Семь уроков Достоевского
Двести лет света и борьбы
Рубрика в газете: Творчество и спасение, № 2021 / 42, 10.11.2021, автор: Алексей ТАТАРИНОВ (г. КРАСНОДАР)
День добрый! Знаю о мытарствах газеты, всей душой поддерживаю Вашу борьбу. Время ли сейчас для статей? Но юбилей Достоевского – особый случай. И думаю, что промежуточный итог моих многолетних дум о Фёдоре Михайловиче – тоже форма защиты тех, кому трудно.
Алексей Татаринов
Юбилейный год Достоевского позволил приостановить поток суеты и ещё раз задуматься о нём. Что я узнал от Достоевского в далёкой молодости? В христианстве надо быть не с Ферапонтом, а с Зосимой. Стоит помнить об опасной доступности и безотрадности самоубийства, остерегаться кирилловских и ставрогинских пустот. Всеми силами преодолевать семейную карамазовщину. Не забывать о навязчивом присутствии издёрганных женщин-игроков, подобно Настасье Филипповне превращающих судьбу в трэш. Думать о том, почему Запад утратил Иисуса в официальном христианстве, а Россия сохранила его даже в коммунистическом проекте. И главное: даже в самые тяжёлые минуты не считать жизнь мраком и насмешкой, научиться не просто терпеть, а побеждать ропот, недовольство, претензии, бунт – любовью.
Юность далеко, а Фёдор Михайлович в этом ноябре ближе, чем обычно. Сознательно соединяя поэтику и дидактику, скажу о семи уроках Достоевского. В них то, что услышал я. Разумеется, это не значит, что подобных уроков всего семь.
Осторожнее с «маленьким человеком»!
Кто спорит, что Достоевский жалеет униженных, оскорблённых, бесправных и безденежных! Но он же предупреждает о размерах этой вроде бы понятной беды – быть и оставаться «маленьким человеком», почти сладострастно застыть перед виртуальными камерами, снимающими твою неказистую жизнь. Даже обвал Мышкина («Я так запутался…») связан с внутренней рыхлостью, с готовностью проиграть, плыть по течению в собственном аутсайдерстве. В героях «Вечного мужа», «Записок из подполья», «Кроткой» самоуничижение смешивается с агрессией, исключает любые формы равновесия, начинает уничтожать мир. Словно классический объект русской жалости – будь то Мармеладов или иные жертвы «среды» – проснётся Петром Верховенским или Смердяковым. Дидактичен сам эволюционный путь Достоевского: от «Бедных людей» – к «Братьям Карамазовым», в которых присутствие «маленьких» сокращается до минимума. Макар Девушкин со своей Варварой Алексеевной в контексте этого движения к Зосиме и Алёше начинают раздражать – не только неумением жить, но и очевидным талантом разрушить счастье, просто не добраться до него, остаться в риторике протяжённого страдания, констатировать, что они – последние. Победа «Карамазовых» над первым романом Достоевского – это ещё и речь о необходимости художественного богословия, о торжестве сюжетов ада и рая над безнадёжностью «среды». Победа над смертью, которая совершается в «Братьях Карамазовых», важнее признания фатальной зависимости психики от социальных несчастий. Белинский был встречен Достоевским как религиозный учитель и преодолён как искуситель. Революция ради погибших и погибающих соблазнила будущего автора «Бесов». И отступила, потому что революция не воскрешает. Лишь превращает Иисуса в общественного борца или вовсе отказывается от него. Значит, оказывается лишь теоретическим милосердием и железным равнодушием бессердечных стратегов.
Мордасовская дама Марья Александровна страшнее Раскольникова и Ставрогина!
А что если самое точное и мрачное пророчество Достоевского – повесть «Дядюшкин сон»? Кириллов или Иван Карамазов живут в точке встречи Бога и дьявола, падениями своими указывают на присутствие души и бессмертия. Госпожа Москалёва полностью поменяла вертикаль на горизонталь, даже чёрту негде поместиться! Только деньги, расчёт, лицемерие и ежеминутная напористая нелюбовь. Лишь пошлое властолюбие, превращение мужа в тренажёр для ненависти, а дочери – в пешку в выгодной брачной игре. Однажды в тексте Марья Александровна названа «инквизитором». Жизнь ради бытовой пустыни с оазисами собственности, ради готовности сдохнуть полностью после хорошо пожить пугала автора Достоевского больше, чем нечаевщина. От «Дядюшкиного сна» красная линия свободно прочерчивается к рассказу «Бобок»: какова горизонтальная жизнь ради комфортного дозевывания до могилы, таковы и посмертные беседы профукавших жизнь мертвецов! «Здесь вы сгниёте в гробу, и от вас останется шесть медных пуговиц», – изрекает гротескный покойник Клиневич. Он же выдвигает тезис, который сам автор воспринимал как двигатель: «Жизнь и ложь синонимы». Когда многими именно так оформляется наше бытие, загоняется в образы последнего сарказма, литература, формально оставаясь явлением художественного письма, должна стать чем-то иным. Сверхлитературой! Это и «Бесы», и Братья Карамазовы», и «Дневник писателя». Памфлет и публицистика, детективная фабула и богословие, философия истории, проповедь и очерки нравственной жизни, поэтика сложнейших характеров и динамичная сюжетная интрига образуют единство. Конечно, литературное. Но своей тягой к неосредневековому синтезу Достоевский просто взрывает искусство романа, особенно – французского. Масштабные Бальзак и Стендаль, Флобер, Золя и Мопассан остаются как-то внизу. Там, где пишут о страсти к женщинам и деньгам, о культе успешности и зависимости от крови предков. Да, Жюльен Сорель думает о «великом может быть», но как можно встретить Бога во французском романе?
В изощрённой и преувеличенной душевной жизни есть опасность!
Воскрешение Лазаря, воскрешение Христа, как и все новозаветные «воскресительные» цитаты (одна из них – эпиграф к «Карамазовым»), имеют в мире Достоевского определяющее значение. Разумеется, к инверсиям евангельских сюжетов Достоевский склонности не имел. И всё-таки рискну предположить, что чудо в Кане Галилейской, это первое деяние Иисуса по-особому отозвалось в достоевском мире. Словно это превращение воды в вино не ограничилось священными символами и подсказало писателю мысль об исчезновении трезвости. О том, что бочки с Дионисом были опустошены, а брак так и не заключён. Я объясню. Христианство не только светлый ответ, но и трудный вопрос о верном пребывании в нём. Надо пройти между фарисейством и безграничным юродством. Словно в символической Кане, успешно преодолевая лицемерие, упилась вся Русь, принявшая Иисуса как погружение в бездну духовного вина. И часто уж не вынырнешь из неё, потому что даже «Идиот» – разрушение новозаветной Каны, превращение как бы Христа в духовно спившегося со всем окружением Мышкина. Кстати, по слову одного из героев, так и не сумевшего полюбить ни одну из женщин. Весть Достоевского почти всегда и во всём – об опасной, о трагически двойственной опасности душевной жизни. Да, ты не фарисей. Нет! Куда там! Ты – Мармеладов или генерал Иволгин, а, может, Вечный муж. Или Парадоксалист с признанием: «Живая жизнь так придавила меня, что дышать стало трудно». Скорбная смерть простоты – в этой прельстительности глубинных психических начал. Тут и Кроткая, и Алёша с Наташей из «Униженных и оскорблённых». Впрочем, легче назвать тех, кто здесь отсутствует. Кто не рискует погибнуть в специально усиленной сложности внутренних миров.
Преврати игроманию в бескомпромиссный поиск истины, в зависимость от неё!
Страстный интерес Достоевского к духовной игромании у многих вызывает противоречивые чувства, иногда – отчаянное недоумение. С первым из представителей этого состояния ума мы встречаемся ещё в школе. Я – о Раскольникове. «Не убил бы старуху, не дорос бы до Сони и Евангелия», – провокационно изрекают простые души. Словно хотят грубой формулой обозначить траекторию превращения идейного убийцы в нравственную личность. Сейчас не слишком часто вспоминают роман «Игрок», во многом поворотный для жизни Достоевского, в том числе для личной, семейной судьбы. Описав свою чудовищную зависимость от рулетки, гибельный инстинкт уничтожения реальности в казино, Достоевский не скрыл от нас (и тут уж «Игроком» не обойтись) самого трудного шага – как влечение к игре, готовность к риску и полному поражению посылает сигналы в иные сферы. Там, где война с женщиной или за неё, революция со всеми контекстами и самое значимое – борьба за бессмертие, за присутствие Бога в душе и мире. Ещё раз скажу, что изначально не способный к игре «маленький человек» уступает место новым, в разных смыслах зависимым людям. Как прийти к главной метаморфозе, как превратить игроманию частную и денежную в спасительную игру за Русскую идею? Это один из самых болезненных вопросов в мире Достоевского. Словно он уверен, что не тормоз спасается, даже если он весьма приличен и отличается полноценным смирением, а спасается игрок. Страстная душа, которая не обошлась без крупных ставок. Наверное, игрок – не цель, но платформа для последнего движения к высшему статусу. Это есть даже в Алёше Карамазове, не говоря уж о его братьях. Но прежде всего, живёт христианский игрок, азартный искатель спасения в самом Фёдоре Михайловиче.
Не провались в западничество, разоблачай ложных
проповедников и учителей!
Можно и нужно цитировать «Пушкинскую речь»: «всемирная отзывчивость», «всечеловечность», «великая общая гармония», «братство людей». Но преувеличивать и обольщаться движению навстречу не стоит. Запад никогда не простит Достоевскому ряд деяний. Я говорю не столько о географических Европе и Америке, сколько о Западе на территории России. Он всегда саркастичен и жесток. Достоевского и сейчас хотят «разорвать на куски» за русское мессианство и высокую оценку страданий (Чубайс). Делают героем педофилького сюжета, стараются выбросить за пределы разумного и логического мира вместе со всем православием (Невзоров). Недвусмысленно намекают на роль создателя «русского фашизма» (Быков). Фёдор Михайлович окружён своими мрачными героями не только в юбилейный год. Ведь всем творчеством показал, что Россия в пушкинский период настолько выросла, что стала независимой и даже самодостаточной духовной территорией, вполне созрела до учительства, перестала побираться ученичеством. Не простят и ясные слова о предательстве новой Европы, которая сохранила христианскую риторику, но растворила Иисуса в прогрессизме и атеизме, оказалась в авангарде строителей ада на земле, пусть и не всем заметен ад среди действительно ярких витрин и огней. Всё послекаторжное творчество Достоевского посвящено разоблачению ложных учителей. Это и Раскольников с Кирилловым, и Ферапонт с Иваном Карамазовым, и оба Верховенских с Парадоксалистом и Ставрогиным. «Фантастический рассказ» «Сон смешного человека» становится напряжённым воссозданием последствий житейской философии, которая умещается в тезисе «всё равно». Какие там полифония и амбивалентность! Достоевский часто становится субъектом мощнейшего дидактического удара. Как, например, в повести «Село Степанчиково и его обитатели», когда автор уничтожает даже не идею, а псевдоюродивый стиль Фомы Фомича.
Помни о ключевых фигурах всемирного сюжета!
Стоит ли в час праздника умничать и бросаться концепциями? К тому же хотел сказать, что многие интеллектуалы давно утратили доступ к Достоевскому изначальному, потому что у ворот его дома прочно стоит Михаил Бахтин. Неоднократно встречал хороших филологов, которые начинали разговор о Фёдоре Михайловиче, и очень быстро оказывались в плену у «амбивалентности» и «карнавальности», «полифонии», «диалогизме» и, конечно, «мениппеи». Сильный гуманитарий – опасный посредник в общении читателя с писателем. Может подавить и подчинить. Бахтинский Достоевский настолько нравится Западу и постмодерну, что стоит быть внимательным при высокопрофессиональной замене дидактики и проповеди на поэтику. … И всё же сам падаю в теорию. С годами мой Достоевский всё чаще говорит о том, что в его мире самое важное происходит между тремя фигурами. Во-первых, это русский Христос. Он же Дон Кихот, переросший границы романа Сервантеса. Здесь свет, любовь, Бог, вечная жизнь, способность донести крест до воскресения. Тут Алёша и, наверное, Мышкин, рассказчик в финале «Сна смешного человека», сам автор во многих повествовательных стратегиях. Во-вторых, это Инквизитор. Он же Гамлет, особый принц датский, который готов разрушать внутри и крушить во внешнем – несовершенном, тленном – мире, на словах обещая его собирание – то в революции «Бесов», то в системном фарисействе «Карамазовых», то в наполеонстве «Преступления и наказания». Инквизиторствующим Гамлетом предстаёт не только Иван Карамазов, но и Раскольников, по-разному – Кириллов, Ставрогин, Пётр Верховенский. В этой же агрессивной, антихристовой пустоте пребывают герой «Записок из подполья», старец Ферапонт, рассказчик в «Кроткой», несчастный Ипполит, Свидригайлов здесь же. И, наконец, третья фигура – Женщина! Она же – Дионис; точнее, мечущаяся между Христом и дионисийством душа, которая задавала Достоевскому больше вопросов, чем Христос и Гамлет вместе взятые. Христос может поцеловать Инквизитора, Алёша – Ивана. Есть, конечно, и Соня, и Дуня, и невеста Алёши, есть…. ещё кто-то есть. Но кто спасёт Женщину? Кто укротит дионисизм – русский и гендерный одновременно? Тут не может быть окончательного ответа. Лишь интрига – во взаимодействии Христа-Кихота, Инквизитора-Гамлета и Женщины-Диониса, ставших русской судьбой.
Прими и выдержи своё страдание, говори в нём с Богом!
Тексты текстами, герои героями, однако несомненным уроком Достоевского является героизм его жизненного пути. Это тот случай, когда сюжет собственного существования претендует на статус главного произведения. Да, это преувеличение – при его-то Пятикнижии. Но всё-равно, контекст, пространство прояснения литературных фабул и образов – потрясающие. Относительно раннее сиротство, эпилепсия, сопутствующие недуги. Усвоенная в личном мученичестве религия революции, последовавшие за ней смертельный приговор и каторга; бедность, тяжёлые зависимости – то от Белинского, то от женщин. И уже большие психологические проблемы в первом браке с Марией Исаевой, необходимость тянуть на себе – временами почти безденежном – хамовитого пасынка и семью рано умершего брата. Рулетка, набросившаяся на писателя словно некий алкоголизм в последней стадии, когда возврат к нормальности да и простое выживание невозможны. Мучения от издателей, потеря едва родившейся дочери, смерть трёхлетнего сына. Конечно, можно, вести теоретическую речь о том, что именно страдание питает гения. Ну а практически, он должен был погибнуть, не вынести столь разнообразно тяжёлый груз, пасть под болезнями и обстоятельствами. Подвиг Достоевского – в трагически волевом освоении персонального страдания как сюжета, открывающего свет, спасение и творчество. Именно поэтому Русская идея для Достоевского не абстракция и не знамя, а высокая трагедия, случившаяся именно с ним самим.
Всё выдержал, победил врагов в самых разных временах, создал – необходимое.
Россия- страна брутальная и даже апокалиптическая, страна противоречий/см Бердяева/,в ней и высочайшие- патетические взлёты/Чайковский/,синергия/Скрябин/,но и драмы и даже трагедии/Парфён Рогожин убивает Настасью Филипповну/,грозы витают над Малиновым и Скотопригоьевском; бросаются в воду,убивают отцов…
Словом,изящества,цивилизованности мало,очень мало.Потому не случайно научно- техническая интеллигенция при возможности уезжают из России на Запад;основной мотив-защищенность…
Поправляю себя;в “Грозе Островского, конечно, место действия-вымышленный город
Калинов/а не Малинов/.
По поводу статьи автора-Алексея Татаринова; оригинальная, фундированно ментальная,единственно,можно было развить тему спасения мира красотой/по Достоевскому/,её поднимает и Андрей Тарковский в фильме”Солярис”.