

Разбрелись, как будто колеи.

Перегрызлись братья, ровно тати,

Собирая банды, а не рати,

И подъяв хоругви, как колы.

 

Ни Елизавете, ни Елене

Не снести, казалось, оскорблений

От свобододавда-кустаря.

Конфискован Бог. Но, как ни странно,

Юлия, Людмила, или Анна –

Не пришли к вратам монастыря.

 

Пуля свистнет, словно окарина, –

Невредимо стой, Екатерина,

И оборки на груди расправь.

Помни, все минуют – те и эти,

И земле понадобятся дети –

Лучшее лекарство от потрав.

 

И, с напечатленьем чертовщины,

Красные и белые мужчины

Изолгутся, превратятся в шваль,

Но не оскопи их, Серафима,

И пускай ничто непоправимо –

Ты накинь оранжевую шаль.

 

Не отвержи нищего, Наталья!

Проданы камея и инталья,

Недвижим отцепленный вагон, –

Не отвержи жалких после фарса

Одина в кожанке или Марса

В оплеухах споротых погон…

 

На костях не нарастало мяса,

И до арматуры, до каркаса

Проносился пёстрый балаган.

Стало ясно, что падёт Одесса,

Но Мария сохранила девство,

Раскрошив полпайки голубям…

 

Окончательный вариант этой вещи датируется 1992 годом, годом крушения советской империи. То есть ещё до распада всего строя жизни, до обнищания и ограбления, до караванов русских баб с клетчатыми баулами барахла из Турции, до спирта ROYAL и учёных, торгующих секонд-хендом в пешеходных переходах, до всего этого ужаса и краха, в котором погибло по разным оценкам до 10 миллионов соотечественников, Кудимова вот именно в этой вещи всё предвидела-предсказала. Но не выразила страха, не произнесла проклятия и хулы, но, исполнившись надежды, пожалела мужиков, тех самых, которые провалились, разбрелись, перегрызлись ровно тати, будучи братьями, тех самых, которые в 90-е собьются в банды и мафиозные кланы, «подъяв хоругви, как колы». И ведь оказалась права. Напечатлённая чертовщина в пределах нашего Отечества, особенно с началом СВО, мало-помалу заканчивается, вековое противостояние между красными и белыми тоже. Любовь той самой Серафимы даже, казалось бы, в непоправимой ситуации – спасла, уже выросли дети, родившиеся в России, преодолевшей величайшую геополитическую катастрофу и население империи снова, вместе с территорией Малороссии, достигло и превысило 150 миллионов.

 

*

Поэтический выбор Кудимовой навсегда пролёг между материнством и отецтвом в отвержении барахла, под коим она с юных пылких лет понимала зависимость от мира благоматериального в пользу мира книжного, духовно сочинённого. В этом смысле очень характерно её стихотворение «Не переплюнешь слова покаяния через губу…». Вот фрагмент:

 

Я ли кичиться закваской заштатной

Потороплюсь?

Юность моя в мини-юбке цитатной,

Грех мой – педвуз!

 

Как зачинаю и как я рожаю,

Вам ли не знать?

Этих… ну как их… кому подражаю,

Дай почитать!

 

Юность моя в красноглазой герани,

Плоть моя, стать!

Пропуск на право сиденья в спецхране

Дай почитать!

 

Вызревшая в безвоздушье кримплена –

Не перемочь, –

Плачь, невостребованного колена

Блудная дочь!

 

Примешь подачку из рук скудоума

За Благодать,

Выживший выкидыш книжного бума:

Дай почитать!

 

Здесь ключевое слово «выкидыш», за которым слышится намёк на то, что литературность грозит бесплодием духовным и творческим. А ведь идея зачатия, плодоношения и родов одна из центральных в поэзии Кудимовой. Недаром уже в юных стихах двадцатилетней поэтессы звучит:

 

…в пах упиралась, как грыжа,

Тоска по родству и дитю.

 

Итак: между Отечеством и матерью-Родиной, между Царём и Россией, между отцом и матушкой, с кем протекли её боренья? В качестве ответа на этот вопрос у Кудимовой есть загадочные строки про то, что «отча клятва иссушит, а матерня искоренит». Возможно, речь об опасности кровной клятвы как таковой и о выборе своего пути в языке.

 

*

Вот о языке и стоит поговорить в следующем эпизоде сегодняшнего разговора о присутствии в нашей поэзии такого явления как Кудимова.

Тем более у языка она сама обнаруживает те самые материнские свойства, без коих не может быть плодоношения. Здесь не грех вспомнить известный стиш Цветаевой, в котором она якобы отрекается от родины, утверждая что «мне бесконечно всё равно, где бесконечно одиноко». Тут же есть пассаж и о языке:

 

Не обольщусь и языком

Родным, его призывом млечным.

Мне безразлично, на каком

Непонимаемой быть встречным!

 

Тёзка Кудимовой в последней строфе опровергает себя, своё отрицание родства явленным образом рябины, тем самым подтверждая упомянутые ей выше млекопитательные свойства языка. Об этом же говорит и сама Кудимова:

«Поэт рождается от языка и пользуется им, как материнским чревом, затем – молочной железой (“его призывом млечным”), затем, если по какой-то причине не остановится развитие, – как сложнейшей химико-биолого-онтологической связью с матерью. Русские корневые противоречия, на мой взгляд, и заключаются в невозможности выбора между “отцовским” и “материнским” и необходимостью такого выбора на определённом этапе взросления».

 

*

Но, помимо соблазна литературности, язык хранит в себе и массу других опасностей. Чтобы понять, насколько высока оказалась взятая Мариной Владимировной едва ли не с отроческих лет поэтическая планка, давайте обратимся к биографии нашей героини, вспомним, из какого сора, из какого sorry, из какой разнородной и разноречевой среды произошла кудимовская поэзия.

 

Сама она пишет о себе, что выросла на уральском поселении в Пермской области среди зэков, только что поменявших лагерь на лесоповал.

«– Там отбывал поражение в правах мой дед Яков Глинянов, наполовину украинец, наполовину казак. С ним рядом была моя бабушка, урождённая Булыгина, красавица, окончившая тамбовский Институт благородных девиц. Её старшая сестра жила в Тамбове с мужем, и бабушка была послана к ней под присмотр. Так, собственно, наша семья и оказалась в Чернозёмной полосе. Моей нянькой была украинка Маруся, и по-украински я заговорила раньше, чем по-русски. А добровольным «дядькой» моим стал Анатолий Елисеев, колымчанин-рецидивист с резаной губой, который при мне единственный раз выругался срамно, ожёгшись молодой крапивой.

В Тамбов мы приехали с бабушкой к умирающему от рака деду. Мне было 9 лет, и от потрясения потерей самого любимого человека я написала первые стихи. Уехав из Тамбова в 35 лет, зрелым человеком, я поняла, сколько этот город значил для меня и каким неиссякаемым источником поэтической энергии был.

На Урал я вернулась во второй раз (в моей жизни вообще всё рифмуется, повторяясь зеркально), когда по сфабрикованному обвинению в неволе оказался талантливый тамбовский мальчик, поэт, помочь которому можно было только одним способом – выйдя за него замуж. Свадьба наша состоялась на зоне, а потом «молодожёна» отправили на поселение по соседству с тем, где я провела детство. Если Евгений Евтушенко забыл, то спешу напомнить, что моего мужа досрочно освободили по его ходатайству. Скорее даже сработала книга Евтушенко, подписанная начальнику Кизеловского лагеря, который потерял дар речи, получив автограф, пожалуй, единственного поэта, которого он знал, и подписал нужные документы.

Переехала я из Тамбова не сразу в Москву, а в Загорск, твёрдо решив вернуть городу историческое имя. Я работала тогда в «Литературке» (недавно зарифмовала и этот факт, вернувшись в газету). Собрала больше миллиона подписей в защиту величайшего из русских святых – преподобного Сергия Радонежского. Местные депутаты дрогнули под напором мешков с почтой, и город с 600-летней историей снова стал Сергиевым Посадом.

Затем – опять вместе с Евгением Евтушенко – мне довелось участвовать в создании нового Союза писателей. Зачем судьбе понадобился такой выверт? Я думаю, что неудовлетворённое русское чувство справедливости сыграло здесь не последнюю роль. Я хотела, чтобы все отвергнутые приёмной комиссией СП СССР получили моральную компенсацию. На учредительном съезде нового писательского сообщества по списку приняли сразу более ста (!) литераторов. Затея была сомнительная, но справедливость часто восстанавливается причудливым путём. Карточный домик нового Союза в результате ничего, кроме справедливости, писателям не дал. Имущество прибрали к рукам проходимцы. Суды продолжаются до сих пор» (из рецензии Евгения Евтушенко «Марина Кудимова – поэт для вчитывания», на книгу «Чарёд», поэтическая библиотека журнала «Сибирские огни», 2011).

 

Воистину – разброс от патриарха до бомжа, с охватом перипетий всей истории русского ХХ века, где язык звучал и на гулких площадях, и в смрадных закоулках «во дни торжеств и бед народных». Эта её бескомпромиссная и кровно-родственная борьба с языком отразилась во многих строфах и строках.

 

И цепью – к галере, к барже – бечевой

Вязали язык раритеты и диски,

Но будто канал Беломоро-Балтийский,

Под стражей я рыла канал речевой.

 

От спёкшихся губ, точно струп, отлипал

Двуликий, толкучий, гугнивый, доходный.

Великий, могучий, правдивый, свободный,

Как сквозь Плащаницу, снутри проступал.

 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

За этот молящийся матом народ,

За роковый лепет, за пьяные спичи –

До Ветхозаветного косноязычья,

До равноначального Слова – вперёд!

 

*

Честно говоря, я Кудимову не всегда понимаю в её опытах лирических. В эссеистике, критических и литературоведческих статьях разобраться с помощью справочной литературы бывает куда более по силам. Но, как говаривал Сократ, если мне не изменяет память, в отношении то ли Платона, то ли Гераклита: «То, что я понял, – прекрасно, из этого я заключаю, что и остальное, чего я не понял, – тоже прекрасно».

Свой словарь Кудимова старается расширить до самых крайних пределов: от старославянского, евангельского «коемуждо – каждому своё», до уголовного слэнга, как в посвящении Александру Ерёменко – «мы в эту масть не поднимались и не поднимемся уже». Спектр словоупотребления в её лирике ничем не ограничен, тут и старинное «шпынь» при упоминании шута Балакирева, и полудиалектное «спроть» (супротив) и «стырь» (бранчливый), где слышатся то ли мордовские, то ли пермяцкие говоры. Но через страницу в описании, внешне пейзажном, подмосковного октября возникают от галлицизма рождённые воздушные плои-складки и «рифли хвои – как оттиск колёс», своим происхождением имеющие англоязычное рифление, представляющее собой параллельные борозды. В этом же стихотворении во след описанию шафранового, редковолосого, сырого и рыхлого месяца осени возникает образ молескинового армяка, что накрывает иномарку молодого монголоида-октября, таким образом нам говорят о жаропрочной чёрной ткани мрака, что тушит огонь осенних рощ. К чему это долгое описание-расшифровка, к тому, что концентрация образов и смыслов в лирике Кудимовой предельная, иногда, как мне представляется, это идёт во вред прозрачности, но такова суть творческого метода, обусловленного той самой почвой и судьбой, поскольку автор сам всегда и всё про себя знает, если это Автор.

Думаю, расширение поэтического языка-лексикона в чём-то сродни расширению сознания, а посему здесь, ступившего на эту тропу, поджидают свои опасности, волчьи ямы и капканы.

В уже цитировавшихся заметках о Кудимовой Евгения Евтушенко есть пассаж, где он также высказывает осторожное сомнение в необходимости затемнения слога:

«– В одном из её ранних стихотворений – такая красивая концовка:

Тот целомудрен, кто непроницаем.

Но сомневаюсь, что это справедливо. Может быть, лишь опрозрачнивание себя и приведёт к опрозрачниванию смысла сегодняшней жизни, который, как мне кажется, мы неосторожно уронили и потеряли».

 

Однако, мне представляется, что выбор всегда остаётся за тем, кто взялся за перо, настроил свой слух, отверз душу и сердце, то есть в итоге отказался от выбора. Ибо какую книгу не открой – отсутствие обыденности, пошлости, нравоучительного лоска и образцово-показательной сделанности есть свидетельство подлинности кудимовской поэзии. В стихе её всенепременно и с необходимостью присутствует некий звук сияющей, а нередко, и – зияющей бездны, поскольку сама Суть поэзии и заключена в этом звуке-возгласе, проистекающем из бытия-инобытия Любви и Смерти. Надо лишь уметь слушать и слышать.

 

*

Несколько слов о пейзажной лирике у Кудимовой, в продолжение темы лексической новизны. Необходимо отметить, что собственно пейзажная лирика, столь распространённая и любимая в русской поэзии, присутствует в книгах и публикациях Кудимовой в минимальном объёме. И, в отличии от традиции, как то «Редеет облаков летучая гряда» или «Выхожу один я на дорогу» или «Отговорила роща золотая» и многое другое – в пейзаже у Кудимовой лирический герой (героиня) не явлен как рефлексирующая личность с её страданиями, радостями, мечтами о покое или высокими помыслами. Скажем, в уже упомянутом стихотворении, вместо лирического героя действует молодой монголоид-октябрь и за этими его действиями мы ясно видим как сквозь изображаемый пейзаж проступает картина тех самых лихих девяностых:

«И занудой бумагопрядильной/ Подползёт моровая зима…/ Жги монгол! Как в горячке родильной,/ пусть всё тает и сходит с ума!/ Пусть останется голое место,/ Ржавый мусор в углах… Как всегда/ Накануне ремонта и бегства,/ Пусть гнилая сочится вода».

Таким образом из пейзажа в лирике Кудимовой как правило вызревает метафора времени, эпохи, где (в данном конкретном случае с октябрём-монголоидом) мрак накрывает крутую иномарку, припечатав всё иероглифом «Не видно ни зги».

В этом свете рассмотрим ещё пару пейзажей из книги «Черёд».

 

Обнажаются ближние рощи,

И у дальних редеют края,

Чтобы храмов нетленные мощи

Нам являлись в чаду забытья.

 

И в эпоху тотальной пластмассы

Столько золота – ну, посмотри! –

Словно содраны иконостасы

И разбиты в куски алтари.

 

Не осилим и этих вериг мы…

Ладно, горшей беды не накличь!

…А рябин киноварные стигмы

Проступают сквозь битый кирпич.

 

Тут вновь, как и у Цветаевой, в финале возникает рябина, с одной лишь разницей – ни кто не собирается её грызть в знак горькой любви, никто не утверждает свою исключительность «А я – до всякого столетья!», никто не заявляет «всяк храм мне пуст». Всё ровно наоборот. В этих 12 строках Кудимова умудряется воссоздать картину погрома и разграбления русской церкви богоборческой властью, а рябины предзимние здесь оборачиваются кровоточащими ранами-стигматами на соборном теле распятого народа.

Следующий пейзаж это «Весна».

 

Весна – окончание срока,

Отсиженного без вины.

А истина и подоплёка –

Кому они нынче важны?

И вот, оснащённая справкой,

Что всё начинает с нуля,

Скрывает щекотною травкой

В правах пораженье земля.

И, кажется, прерван навеки

Её цепенящий простой…

Лишь вязы, как старые зэки,

Пугают сухой чернотой.

 

Здесь даже расшифровывать особо ничего не надо, юность нашей героини, как известно, совпала с оттепелью и её завершением. И, оборачиваясь, вспоминая эту непростую метаморфозу, пейзажист-автор очень лаконично и точно рисует картину преображения. И впрямь – кому важны истина и подоплёка произошедшего, всё миновалось, даст Бог даже вязы зазеленеют.

Вывод, который мне хочется сделать из всего сказанного о пейзажной кудимовской лирике: в силу основополагающего своего дарования, кое следует определить как сказово-эпическое, даже опыты в жанре, казалось бы, сугубо лирическом оказываются у неё подсвеченными эпосом, масштабной мыслью, обобщением, метафорой событий нашей трагической истории.

 

*

Есть у нашей хакасской поэтессы Натальи Марковны Ахпашевой замечательное стихотворение, посвящённое одновременно и поэзии, и личности Марины Кудимовой. Считаю необходимым процитировать его полностью, уж больно многое здесь Ахпашева угадала с точностью и глубинным проникновением в суть:

 

Зрячая – взгляд ведьмачий. Глянет – любой насквозь…

Плат никакой не спрячет дивную эту злость,

дюжую эту силу — выдержать Навь и Новь,

от самого Ярилы – ярую эту кровь!

Морок ли дали застит?.. Очи сверкнут во мгле –

и молодняк клыкастый брюхо прижмёт к земле.

В горсть – и года, и горы, млечных путей жемчуга,

зáговоры, заговóры, обереги, берега…

В честь и Судьбе, и Вьюге будет – принять дары

грозной своей подруги, старшей моей сестры.

 

На этом многомысленном и проницательном посвящении можно было бы и закончить мои заметки о творчестве Марины Кудимовой, ибо продолжать их можно и должно ещё и ещё, материалов достаточно не на одну книгу. Но пусть этим займутся профессиональные литературоведы и критики.

А мне хочется напоследок остановиться на сокрытой, потаённой, внешне вроде бы не приметной черте её лирики, на тех самых стигматах души, что не заживают с самого детства и юности-девичества, что питают слово болью, состраданием и милосердием. Приметы этих отроческих ещё травм разбросаны во многих стихотворениях, возьмём мы книгу «Черёд» или сборник «Держидерево». Зрелая душа, сохраняя в памяти былые обиды, унижения, жгучий стыд, тем не менее имеет опыт преодоления, а значит не боится такого рода испытаний, а значит находит тропинку к утешению. Читатель, слушатель, зритель это чувствует, по сему, когда Кудимова, в ожидании визы в некую чаемую Россию, восклицает: «Обманчивое впечатленье силы/ Зачем-то я на всех произвожу», она не то чтобы лукавит, но где-то как-то прячет улыбку, таки зная-понимая про что кино.

Отсюда, именно отсюда в её поэзии родство с биомассой народной – от спецпоселенцев уральских до бомжиков и алкашей, до Оксанок Василинок, Танек – челночниц с рынка «Китеж» на Киевском вокзале, до женской рыболовной артели «с полупудовою кефалью», до голодного интеллигента в придорожном кафе, собирающего объедки, до хулигана-двоечника… и т. д. и т. д. Просто она за них в ответе, в ней говорит кровное материнское, сестринское, дочернее чувство и инстинкт бывшей училки.

И это даёт свои плоды.

Возвращаясь к началу, к млечной природе языка, следует процитировать стихотворение о девочке-младенце, вот оно:

 

Александра, младенец женского полу,

Насыщалась из материной груди.

Опустила она глаза свои долу

И подумала: что там ждёт впереди?

 

Молока у матери было мало:

Подсосёшь чуток – и в кулак свисти,

Ибо мать её долго себя ломала,

Прежде чем Александру произвести.

 

Но, лицом румянее палисандра

Улыбнувшись, вновь за сосок взялась.

– Буду жить, – подумала Александра, –

Ничего не поделаешь, – родилась!

 

Масштаб метафоры в данном случае пусть каждый определяет для себя. Но, так или иначе, – БУДЕМ ЖИТЬ…

 

12 февраля 2023, Новосибирск

3 комментария на «“РЯБИН КИНОВАРНЫЕ СТИГМЫ”»

    • И вам спасибо. Предыдущую про эпос КУдимовой тоже прочтите. Это надо знать…

  1. Как поэт Кудимова редко попадает в “десятку”.В основном в “молоко”.И это понятно. Женщина,мать.Поэзия всё же дело мужское.Мужчины попадают в “десятку” порой даже не целясь.

Добавить комментарий для varibok Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован.