СЕКРЕТАРЬ РАСПУЩЕННОГО ХРУЩЁВЫМ ПАРТКОМА
№ 2022 / 26, 08.07.2022, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО
Уже в конце брежневских застойных лет Елизар Мальцев в откровенной беседе с критиком Валентином Курбатовым признался: «Я тоже полакировал в своё время» (В.Курбатов. Нечаянный портрет. Иркутск, 2009. С. 29). Не поэтому ли он так и не вырос в большого художника?
Елизар Юрьевич Мальцев родился 22 декабря 1916 года (по новому стилю 4 января 1917 года) в Бурятии в селе Хонхолой в семье старообрядцев. Его отец – Елизар Логинович Мальцев – в гражданскую войну, отступая с белыми, эмигрировал и в конце концов оказался в Америке. Мать – Елена Леонтьевна – много батрачила. Когда муж сбежал из России, она встретила школьного учителя Юрия Станиславовича Пупко и переписала сына на фамилию своего нового избранника. Кстати, отчество у писателя не отцовское. По отцу он Логинович. А Юрьевич у него от отчима.
Одно время Пупко жил среди нивхов и нанайцев. Школу он окончил уже в Ульяновске. В 1938 году будущий писатель поступил в Московский библиотечный институт, откуда потом перевёлся на заочное отделение Литинститута. Когда началась война, он эвакуировался на Алтай.
Оказавшись в Литинституте, Пупко стал подписывать свои рукописи псевдонимом Глыбов. Но это рассмешило Константина Федина. «Какой ты Глыбов? – недоумевал Федин. – Ты – Мальцев».
Позже однокурсник писателя Анатолий Медников вспоминал:
«Е.Мальцев появился в семинаре раньше Трифонова, читал рассказ, который назывался «Каюр», потом главы из романа «Горячие ключи». Худой, с пышной шевелюрой каштаново-рыжих волос, которую не брали пластмассовые гребешки, уже тогда в очках, в кургузом пиджачке, казалось, тесноватом даже для его узкоплечей фигуры, Мальцев жил впроголодь, не имел постоянного угла. И, помнится мне, снимал паршивую комнатёнку где-то в районе современного Тишинского рынка.
Единственным его ценным достоянием была рукопись романа, он боялся её оставлять дома, и, цепенея от одной мысли, что может её потерять, таскал с собою в институт, в гости, всюду. Однажды он оставил рукопись в трамвае и потом бежал за трамваем несколько остановок.
В нашем семинаре Мальцев был едва ли не самым строгим, и уж, во всяком случае, пламенным критиком с всегдашней целью укрупнить замысел, оснастить его большой социальной задачей, яркими характерами. Сам он мыслил… романами, то есть крупномасштабно, хотел это видеть и в других.
Темперамент у него был бурно-взрывчатый, характер по природе своей – бойцовский, таким остался и сейчас, и теплом своего возбуждения или перевозбуждения, думается мне, он и обогревался, главным образом, бегая в своём лёгком, продувном пальтишке в холоде зимы сорок четвёртого.
Жизнь села Мальцев знал не понаслышке, не из литературы, а, как говорится, «нутром», опытом своего детства, деревенского отрочества. Он и ещё один, тогда скромный-скромный на всю жизнь, прозаик Виктор Ревунов, – писавший о деревне правдиво, ядрёно, сочно и реалистически, с добротным знанием народной речи – оба были, по сути дела, предтечами современной генерации прозаиков-деревенщиков. Мысль эту впервые высказал Ю. Трифонов в своих воспоминаниях о нашем семинаре, и с ним нельзя не согласиться.
К. Федин отмечал в романе Мальцева выразительность письма, стремление к живописности, яркости слова, живость иных характеров. К. Федин разглядел в нём нового и своеобычного писателя, и, как видим, не ошибся.
Думается, что пристрастие Мальцева к серьёзной работе над словом и составляло основу той симпатии, которую руководитель семинара питал к своему студенту. Ведь сам Федин первым признаком писательского своеобразия считал язык, слово, по аналогии с живописью называя его «мазком» писателя. Он любил повторять, что художественная литература – это искусство слова» («В мире книг», 1982, № 2, с. 52).
Литинститут Мальцев окончил в 1944 году. Первый, довольно-таки слабый роман «Горячие ключи» он опубликовал в 1947 году у Фёдора Панфёрова в журнале «Октябрь». Через год писатель издал второй роман о жизни алтайской деревни «От всего сердца», за который в 1949 году ему присудили Сталинскую премию 2-й степени.
В том же 49-м году Ан. Софронов предложил секретарю ЦК ВКП(б) Г. Маленкову отметить молодого автора в связи с 25-летием журнала «Октябрь» орденом «Знак Почёта» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 41, л. 167). В справке Софронов напомнил, что Мальцев – автор романов «Горячие ключи» и «От всего сердца». Правда, оба эти романа, несмотря на восторженные отклики прикормленных властью критиков, представляли развесистую клюкву о буднях советской деревни в 1940-е годы. Народ этим книгам не поверил.
Благодаря своим первым посредственным романам Мальцев в конце 40-х годов попал в номенклатурную обойму.
«Тогда, – признался он в конце 70-х годов Валентину Курбатову, мог сделать любую карьеру – «Молодую гвардию» предлагали, «Москву», но у меня хватило чутья уклониться от высокого редакторства» (В. Курбатов. Нечаянный крест. Иркутск, 2009. С. 29).
Но, похоже, писателю изменила память. Издание журнала «Молодая гвардия» было возобновлено в 1956 году, а «Москва» появилась годом позже. И никто Мальцеву возглавить эти журналы не предлагал. Идеи дать Мальцеву какие-либо должности возникли раньше. В самом начале 1951 года генсек Союза писателей А.Фадеев хотел поменять руководство в ленинградском журнале «Звезда». Тогдашнего редактора «Звезды» В.Друзина он планировал понизить в должности и сделать всего лишь завотделом критики, а освобождавшееся кресло ему хотелось отдать А.Софронову. Мальцеву в новом пасьянсе отводилось место заместителя главреда – редактора отдела прозы (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 66, л. 25). Но, похоже, эти планы не утвердил второй человек в партии Георгий Маленков. Добавлю: в архиве сохранился подготовленный Фадеевым проект постановления ЦК ВКП(б) о «Звезде», но в последний момент первый пункт в этом проекте кто-то перечеркнул (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 66, л. 27).
В 1954 году Мальцев, видимо, устав от московской суеты, решил перебраться в сельскую глубинку.
«Четыре года назад, – рассказывал осенью 1958 года первый секретарь Рязанского обкома КПСС А.Ларионов, – в Рязанский обком КПСС обратился писатель Елизар Мальцев, который изъявил желание поселиться в одном из колхозов Рязанской области, чтобы быть ближе к жизни, и просил помочь ему в строительстве дома-дачи» (РГАНИ, ф. 5, оп. 37, д. 49, л. 159).
По указанию Рязанского обкома КПСС вскоре Мальцеву выделили в селе Кузьминском на живописном берегу Оки, рядом с есенинскими местами, в колхозе им. Ленина участок.
«Шли годы, – доложил в Москву осенью 1958 года Ларионов, – Елизар Мальцев каждое лето проводил в колхозе им. Ленина, но активное участие в общественно-политической жизни не принимал. Больше того, после ХХ съезда КПСС, выступая на партийном собрании в парторганизации колхоза имени Ленина, высказывал ошибочные взгляды, наговаривал на местные партийные организации и их руководителей, приписывал культ личности председателю колхоза тов. Говорушкину, секретарю райкома партии тов. Рыжинкову и секретарям обкома КПСС. Писатель Елизар Мальцев был носителем, рупором отсталых взглядов отдельных писателей, поднимая на щит роман Дудинцева «Не хлебом единым» (РГАНИ, ф. 5, оп. 37, д. 49, л. 159).
Как выяснилось, весной 1958 года Мальцев осудил руководителя хозяйства Говорушкина, который организовал покупку коров у колхозников. Местные власти, ранее пообещавшие Москве резко увеличить сдачу государства мяса, расценили поведение писателя как дискредитацию их усилий по подъёму сельского хозяйства и поощрение на селе частнособственнических инстинктов. Они инициировали критическую заметку о Мальцеве в центральной прессе. 31 августа 1958 года некий П.Рубавин, рассказывая о собрании писателей Рязани, сообщил в газете «Литература и жизнь»:
«Впрочем, на собрании прозвучал горький упрёк в адрес писателя Елизара Мальцева. Около четырёх лет назад поселился он на Рязанской земле, в большом колхозном селе Кузьминское, Рыбновского района. Рязанцы знали Елизара Мальцева как автора интересного романа «От всего сердца» и встретили писателя очень радушно. Но, поселившись в Кузьминском, он как бы отгородился от участия в общественной жизни областной писательской организации. Да и сельские коммунисты не особенно чувствуют его помощь. Так и живёт Елизар Мальцев вроде бы и в гуще жизни, но и где-то в стороне от неё».
Потом по настоянию рязанских чиновников вопрос о Мальцеве был вынесен на бюро обкома КПСС. На бюро на неудобного литератора обрушился приглашённый партией после окончания Высших литкурсов на должность руководителя недавно созданной Рязанской писательской организации Николай Шундик.
«Елизар Юрьевич, я убеждён, – заявил Шундик, – что вы очень внимательно прислушаетесь к нашему разговору. Я, например, скажу, что из того, что сейчас говорилось здесь, кое-что надо принять и на свой счёт, потому что разговор очень принципиальный, разговор такой, который касается не только вас, а касается вообще поведения советского писателя, его взаимосвязи с народом.
Разрешите разговаривать с вами так, как товарищ с товарищем, и собрат с собратом по перу. У вас, т. Мальцев, создаётся впечатление, что вас не почитают. Вы рассуждаете так: мне – писателю – настроение портить – это величайший грех, это оскорбление моего личного достоинства, а я, писатель, любому могу испортить настроение. Мол, председатель колхоза – это одно, а я – совсем другое, я – художник, я – творец, у меня нервы, а у председателя колхоза не нервы, а верёвки, канат.
Вам, Елизар Юрьевич, наряду о критикой было высказано много человеческих слов. Были сказаны хорошие слова насчёт вашего первого произведения и вы не обижайтесь на то, что вам оказали наряду с хорошими словами ещё и слова резкие, критические. Вы заслужили эти критические слова. Вы должны понять, насколько человечны в ваш адрес упрёки. Вот давайте по-писательски принимать эти упрёки. Вы пишете в письме, что вам оказывают здесь плохое гостеприимство. Но разве вы приехали сюда гостем? Вы обижаетесь по существу, что вам недостаточно хорошо сервируют стол, что вас не сажают в красный угол? Не гостем надо чувствовать себя, да ещё гостем капризным, надо работать.
Здесь т. Говорушкин сказал, что вы советовали ему больше дать народу, увеличить оплату за трудодни за счёт государства. Ведь вы же писатель, вы же философ. Вы понимаете, что вы говорите? Ведь самое страшное, когда мы пытаемся разделить рядовой народ и руководителей. Это самое подлое. А ведь у нас некоторые писатели этим подлым приёмом пользуются. Показывают своим сахарным пальцем на мозоли рядового человека и ханжески сокрушаются: Ах, как ему трудно, у него мозоли на руках. А когда видят что-нибудь у нас недостроенное или невыстроенное – тут они уже обвиняют руководителей, которые являются такими же тружениками, которые очень много работают и нисколько не отличаются от рядовых тружеников, которые взваливают на свои плечи огромную ношу. А вы, судя по тем фактам, которые сообщал т. Говорушкин, делаете это противопоставление.
Я помню ваше выступление в Москве. Одно из них меня очень возмутило и второе меня ещё больше возмутило. И вот почему. Я помню первое ваше выступление ещё до разоблачения культа личности. Тогда вы говорили так: «Я написал роман «От всего сердца». У меня, как у писателя такой глаз, что я вижу только хорошее, а плохое не хочу видеть». Я тогда подумал, как же вы видите хорошее, если не видите плохого? Ведь хорошее появляется в столкновении с плохим. А после разоблачения культа личности вы уже говорили так на партийном писательском собрании, которое шло 3 дня: «Я был ослеплён культом личности. Я чувствую, что я лакировал действительность, не так написал и т.д»., т.е. вы делаете попытку отрешиться от первого произведения, которое вы назвали «От всего сердца». Тогда возникает вопрос: от всего ли сердца Вы его написали? У нас есть такие писатели, которые сначала писали только розовым, а потом только дёгтем.
Вы иногда говорите, что вы не удовлетворены своим первым произведением. Вы вправе это говорить, если иметь в виду мастерство. Но вот в чём беда. Вы пытаетесь от него откреститься по другим мотивам – по философским, мировозренческим. Вы говорите, что, может быть, второе произведение откроет заново писателя Мальцева, имея в виду ваши философские воззрения.
Я говорю по-товарищески: не кроется ли тут ваше заблуждение? Вот о чём вам нужно подумать. Помнится, на том партийном собрании московских писателей, которое длилось три дня, там был очень большой визг, когда говорили о культе личности, там некоторые проклинали всё, что связано с именем Сталина. А ведь когда мы выражали любовь к т. Сталину, то мы имели в виду прежде всего партию. Некоторые, ругая Сталина, пытались выбросить на свалку весь наш золотой фонд. А это уже не борьба с культом личности, а борьба с советской властью. Я помню, что Вы сказали тогда насчёт выступления Шолохова, что Шолохов нанёс урон советской литературе своим выступлением на XX съезде партии.
Тов. ЛАРИОНОВ: Я должен сказать, что все участники съезда слышали речь т. Шолохова.
Тов. ШУНДИК: А вы, т. Мальцев, назвали её вредной. Вы это попробуйте воспринять, попробуйте проанализировать и может быть вы поймёте, что товарищи вам добра желают, предостерегают от ошибок. В чём, например, вы обвиняете председателя колхоза т. Говорушкина? В том, что он обрезал у лентяев свет, пытаясь заставить их копать картошку. Но вы же писатель. Вы же должны были понять т. Говорушкина, как человека.
Я представляю себе – идёт уборка картофеля, картофель надо спасать, возможно завтра ударят заморозки и весь труд пойдёт насмарку и тов. Говорушкин идёт на крайнюю меру, берёт и обрезает свет и заставляет лентяев идти копать картофель. А вы возмущаетесь Говорушкиным, дескать самоуправ, держиморда. Вы помните у Фадеева сцену, когда Левинсон отбирает у трудового корейца свинью, отбирает насильно, чтобы спасти партизанский отряд от голодной смерти. Ведь юридически Левинсона можно обвинить бог знает в чём. Фадеев оправдал поступок Левинсона, который завоёвывал новую жизнь корейцу. А вы тов. Говорушкина обвиняете, что он у лентяев обрезал свет.
Когда вы с трибуны заявили, что вы были ослеплены культом личности, что вы чуть ли не отрешаетесь от первого произведения, у меня сложилось такое мнение, что вы от розового переходите к чёрному. Такое случилось с некоторыми писателями. Как бы не вышло, что вы в вашем новом романе не прибегнули бы только к одной чёрной краске. Судя по вашим ошибкам, за которые вас критикуют, это может случиться» (РГАНИ, ф. 5, оп. 37, д. 49, лл. 141–143).
Спасло Мальцева от расправы рязанских начальников то, что он состоял на партучёте не в Рязани, а в Московской писательской организации.
Желая приструнить Мальцева, Ларионов обратился за помощью в ЦК КПСС. Получив его жалобу, секретарь ЦК КПСС Михаил Суслов 7 декабря 1958 года дал поручение заведующему отделом науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР Николаю Казьмину: «Прошу заинтересоваться».
«Рязанский обком КПСС сообщает о неправильном поведении писателя Е.Мальцева, – доложил 15 января 1959 года руководству Казьмин. – Вопрос о т. Мальцеве был предметом обсуждения на бюро Рязанского обкома КПСС. Бюро обкома партии справедливо указало т. Мальцеву на то, что он не принимает активного участия в общественной жизни местных организаций и подвергло критике некоторые ошибочные его высказывания. По поводу оторванности т. Мальцева от общественной жизни местных организаций дважды выступала газета «Литература и жизнь». Вместе с тем следует отметить, что на бюро обкома партии т. Мальцеву были предъявлены и некоторые обвинения без достаточной аргументации, а в отдельных случаях даже без каких-либо оснований.
Выступая с заключительным словом на бюро обкома партии, т. Мальцев заявил:
«Сегодняшнее бюро для меня школа… Я коммунист, всё это переживаю, чувствую своей совестью и сердцем. Я подумаю обо всём, что здесь говорилось, но тем не менее я должен сказать, что кое-что меня на сегодняшнем заседании по-настоящему огорчило».
Заключительное слово т. Мальцева было истолковано как непризнание им своего неправильного поведения и принято решение о результатах обсуждения информировать Бюро ЦК КПСС по РСФСР.
Партком Московской писательской организации по просьбе Рязанского обкома КПСС также занимался делом т. Мальцева.
Отдел науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР считает, что принятия каких-либо дополнительных мер по данному письму не требуется.
Ответ Рязанскому обкому КПСС сообщён (т. Якимову)» (РГАНИ, ф. 5, оп. 37, д. 49, л. 163).
Здесь стоит подчеркнуть, что Мальцев никогда никаким диссидентом не был. Он критиковал отдельные недостатки, но не систему в целом. Пролистайте первую книгу его романа «Войди в каждый дом». Как ехидно заметил немецкий славист В.Казак, Мальцев «в форме романа осветил роль постановлений Пленума ЦК 1953 года о сельским хозяйстве».
Вскоре выяснилось, что Ларионов, желая угодить Хрущёву, организовал масштабные приписки и, по сути, разорил рязанские сёла. Осознав свои ошибки, партфункционер застрелился. Получалось, что Мальцев, когда критиковал рязанское начальство, был на все сто процентов прав. Однако местные литфункционеры продолжали по-прежнему видеть в писателе чуть ли не исчадие зла. Выступая 9 мая 1962 года на одном из писательских мероприятий перед литгенералитетом, Шундик возмутился:
«Я слушал Елизара Мальцева на одном из наших пленумов, как он отозвался о романе Кочетова. Как он пытался доказать, что он весь находится в атмосфере культа личности.
Я слушал Мальцева и вспоминал его прошлые выступления. Ещё до двадцатого съезда. Мальцев в Доме литераторов произносил такую речь и многие, вероятно, её помнят. Это звучало примерно так: у меня, мол, глаза устроены так, что я не вижу ничего плохого в жизни и тот, кто меня заставит писать о плохом, будет мне чуть ли не мой враг.
И вот закончился XX съезд. В том же зале Мальцев говорит примерно уже так: Я был ослеплён культом личности, я написал роман «От всего сердца», я чуть ли, мол, не отрекаюсь от него и т.д. и т.д. А потом с таким же пафосом Мальцев говорит, что Кочетов весь находится в атмосфере культа личности. Не дай бог такую перестройку. Это та позиция, которая нам глубоко не симпатична.
Когда слушаешь такого оратора, в частности, Мальцева, который написал роман «От всего сердца», а потом роман «Войди в каждый дом», невольно напрашивается вопрос – так когда же вы от всего сердца и с каким сердцем вы собираетесь войти в мой дом?
И эти вопросы приходят не одному мне. И когда он пытается доказать, что он был борцом на рязанщине против очковтирательства, то мне приходит в голову вот такая мысль, что Елизар Мальцев, ударившись в политиканство, занимается припиской к своему политическому капиталу, примерно так же, как там, на рязанщине, занимались приписками в сельском хозяйстве (аплодисменты).
Мы живём в такое время, когда особенно сложно единство противоположностей. Никогда ни одному мыслителю, художнику не приходилось встречаться с таким переплетением единства противоположностей, как в наше время и потому нам нужна настоящая мужская сдержанность, мужество и очень тонкий подход к этому бесконечно сложному вопросу.
Как-то мне довелось слушать одного известного кино-сценариста (имени его я называть не буду), который выражал примерно такую мысль: вы знаете, я хочу писать сценарий для фильма о современном Павке Корчагине. По его мнению Павка Корчагин современный – это человек, который ходит с портфелем, который если объясняется в любви к любимой девушке, то обязательно заглядывает в тот или иной том Карла Маркса, Фр. Энгельса, Ленина.
Я его слушал и думал – почему ты представляешь так нынешнего Павку Корчагина? Неужели у тебя в жизни нет настоящего материала для иного философского толкования жизни, для иной философий платформы?» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 1, д. 176, лл. 217–218).
Однако либералы оценивали Мальцева совсем иначе. Не случайно они вскоре заставили ввести писателя в редколлегию весьма консервативного журнала «Москва», а потом ещё продавили его на пост нового секретаря парткома Московской писательской организации (вместо Аркадия Васильева).
Однако совсем склонить Мальцева на свою сторону радикальным либералам не удалось. Писатель хотел своим остаться и для влиятельных партаппаратчиков, и для умерших прогрессистов, и даже для некоторых ортодоксов. В этом плане показателен его отзыв на рассказ Юрия Казакова «Адам и Ева», данный им летом 1962 года редакции журнала «Москва».
«Вы, – писал Мальцев в редакцию, – просили высказать мнение о рассказе Ю.Казакова «Адам и Ева».
Всё что пишет Ю. Казаков – почти всегда интересно и ярко живописно. Он тонкий и наблюдательный художник, и рассказы его полны воздуха, настроения, в них много самобытных наблюдений и деталей. Часто его рассказы бывают спорными и резкими по колориту, по неясности авторской позиции, иногда граничащей с объективизмом бунинского бесстрастия.
Рассказ, который предложен сейчас нашему вниманию, не вызвал у меня интереса. Мне кажется, что он не удался автору, несмотря на явное живописное мастерство. Мне он представляется рассказом беспредметным, лишённым глубокого содержания, ясной мысли. Думается, что автору пока нечего сказать ни о художниках, ни о искусстве и всех сложных проблемах, связанных со всеми его трудностями и поисками. Он пишет об этом понаслышке, поэтому мы ничего не узнаем о жизни его героя художника кроме того, что он беспробудно пьёт и недоволен критиками, которые обвиняют его в пристрастии к модернизму. А что привело его к такому слякотному существованию, что он думает о жизни, окружающей его, каковы его требования к искусству, к чему он сам стремиться – всё это остаётся неизвестным. Могут сказать, что автор написал этот рассказ, чтобы развенчать подобный образ жизни, но рассказ не даёт оснований думать так в силу бесстрастного отношения автора к своему герою. Рассказ пока ничем не наполнен и печатать его в таком виде не следует. Он не вызовет ничего, кроме некоторого шума, который не принесёт ничего ни автору, ни редакции. Но чтобы Ю. Казаков не думал, что этот рассказ не хотят печатать потому, что в нём много правды, то ему необходимо объяснить, что правды тут вообще никакой нет, и если он берётся писать на тему искусства и жизни, то должен основательно к этому подготовиться. Здесь пустячками и одним настроением не отделаешься!» (РГАЛИ, ф. 2931, оп. 1, д. 55, лл. 143, 143 об.).
Осенью 1962 года целому ряду влиятельных литераторов показалось, что они в борьбе с охранителями начали одерживать победу. Соответственно Мальцев, став секретарём парткома в Московской писательской организации, усилил натиск на ретроградов. Однако он не учёл, что ортодоксы ещё не исчерпали свой потенциал.
Вскоре охранители перешли в контрнаступление. Им удалось, в частности, спровоцировать Хрущёва на разгром молодых художников и писателей, близких к авангарду.
Очередной разбор полётов Хрущёв устроил 7 и 8 марта 1963 года в Кремле.
Мальцев решил, что ему следовало обязательно выступить перед советским лидером. Но его путаная речь вызвала у Хрущёва лишь раздражение. Я приведу фрагмент стенограммы:
«ХРУЩЁВ. <…> Давайте москвичей послушаем. Вот товарищи хотели.
ГОЛОСА. Щипачёва.
ИЛЬИЧЁВ. Тов. Щипачёв выступал, он не просит сейчас слово. Тов. Мальцев может быть? Он не записался. Если желаете, пожалуйста.
ХРУЩЁВ. Это вы нагружали грушами, которые околачиваете? Андрей Малышко сказал об этом.
МАЛЬЦЕВ. Я писал о деревне.
ХРУЩЁВ. Нет, не вы сами.
МАЛЬЦЕВ. Товарищи, я избран секретарём партийного комитета после прошлого приёма. Я работаю секретарём партийного комитета 2 месяца и всё время жду продолжения (Смех).
ХРУЩЁВ. Если вы не подготовились, то идите продолжайте… (Смех).
МАЛЬЦЕВ. Жду продолжения… Я и хочу сказать, что, конечно, московская организация… Я пришёл секретарём впервые, я не идеализирую, в большом коллективе есть разные люди, есть и незрелые люди, с которыми надо работать и которых надо воспитывать. Я об этих выступлениях только сейчас услышал, поэтому нужно, чтобы нас информировали о выступлениях наших товарищей. Я, действительно, впервые узнал (Шум в зале).
Нет, товарищи, дело не в этом, мы никакую иностранную информацию не получаем.
ХРУЩЁВ. Слушайте, это элементарно: когда в уборную заходите, вы чувствуете запах (Смех). А если вы сидите в ней? …Нет, знаете, если коммунист вы, так вы не можете говорить: доложите мне, что это контрреволюционер, тогда я его арестую (Смех).
МАЛЬЦЕВ. Речь идёт об информации, которую мы не получаем.
ХРУЩЁВ. Он 10 лет сидит с ним, и не знает, что он контрреволюционер. Товарищи, коммунисты должны быть коммунистами и всегда быть в форме, всегда должны быть готовы к бою. Вот это коммунисты. (Бурные аплодисменты).
МАЛЬЦЕВ. Никита Сергеевич, я с вами абсолютно согласен. Речь идёт только о том, что у нас организационно, видимо, так поставлено, что мы не получаем информацию о выступлениях наших товарищей за рубежом.
ХРУЩЁВ. Мы от вас должны получать. Вы должны…
МАЛЬЦЕВ. Нет, в нашей организации, в Союзе, а не от вас информацию. В этом смысле я говорю.
<Василий> СМИРНОВ. Реплика была не слышна.
МАЛЬЦЕВ. Василий Александрович, а Вы считаете, что вас критиковать тоже нельзя? Нет, я думаю, что…
СМИРНОВ. …
МАЛЬЦЕВ. Но это уже не разговор. Я считаю, товарищи, что все мы вынесем из этого совещания, приёма, тех указаний руководителей нашей партии и нашего правительства, и всё это мы положим в основу работы нашей организации. Всё это нам пойдёт на пользу. Во всяком случае могу сказать только одно: говоря так, это заранее меня подозревать бог знает в каких чудовищных… Я также, тов. Смирнов, в партии, я такой же коммунист, и мои книги тоже говорят об этом» (РГАНИ, ф. 52, оп. 1, д. 333, лл. 34–36).
Вскоре после встреч Хрущёва с творческой интеллигенцией власть приняла решение распустить парторганизацию Московского отделения Союза писателей, предложив всем коммунистам-литераторам стать на партучёт на заводах и фабриках. Одновременно редакторы многих журналов решили почистить редколлегии своих изданий и усилить их влиятельными охранителями.
В начале 1964 года Мальцев узнал, что главред «Москвы» Евгений Поповкин ввёл в редколлегию своего издания поэта С.В. Смирнова, который, по его мнению, запятнал себя участием в борьбе против инакомыслящих. В знак протеста он направил письмо в президиум Московского отделения Союза писателей.
«На одном из последних заседаний редколлегии журнала «Москва», – жаловался Мальцев, – главный редактор Е.Поповкин сообщил, что состав редколлегии расширяется и назвал фамилии нескольких новых членов редколлегии. Для всех нас это было полной неожиданностью, так как до этого речь шла лишь о пополнении редколлегии заведующими трёх отделов журнала. Я вынужден был выступить и сказать, что редактору следовало бы посоветоваться с редколлегией, прежде чем ставить её перед свершившимся фактом. В ответ на моё замечание Е.Поповкин заявил буквально следующее: «Всё было сделано правильно, а с Мальцевым я не считал нужным советоваться». До этого я наивно полагал, что состою членом редколлегии на равных с другими правах и думал, что редактор просто обязан перед принятием ответственных решений советоваться с товарищами по редколлегии. Поповкин дал мне недвусмысленно понять, что я существую в редколлегии проформы ради и считаться со мной он не намерен. Это в корне расходится с элементарными нормами коллегиальности, с общепринятыми нормами нашей общественной жизни, не говоря уже о том, что это является прямым попранием прав и обязанностей члена редколлегии.
Остаться дальше в составе редколлегии и работать под руководством человека, попирающего эти нормы, я не считаю возможным. Согласиться с таким положением – значит перестать уважать себя, уважать самоё профессию писателя. Прошу освободить меня от бессмысленных в этих условиях обязанностей члена редколлегии журнала «Москва» (РГАЛИ, ф. 2464, оп. 3, д. 137, л. 54).
Возможно, Мальцев думал, что его будут уговаривать. Но он просчитался. Оргсекретарь Московской писательской организации В.Ильин на его заявлении написал: «Утвердить просьбу т. Мальцева».
Впрочем, Мальцев и после этого остался в номенклатурной обойме и продолжал исправно посещать различные пленумы и собрания. Со всеми новостями он делился соседями по дачам в подмосковном Переделкине. По мнению Корнея Чуковского, Мальцев стал гораздо левее беспартийных, и все его отзывы о происходящих реформах носили ироничный характер.
«Был, – отметил 15 декабря 1964 года в своём дневнике Чуковский, – вчера благороднейший Елизар Мальцев. 1 1/2 часа рассказывал о заседании в Горкоме партии. Страшно взволнован, потрясён, рассказывал нервно, вскакивал, хихикал, вскрикивал. «Я сказал Егорычеву, а он говорит… А Борщаговский… А Антокольский… А Слуцкий крикнул с места… А Щипачёв схватился за сердце и упал… вызвали врача… а Сергей Сергеевич Смирнов… Прижали Егорычева…»
Я слушал и думал: при чём же здесь литература? Дело литераторов – не знать этих чиновников, забыть о их существовании – только тогда можно остаться наследниками Белинского, Тютчева, Герцена, Чехова. Почему между мною и Чеховым должен стоять запуганный и в то же время нагловатый чиновник. Я микроскопический, недостойный, но несомненный наследник Чеховых, Тургеневых, Куприна, Бунина, я целыми днями думаю о них, о своих законных предках, а не о каких-то невежественных и бездарных Егорычевых».
В начале 1966 года Мальцев сдал в редакцию журнала «Москва» вторую книгу своего романа «Войди в каждый дом». Первым эту рукопись прочитал Аркадий Васильев. В своём отзыве он сообщил:
«Считаю своим долгом заранее предупредить редакцию – моя оценка рукописи Е. Мальцева, возможно, будет не совсем точной, поскольку я с жизнью современной деревни знаком явно недостаточно. И второе – я пишу не «развёрнутую» рецензию, а лишь первые впечатления.
1.
Прежде всего, о том – современный это роман, или, так сказать, уже исторический. Дело тут не в схоластике, а в том, что к современному произведению требования одни, а к историческому другие. По-моему, роман Е. Мальцева скорее исторический. Между временем, описанным в романе, и сегодняшним днём советской деревни лежат крупные события в жизни партии и народа: Октябрьский пленум ЦК КПСС 1964 года, освободивший Н.С. Хрущёва от его постов, мартовский пленум ЦК 1965 года и другие не менее важные для страны события.
Наконец, роман увидит свет уже после XXIII съезда партии, после принятия плана новой пятилетки, по которой в сельское хозяйство средств, по сравнению с прошлым, будет вложено вдвое. Конечно, решение, это ещё не всё, но политика партии и правительства в сельском хозяйстве изменилась коренным образом.
Поэтому я и склонен считать роман Е. Мальцева о прошлом положении сельского хозяйства, стало быть, роман в больше степени исторический. В основу сюжета романа положены факты печально-исторического значения. Как бы не менял автор фамилию секретаря обкома на Пробатова, как бы не переносил действие из средней полосы России в Сибирь – читатель всё равно узнает в Пробатове секретаря Рязанского обкома Ларионова. Уж очень свежи в памяти его «сверхмясные» планы.
На странице 98 третьей части автор устами Пробатова прямо говорит первому секретарю ЦК (а в нём всякий узнаёт Хрущёва): «С вашей помощью!» Автор этим хочет сказать, что Пробатов обманывал и мучил колхозников с помощью первого секретаря ЦК. Если бы всё это было написано до Октябрьского пленума ЦК 1964 года, то это было бы большой смелостью. Сейчас же, после того, как уже много было сказано про волюнтаризм, про «силовые приёмы» Н.Хрущёва – всё это носит характер исторического освещения хотя и недавнего, но всё же прошлого.
Почему я так тщательно выясняю вопрос об «историчности». Только потому, что роман Е. Мальцева произведение прежде всего политическое и любовь Константина к Ксении логикой событий отодвинуты на задний план.
2.
Историчность романа в какой-то степени смягчает основной конфликт, несмотря на его кажущуюся остроту. По всей вероятности, жизнь натворила сейчас в деревне новые и, наверное, не менее серьёзные конфликты.
Рассмотрим то, что есть в рукописи. С одной стороны, в романе действуют Пробатов, Коробин, Анохин, Лузгин. К ним можно отнести прокурора, о котором известно только одно – у его пиджака очень короткие рукава, и к этой же развесёлой компании можно отнести в какой-то степени Лизу. С другой стороны: Алексей Макарович, Константин, Дымшаков, Евдокия Гневышева. Конфликт между этими двумя группами людей не только во взглядах на ведение сельского хозяйства. Если бы было только это, роман Е. Мальцева можно было бы считать просто очередной неудачей. Эти группы людей разделяет нравственное различие, то есть то, что и является, по-моему, да и не только по-моему, а по-всякому, самым главным в литературе. Поэтому, несмотря на то, что в романе затронуты вопросы прошлого, в нём есть и современное. Да, пленумы ЦК внесли в сельскую жизнь много нового, передового, но ещё далеко не все нравственно переродились. Это, как известно, процесс более длительный. Вот с этих позиций я и буду рассматривать рукопись Е. Мальцева дальше.
3.
Поговорим о характерах, представленных нам автором.
Начнём с Пробатова. Подобный тип явление в литературе не новое. И всё же он интересен. Он (хотя и заканчивает свой путь самоубийством) живой, со своими мыслями, порой страшными, порой трусливыми, а иногда и искренними. Что ж, человек существо сложное, не медуза, способен на противоречивые поступки и действия.
Не нов и Коробин. Сколько таких секретарей райкома населяет книги, пьесы, фильмы. Давайте вспомним фильм «Председатель». Секретарь райкома из этого фильма если не двойник, то уж родной брат Коробина.
Мне понравился, несмотря на свою родословную, Анохин – человек подлый, полностью беспринципный, короче говоря, «сума перемётная». (Слово «понравился» я употребил в смысле мастерства.) Непонятно даже, почему умная, понимающая людей Ксения согласилась на свадьбу с этим подлецом. (Хотя, кстати, рассказ о свадьбе написан хорошо, сильно.) О председателе колхоза Лузгине много говорить не буду. Немало таких «колхозных деятелей», навязанных колхозникам «руководителей» бродит из повести в повесть, из фильма в пьесу. Все они смотрят в рот близкому и дальнему начальству, мечтают о славе «передовиков» и ради этой слав готовы сдать на мясо собственную родню.
Обратимся к образам, так сказать, положительного порядка. Начнём с Дымшакова, по всей вероятности, одного из самых любимых автором персонажа. Что можно узнать о Дымшакове из второй книги романа? То, что он конюх, хотя автор ни разу не отвёл нас к месту работы Дымшакова. Какой он работник – плохой или хороший – мы судить не можем, можем только верить автору. Мы не знаем даже есть ли в колхозе лошади, а если есть, то сколько и как Дымшаков за ними ухаживает. Пусть автор не сочтёт всё это грубой или мелочной придиркой, тут дело серьёзное. По роману – основная профессия Дымшакова «правдоискатель». Это его главное жизненное назначение. Не мало ли? Самая главная сила в деревне работник, а если он ещё и справедливый, тогда ему вообще цены нет. А быть только правдоискателем для нынешних времён маловато. Мне Дымшаков представился неким Копелевым на колхозной ниве – шумит, шумит и шумит. А когда же он работает?
Правда, мы ещё знаем, что Дымшаков добр с женой и детьми, это, понятно, очень хорошо, знаем, что он после того, как его обидели на бюро райкома, находит утеху с женой. Тоже хорошо, но для вожака опять маловато.
Хорошо написал Е. Мальцев Константина. В нём, несмотря на некоторую книжность, есть черты человеческие. Кроме этого, он человек дела, а не только благих пожеланий. Только уж очень быстро автор меняет для него «женские ориентиры». Почти сразу после запоздалого и неудачного признания в любви Ксении, Константин, получив, в общем, отказ, «от ворот поворот», благосклонно смотрит на Васёну, а она как-никак сестра Ксении. Впрочем, может, мне просто показалось, что это не должно быть в характере Константина, возможно, во мне проснулся к старости обыкновенный, натуральный ханжа!
Понравилась мне Васёна, живое воплощение девичьей чистоты, молодости, наигранного ухарства (свистит!), славная, милая девушка.
Жаль мне бедовую, с поломанной жизнью Лизку. Я не поверил в её цинизм, пошлость, грубость. Она просто несчастная женщина, по вине роковых обстоятельств, содеянных скверными людьми, попала в тяжкий жизненный переплёт. Много ли радости спать с нелюбимым, будь он хоть трижды секретарь! А Лизка живёт с Коробиным исключительно по подчинённости. Бедная, несчастная баба! А могла быть хорошей, любимой, счастливой по-настоящему.
О Ксении лучше всего сказала, кажется, Васёна: «Правильная!» Я добавлю – хотела быть правильной, да не сумела стать счастливой, осеклась.
Хороша терпеливая русская женщина, верная до гроба жена Авдотья Гневышева. Удивительно чисты страницы, посвящённые ей, особенно те, на которых рассказано о возвращении Степана.
4.
Прочитан большой по объёму роман, на который автор потратил несколько лет жизни, напряжённого труда. К сожалению, читатель мало обращает внимания на даты, поставленные автором на последней странице. Ему, читателю, подавай интересное чтение.
Можно ли «подавать» роман Е. Мальцева читателю? Я думаю, можно. Возможно, не только у меня одного, но и у других членов редколлегии появятся советы, будут замечания.
Очень хорошо будет, если собрать всё, что скажут и напишут другие наши товарищи по редколлегии, собрать и обсудить совместно с автором. Есть у нас такой, проверенный жизнью способ общения с авторами.
По-моему, читать роман будут, пусть как хорошую, добросовестную иллюстрацию к недавнему прошлому. Большого полотна не получилось, но вышла вещь добротная, с чистым языком. В том, что не получилось «полотна», автор не повинен, «виновата» жизнь, которая внесла много поправок, дополнений. Отсюда у автора, пусть не такое большое, но всё же опоздание. Но роман не поезд, может прибыть к читателю и с опозданием.
25 марта 1966 года
Р.S. Забыл сказать, что объём в 22 авторских листа для нашего журнала неприемлем. Если бы вещь получилась первоклассная, тогда бы иное дело. А так много. Надо уговорить автора не журнальный вариант» (РГАЛИ, ф. 2931, оп. 3, д. 2, лл. 22–27).
Учтя некоторые замечания Васильева, Мальцев потом представил новый вариант.
«Новый роман Е.Мальцева, – отметил в своей внутренней рецензии 10 июня 1966 года Василий Росляков, – робота большая и по объёму, и по значительности поднятого в романе жизненного материала, и по выдвинутым здесь проблемам. Естественно, что и внимания заслуживает эта работа серьёзного.
Всем нам памятна история с Рязанской областью, «мясная панама», как называет её автор романа. Мальцев, как художник, взял на себя труд осмыслить эту историю и, развернув её на страницах романа, вынести своё суждение по поводу многих наболевших вопросов деревенской жизни, да и не только деревенской.
Направляя свой удар против субъективизма, волюнтаризма и произвола, имевших место в руководстве сельским хозяйством при Хрущёве, автор утверждает истинные принципы партийного, коммунистического отношения к делу, к людям, к судьбам страны. В столкновениях людей, стоящих на партийных позициях, с людьми, которые сошли с этих позиций, – роман Е.Мальцева выявляет с одинаковой силой как производственный, экономический аспект этих столкновений, так и нравственный, моральный. И во втором, нравственном, аспекте автор выходит за пределы чисто деревенской проблематики, а его роман, таким образом, поднимается до больших обобщений и в этом смысле перестаёт быть только деревенским романом.
В целом роман, как художественное произведение, состоялся. Однако, имея в виду его публикацию в журнале, хотелось бы высказать ряд соображений, которые могли бы помочь автору провести необходимую работу, в которой роман ещё нуждается.
Первое: Многословие. Речь идёт не только о сокращении необязательных сцен и описаний, но и о работе почти постраничной, чтобы добиться более экономичного, более сжатого и художественно выразительного повествования в целом. Здесь может оказать помощь требовательный художественный вкус как авторами, так и строгого редактора.
Второе. Кажется мне, что упоминание о том, что события происходят в Сиоири, нисколько не могут замаскировать Рязаньщину от знающих людей, но зато вызовут справедливое возмущение у сибиряков. Надо это отвести к одной из областей Центральной России.
Третье. После утомительно-длинной сцены с длинными и ненужными монологами Пробатова перед его самоубийством – после этой сцены – идут картины новой жизни в Черемшанском колхозе. Все эти сцены написаны слащаво, поверхностно и неубедительно. Плохо, что ими, этими картинами, кончается роман. Тут что-то надо сделать решительное.
Четвёртое. Разоблачение секретаря района Коробина, а также Анохина автор связывает ещё и с некими амурными делами – связь с буфетчицей Лизой. Неписано это грубо и пошловато и как-то снижает уровень и этих характеров и самого разоблачения.
Вообще в этом слабость автора – ударить по противнику обязательно ещё и связью с «бабами». Автор не устоял в этом смысле и расправляясь с Пробатовым. И он – секретарь Обкома – отмечен связью со своей секретаршей, а перед самоубийством Пробатов заглядывает под юбчонку девочки-теннисистки и думает (перед самоубийством), глядя, как загонялась девчонка, «показывая ослепительные трусики»: «Всё кончено, твердил он себе, всё кончено» и ты напрасно терзаешь себя этой иллюзией жизни! Ни одна девушка, ни эта юная прелесть, уже никогда не будет твоей, ушло твоё время и незачем себя обманывать!»
И так далее. А затем идёт история с секретаршей. Всё это не годится.
Есть известные натяжки и в поступках Ксении – в её метаниях от холодного к горячему.
Неладно что-то и с Васёной. Вместо милой непосредственной девушки, влюблённой в Мажарова получилась некая дурочка.
Словом, есть ещё куда приложить руку и автору, и редактору.
После этого приложения рук я бы голосовал настойчиво за публикацию романа в нашем журнале» (РГАЛИ, ф. 2931, оп. 3, д. 2, лл. 32–34).
Евгений Поповкин собрался вторую книгу романа Мальцева поставить на открытие 67-го года. Но тут вмешалась цензура. 10 января 1967 года начальник Главлита П.Романов доложил в ЦК КПСС:
«В <…> романе Е.Мальцева «Войди в каждый дом» (книга вторая), подготовленном для опубликования в первом номере журнала «Москва» за 1967 год, в основу сюжета положены некоторые факты, связанные с так называемым «рязанским делом».
В романе в числе главных действующих лиц выводятся первый секретарь обкома и первый секретарь райкома партии, наделённые отрицательными чертами. Карьеризм, трусость, нечестность, неумение трезво оценить обстановку, нежелание портить отношения с вышестоящими руководителями, сказать им правду – таковы качества партийных работников, выведенных в этом произведении.
Автор показывает в романе будто в партийном руководстве в эти годы преобладали насилие, произвол, авантюризм; это приводит к тому, что колхозное крестьянство перестаёт понимать политику партии в области сельского хозяйства. Вызывает также сомнение эпизод, в котором автор описывает беспринципное рассмотрение в ЦК КПСС вопроса о неправильном руководстве сельским хозяйством области со стороны обкома партии и его первого секретаря. Воздействие этого произведения на читателя усиливается тем, что оно по сравнению с другими упомянутыми здесь произведениями, написано на более высоком художественном уровне» (РГАНИ, ф. 5, оп. 59, д. 482, лл. 8–9).
Впрочем, Мальцев быстро учёл все замечания. В благодарность его в октябре 1967 года наградили первым орденом «Знак Почёта».
В начале 1970 года Елизар Мальцев подписал письмо в защиту Твардовского и журнала «Новый мир». Его за это вызвали в отдел культуры ЦК КПСС.
«Потом, – отметил в своём дневнике Владимир Лакшин, – Мальцева вызывали как подписанта в отдел к Беляеву и Грибанову. Ласковый допрос. «Представьте себе, что вы закрыли консерваторию – и хотите, чтобы не упал уровень музыкального искусства. «Новый мир» был для нашей литературы консерваторией, высшей школой литературы». «Но там были крайности». «Но ведь всё время твердили о крайностях «Октября» – однако там редактор остаётся недвижим».
В это время Мальцев сблизился с одним из сподвижников Твардовского – критиком Владимиром Лакшиным. Он подробно рассказывал ему о том, как спивалась деревня. Некоторые разговоры критик привёл в своём дневнике.
«5.Х [1971 г.] <…> Мальцев просидел весь вечер. Интересно рассказывал, вспоминал «исторические встречи». Он говорит, что Лебедев был близок с кочетовской шайкой и сам дубина. Уверял Мальцева, что «Братьев Ершовых» будут читать и через 100 лет. Твардовскому он хотел понравиться.
Сам же задержал бумагу, подписанную Поликарповым, против шайки Грибачёва с компанией, замотал – переправил Ильичёву, а потом натравили Никиту в другую сторону.
(Там ещё Ульбрихт поддал жару, наябедничав на нашу литературу.)
Мальцев тогда ездил к Федину (он его ученик), срамил его – надо де пойти к Н/иките/ С/ергеевичу/, объясниться, литературу душат. Нина, дочка его за столом Мальцева поддержала – а Федин надулся.
Рассказ. подробно о реакции «переделкинских» жителей на разгон «Нового мира» в феврале 70 г. 15 человек, и Мальцев в том числе, подписали письмо, составленное Борисом Можаевым. Залыгин отказался – ждал квартиры и проч. Письмо Брежнев прочитал и сказал: «Ну, что они, поздно уже, решение принято. А вообще – чего письма пишут, зашли бы поговорить».
С Фединым Мальцев случайно столкнулся в вестибюле «Переделкина». «Ну что, Мальцев, как живёте?» «Плохо живу, К/онстантин/ А/лександрович/, и по вашей вине». Тишина стояла мёртвая. «А интересно узнать, в чём же я виноват?» «Ну, вы же знаете, К.А., закрыли лучший и единственный журнал…» «Его же не закрыли. Только отчасти сменили редакторов». «Я не печатался в этом журнале, – сказал Елизар, – но, видимо, потому, что не написал чего-то, что было бы достойно там быть напечатанным. Но я всегда знал, что это большая честь, – теперь этот журнал уничтожен».
В начале 70-х годов Мальцев большие надежды возлагал на трилогию «Крест и звёзды», которая должна была, по его мысли, стать летописью жизни русского крестьянства. Но она толком автору не задалась. Может, сказалось давнее раздвоение: в книгах Мальцев писал одно, а в жизни вёл себя совсем по-другому (а иначе вряд ли бы писатель в марте 1977 года получил очередную награду – орден Трудового Красного Знамени).
В 1978 году Мальцев опубликовал повесть «Последнее свидание». Рекомендуя её к прочтению критику Валентину Курбатову, он 21 сентября 1979 года заявил:
«Обязательно посмотрите мою повесть в «Севере», её не зря отвергли девять журналов и пощипала «Правда». Там я другой. И вот надеюсь на роман, который пока в рукописи, где будут и писатели, и редакторы, и дома творчества, и деревня, и попытка решить все больные вопросы. Будет роман в романе. Писатель работает с редактором над своим романом и однажды приносит редактору ещё три главы, которые не решался показывать, и спрашивает совета – вот тут и пойдёт разговор «на махах», во всю ширь. И, конечно, эта последняя работа об истории рода – всю вселенную хочется обнять, Сибирь, Америку, архиепископа Иоанна втянуть (я был в Калифорнии два раза, и каждый раз мы виделись, обедали, спорили), здешних старообрядцев (завтра поеду в общину поговорить о нынешнем дне). Жить хочется, а сердцу одиноко» (В.Курбатов. Нечаянный портрет. Иркутск, 2009. С. 29–30).
Пока Мальцев всем хвалил свою повесть, вышел роман Василия Рослякова.
«Росляков, – отметил 22 сентября 1979 года в своём дневнике Курбатов, – напечатал новый роман и по своему обыкновению продёрнул Мальцева (как до этого продёргивал Можаева, Борщаговского, Солоухина и т.д.). Бедный Елизар Юрьевич, обворованный (вся история его поездки в Америку из не написанной ещё хроники уже разглашена Росляковым) и потерянный, ловит всех за рукав и грозит Рослякову страшным разоблачением, а хищные сотоварищи с неумело скрытым ликованием выражают сочувствие. Взгляды пошли, отравленные, уклончивые, воздух как-то отчётливо оподлился».
Не зная, что делать, Мальцев потом обратился к новому секретарю парткома Московской писательской организации Виктору Кочеткову.
«Он, – вспоминал потом Кочетков, – принёс заявление на Василия Рослякова. Как явствует из заявления, Росляков давно и настойчиво описывает в своих рассказах ближайшее литературное окружение, совершенно не церемонясь, не выбирая выражений. Дошла очередь и до Елизара Мальцева. Он выведен в какой-то очередной повестушке Рослякова красками столь не радужными, что молчать об этом Мальцев не счёл возможным. В заявлении и в разговоре Мальцев тоже не жалует своего бывшего приятеля. «Подонок», «пьяница», «дерьмо». Это ещё не худшее, что он позволил себе сказать в адрес Рослякова» («Наш современник», 2003, № 10).
Вот такие нравы царили в советской литературе в эпоху застоя.
В начале 80-х годов Мальцев обратился к истории своего рода.
«Староверов пишу, – сообщил он в феврале 1985 года Валентину Курбатову. – Свою ветковскую общину, откуда пошёл мой род. Начал с детства и хотел так этим и кончить – может быть, в рассказ поместится с главной ударной нотой, какая и сейчас перед глазами, как снимают колокол с церкви и на белом снегу чёрные распятые старухи плашмя, их растаскивают и в проём от тел бросают колокол и спешно куда-то увозят его под общий вой. А потом, чем далее писал, тем увязал глубже».
Рассказывая о своих тогдашних беседах с Мальцевым, Курбатов заметил:
«Говорит маленький Елизар бойко, счастливо, радостно, словно только из-за стола и всё получилось:
– Ведь никто не знает, как боярыня Морозова умирала в яме, а я написал. Я и Петра совсем иначе написал, не как Алексей Николаич. Из раскола на него поглядел, он ведь после бегства сына озверел на раскол, да и вообще писать европейского плотника, реформатора, льстить ему за обновление Руси, вспомнив только один факт, что он собственноручно тремя тупящимися от работы топорами отрубил 80 с лишним голов стрельцам, – уже как-то рука не поднимается. Я и его смерть написал. Много народу умирает, много палачей живёт, Мельников на них глядел со слишком официальной точки зрения, а тут драма, тут незаживающий рубец – что чувствовали славянофилы. Всё, что мы пожинаем сейчас, началось с того оврага, с того шва, который не срастётся – сколько ушло в Польшу, Литву, сколько выслано на умирание в Сибирь – кинут в лес, как моих ветковцев, одни топоры за пазухой: живите. А через год придут следы зарыть, а тут избы стоят, дым из каждой трубы, поле цветёт. Это надо писать, надо обдумывать».
Стоит отметить, что в номенклатурной обойме Мальцев оставался вплоть до конца горбачёвской перестройки. Подтверждение тому – награждение его весной 1987 года орденом Дружбы народов.
Умер Мальцев 13 апреля 2004 года. Похоронили его на Востряковском кладбище.
Добавлю: старшая дочь Мальцева – Надежда стала поэтом. О её стихах сохранился отзыв Курбатова.
«Весь вечер читала стихи его старшая дочь Надежда – горькие, злые, одиноко резкие, все писаны в сумерки и голом поле под вой неприятного ветра или посреди мусорных московских дворов в битых бутылках, алкоголиках и злых детях. Могуче, сильно, безупречно по форме и неизбывно».
Ничего не осталось от человека.
Как будто и не было.
Спасибо, что вспоминаете.
Что ни говори,умели писать,редактировать,выпить и закусить.Нынешним тяжело.Ни писать,ни редактировать,ни выпить.Будто с ноля начинают.С первобытных каракуль.И пахнет литература пещерным костром.И стучит костями мамонтов.Демократическое дно.