Сергей ЕСИН. Основная пара

№ 1982 / 10, 05.03.1982, автор: Сергей ЕСИН

I

До женитьбы Лёшечка любил ездить из своего древнего, с кремлём и соборами, но скучноватого города по пятницам развлечься в Суздаль. В шесть, после окончания рабочего дня, он мыл руки бензином, потом под краном, пользуясь вместо мыла стиральным порошком «Лотос», переодевался, забирался в свои ярко-жёлтые «Жигули», а уже через два – два с половиной часа сидел где-нибудь в прохладном интуристовском баре. Улыбочка у Лёшечки открытая, волосы по тогдашней моде до плеч, глаза голубые, былинные, да ещё к этому неломкие, как накрахмаленные, джинсы, поскрипывающие мокасины тоже соответствующего производства, а в бумажнике холодные, новенькие, будто сам он их печатал, одна к одной десятки – в общем, на суздальской площадке Лёшенька был неотразим.

Особенно любил Лёшенька крутить головы иностранным девицам-русисткам. Разным молоденьким преподавательницам русского языка и студенткам, табунами летом приезжавшим совершенствоваться в произношении. Никогда он, правда, не навязывался, не приставал, но если уж сводил случай, то был нежен, мил, занятен и неутомим. И, конечно, никакой грубости. Своих случайных попутчиц покорял широтой характера, былинными глазами, неназойливой внимательностью. После бара и покажет ночной Суздаль, и через поле по сельской дорожке провезёт – через «русское поле!», и при луне нарвёт васильков и ромашек, и за пару километров свезёт купаться в древнюю Кидекшу. Ночь, луна, ночное купание! Чуть зябко, дрожит плечо…

Интуристские девушки, особенно, как в своё время заметил Лёшенька, немки из ФРГ, австриячки и разные там датчанки, с большим воодушевлением воспринимали и ночные купания, и обаятельного Лёшеньку. «Ах, ах, Алекс, liber Alexis!» А когда узнавали его фамилию, приходили в полный восторг: «Воронцов? Неужели Воронцов?» И Лёшечка здесь подливал масло в огонь: «А по матушке я – Голицын». Тут, конечно, лёгкий стон аристократического восторга, вроде: «Неужели внук тех самых Воронцовых и Голицыных…» И наконец наступает момент Лёшечкиного торжества.

– Точно, внук, – говорит Лёшечка, – только внук их крепостных. Простой я, обычный парень, рядовой рабочий, труженик. Вот возьми руку, пощупай! – Лёшечка отрывал от руля, от плеча собеседницы или от высокого тяжёлого стакана (в зависимости от обстановки) руку и протягивал прекрасной спутнице, – пощупай ладонь, видишь – вся в мозолях. – И действительно, ладонь у Лёшечки была тяжёлая, мужская, не по его двадцати трём годам, вся в ороговевших мозолях. Настоящая рабочая рука.

Со Светланой у Лёшечки получилось не так просто. Она встретилась ему после работы в будний день на Пушкарском повороте. Обычно Лёшечка не очень любил подсаживать в машину разную публику. Во-первых, обшивка портится, грязь в машину нанесут, а ему потом чистить, а во-вторых, разные незнакомые люди неизвестно чем дышат – ещё грипп или какой-нибудь туберкулёз надышат. Но здесь очень уж симпатичная подвернулась девушка – пышненькая, золотоволосенькая, – и Лёшечка не устоял. А не устоял – надо крутить кино, продвигать события дальше. Пока ехали, познакомились, поалалакали, и, когда контакты вроде наладились, Лёшечка под влиянием внезапного озарения и говорит:

– Слушай, Светлана, а не поехать ли нам искупаться на Угу?

– А почему бы и не искупаться, – ответила Светлана.

И вот во время этого вечернего купания Лёшечка и пристал к Светлане, имея в виду свою большую опытность и отзывчивость женского сердца. Но в этот раз получил быстрый и решительный отпор. Так его энергично Светлана ударила коленом, когда полез он обниматься, что чуть ли не самой пришлось ей ухажёра, сложившегося пополам, выволакивать из воды.

– Не будешь нахальничать в следующий раз.

– Да я не нахал, Светлана, я просто любитель.

Период сватовства занял у Лёшечки месяц. А вдруг снова не встретит он такой девушки? Чтобы была самостоятельная, не какая-нибудь швабра, симпатичная, здоровенькая, хозяйственная. А к этому времени у Лёшечки как раз подоспел двухкомнатный кооператив, который ему устроил его старый клиент Аполлон Дмитриевич из торга через какого-то своего приятеля. Устроить-то устроил, но вот когда дело дошло до ордера и прописки, то одного Лёшечку не прописывают никак, дескать, площадь велика, так что в некотором роде у Лёшечки даже безвыходное положение, а из всех его знакомых девиц кандидатура Светланы самая подходящая. Кроме всех перечисленных выше качеств, есть ещё одно: родня в деревне – значит, постоянно в его, Лёшечкину, жизнь вторгаться не будут. И вот тут, тщательно взвесив всю свою материальную основу, ревизовав здоровье и состояние своей молодой и очень ясной души, Лёшечка и сказал Светлане:

– Давай поженимся?

К его удивлению, Светлана не стала делать изумлённое лицо и даже опять слегка его шуганула, когда он под это своё торжественное признание снова попытался её обнять. Ведь какая трезвая голова оказалась у этой девушки! Светлана даже сказала так:

– Я, Лёшечка, уже неделю жду, когда ты мне сделаешь предложение. Я даже уже приготовилась к этому. И даже больше тебе скажу: никуда ты от меня не денешься, потому что ты мне нравишься и я уже прикинула, что в мужья ты подходишь. Да и как у тебя с квартирой? У меня тоже свои задачи: в колхоз я возвращаться не хочу, а ПТУ я через полгода заканчиваю. И что же, я так и буду в колхозе работать маляром? Я, Лёшечка, согласна выйти за тебя замуж, но у меня условия: первое – сразу заведём ребёнка.’

Лёшечка опять потянулся к Светлане.

– Сразу, – урезонила его Светлана, – это не значит сейчас, а после росписи в загсе и свадьбы. Второе, – продолжала Светлана, – всего у нас будет трое детей. Я детей люблю. Третье. Я свою родню в дом не пускаю. Не то что не пускаю, но пусть зайдут, чаю попьют и отваливают. Своим умом будем жить. Но и пускай твоя родня тоже у нас не ошивается. Четвёртое. Пить будешь только дома или со мною. И пятое. Никаких дружков-товарищей. У тебя теперь семья. Подходит?

Лёшечка подумал: «Девятнадцать всего лет девчонке, а какая разумница. С супругой я не ошибся».

И здесь Светлана добавила к своей речи ещё:

– Лёшечка, а тебя не посадят?

– Да за что? Я ведь просто гайки кручу. Я ведь не директор мебельного магазина и не ювелирторг. Я ганки кручу, я – автослесарь.

 

II

Каждый раз, подходя утром к автостанции, Лёшечка удивлялся: ведь просто скопище сараев да невысоких, в один этаж, домишек, грязь, пыль, дощатый забор, сторожиха Анна Тимофеевна вяжет чулок, сидя на солнышке на табуретке возле ворот – ну просто деревня, запустение, а ведь именно это место даёт ему, да и не одному ему, кусок хлеба с маслом. Да что там с маслом – с ананасом! И второе: каждый раз Лёшечка удивлялся, как же удалось ему сразу после армии попасть на это золотое дно. Дуриком. Исключительно дуриком. И одновременно каждый раз холодная, как нож, мысль обжигала Лёшечку: а если всё это кончится? А ведь кончится рано или поздно. Прихлопнут. Вот уже для «Жигулей» автосервис открыл новую огромную станцию. Ведь дойдут и до «Запорожцев». Дойдут, всё к этому идёт. Не может не дойти. И тут же себя успокаивал: народ у нас ушлый, что-нибудь новенькое придумаем. Умельцы мы. Кулибины.

После увольнения из армии в запас Лёшечке очень не хотелось снова становиться к станку, в цех, идти снова на предприятие. Конечно, очень почётно работать на их прославленном заводе по производству сельхозмашин. Но как-то в армии он всё время думал, что вот окончится служба, тяжёлая его стройбатовская доля, и замаячут иные берега, иная жизнь, какая-то неожиданная, посветлее, посвободнее, поперспективнее, что ли.

С Фёдором Александровичем Лёшечка, как ни странно, встретился в пивном баре – подумать только, такое ненадёжное место, а именно здесь определилась дальнейшая жизнь.

Очередь за пивом – свята. Примкнул Лёшечка за последним пивцом и, несмотря на жару, терпеливо стоит. И уже, наверное, через полчаса, когда до бойницы осталось перед ним человек лишь пять, подваливает к нему Фёдор Александрович. То есть, конечно, просто незнакомый парень лет тридцати пяти в джинсах, подтянутый, в фирмовой рубахе и говорит:

– Слушай, солдат, возьми и мне заодно пару кружек. Ты вроде один, и пара кружек тебя не обременит. А я тебя лещом вяленым угощу.

– Возьму, – говорит Лёшечка, – если у вас есть лещ, то лучше возьму по три кружечки.

– Замётано, – соглашается парень, – бери по три.

За пивом, за столиком, под густой, прохладной липкой и познакомились. Лещ оказался вкусным, жирным, в меру солёным и провяленным.

– А почему вы, Фёдор Александрович, – спросил Лёшечка, – определили, что я солдат?

– Лицо у тебя, Лёша, загорелое, руки загорелые, шея тоже черная, как раз по линии воротничка, а в распах рубашки видно, что больше ты загаром нигде не тронут. Да и стоишь ровно, от строя ещё не отвык, волосы также не по моде, слишком короткие.

– Наблюдательный вы, Фёдор Александрович, человек!

– Специальность у меня такая: если хочешь жить – будешь наблюдательным.

Поговорили ещё о разном. И тут, расспросив обо всём, Фёдор Александрович и сделал несколько охмелевшему Лёшечке такое предложение:

– А может, Лёша, пойдёшь работать к нам в автосервис?

В первый же свой рабочий день, когда увидел Лёшечка низкие постройки, пыльный двор с искорёженными машинами, основной зал со старенькими подъёмниками и толпу разнообразных личностей, сгрудившихся у барьерчика мастера-приёмщика Фёдора Александровича, Лёшечка подумал: «Ну и в дыру я попал». Но отступать было некуда. Как говорится, давши слово – держись, а не давши – крепись. Единственное, что утешало Лёшечку, это таинственные слова Фёдора Александровича, сказанные ещё при первом свидании: «Тебе, Лёша, будет неплохо. И помни, ты родился в рубашке».

Когда Лёшечка уже переоделся, познакомился со своими товарищами по работе, а было их человек двадцать, по громкой связи назвали его фамилию, и перед самым звонком состоялся короткий разговор с Фёдором Александровичем. Вернее, вот что сказал ему мастер-приёмщик: «Я тебя, Лёша, ни о чём не предупреждаю и ни о чём не говорю. Смотри сам, потом во всём разберёшься».

«Потом» наступило очень скоро. Лёшечка оказался ушлый малый. Уже в первый день он увидел, как быстро красненькие десятки порхают не только у кассы, но и по разным тёмным углам цеха, и на пыльной площадке перед зданием. Там делается всё, что можно сделать с «Запорожцем» без подъёмника.

Но это всё мелочь, это лишь сахарок, чтобы присыпать хлеб с маслом. Главный добытчик – Фёдор Александрович. Вот это артист, это поэт своего дела! Вежлив, внимателен, раздевает только под аплодисменты жертвы. Сколько уловок и какое знание людей!

– Основную шестерёночную пару для сороковки? К сожалению, дорогой человек, уже полгода к нам ничего не поступало. Вот для тридцатисильного двигателя – я вам за милую душу.

– Ну помогите! Я в долгу не останусь.

– Наш долг – вам помочь.

– Ну что-нибудь сделайте!

– Знаете что, дорогой, – Фёдор Александрович – сама любезность, – сходите в цех к ребятам, может быть, они что-нибудь придумают. Лёшу там поищите или Серёжу.

Но Фёдор Александрович уже с восьми утра знает, что клиенту нужна основная пара. Ещё только он открыл окошечко, как просунулась голова и спросила у Фёдора Александровича, который что-то старательно писал:

– Основную пару для сорокасилки поставите?

Не поднимая головы, Фёдор Александрович негромко говорит:

– Товарищи, давайте, по порядку. Сначала заявки на развал и схождение. Есть на развал и схождение колёс?

Это на сорок минут.

За эти сорок минут Фёдор Александрович уже сбегал в цех.

– Лёша, возьми у меня в портфеле основную пару для сорокасилки.

– А сколько, Федя?

Фёдор Александрович выкидывает четыре пальца. Значит, в четыре раза дороже госцены – сто рублей. А сам мило и сдержанно:

– У нас с тобой, Лёша, семьи, а накладные расходы так велики.

И снова Фёдор Александрович на своём рабочем месте.

– Инвалиды Великой Отечественной войны есть?

Этот народ умеет постоять за себя. С ними лучше по-хорошему, и если не помочь им, то хотя бы прикрыться ими. Очень хорошо с утра парочку или хотя бы одного загнать на подъёмник. Они народ терпеливый. Их, главное, поднять на подъёмник, что-нибудь отвинтить, а потом ребята могут отлучаться, выходить на двор, на площадку, на десять-пятнадцать минут, снова подходить к поднятым машинам, что-то не торопясь делать и снова бежать к основным клиентам.

– Товарищи, товарищи, оба подъёмника заняты машинами инвалидов. Сейчас быстренько мы их отремонтируем и тогда займёмся вами.

– Фёдор Александрович! (Это хороший признак, что искатель основной пары уже узнал его по имени. Он молодец, этот искатель, уже четыре часа на станции, на жаре. Он уже собрал всю информацию о цене дефицита и своей основной пары у барыг, которые здесь же толкутся, не нашёл. Его подержать ещё пару часиков, и он созреет. По виду мужик, видимо, состоятельный.) Фёдор Александрович, у меня в коробке передач…

– Посмотрим, товарищ, обязательно посмотрим. А сейчас у нас обед.

А тем временем Лёшечка вовсю шурует свои винты и гайки. План выполняешь – претензий к тебе никаких ни по линии администрации, ни по линии общественных организаций. А это тоже важно, потому что хотя Лёшечка тих, ведёт себя смирно, без волны – Светик дома так ему и сказала: «Тихо и без волны», – потому что хотя по возрасту Лёшечка из комсомола выбыл, но в месткоме состоит, а это важно: местком ковры распределяет, машины и, если заболеешь, оплачивает бюллетень. А как план выполнишь, если всё время в цех ныряют разные личности и потупясь стоят возле тебя, ждут, когда ты обратишь на них внимание. А летом канючат:

– Лёшечка, а синхронизатор у вас не найдётся?

– Лёшечка, а «второго» и «четвёртого» подшипника для передней ступицы у вас нет?

Любит он это дело, машину чувствует. Он иногда даже думает, что если бы всё время он занимался своей прямой работой, то норму процентов бы на триста пятьдесят выполнял. Какой бы был передовик! Фёдор Александрович ему говорит: «Ты у нас, Лёша, талант». А ему просто интересно работать. Ему даже иногда на обеденный перерыв не хочется идти. Здесь хоть спокойно – никто тебя не отрывает – поработаешь. Чёрта с два поработаешь! Вот опять кто-то маячит слева. Но он, Лёшечка, технологию знает: ни оборачиваться, ни смотреть на наблюдателя он не станет. Пускай помучается, поунижается, побудет в неизвестности. Ну, когда же его прорвёт? Наконец-то!..

– Лёша, меня Фёдор Александрович прислал.

По технологии надо молчать. Он, Лёшечка, и молчит, делает своё дело. Нагнулся, промывает, прежде чем поставить на место в коробку, шестерни в ведре с бензином.

– Лёша, меня Фёдор Александрович прислал.

– Я слышал.

– Мне бы основную пару для сорокасилки.

По технологии опять надо молчать. Новую порцию шестерёнок Лёшечка моет в ведре. Долго моет, старательно. Щёточкой.

– Может быть, поможете? Я в долгу не останусь.

– Стольник, – коротко говорит Лёшечка. – Сто рублей, – разъясняет он, когда чувствует, что пауза разрастается больше, чем надо. – Я спрошу у ребят. Если, конечно, у них есть. Но очень может и не быть, – в голос Лёшечка подпускает лёгкую угрозу: дескать, не хочешь – не будет. Дескать, дорого – а дешевле нет.

– Хорошо, я согласен.

Давно бы так, думает Лёшечка. Сейчас около двух. Если минут через сорок я загоню машину этого чудака на подъёмник и на часок задержусь, то у меня будет задел плана и на завтра, а чудила эта, обрадовавшись, что сегодня же получит свою тачку, рублей тридцать-сорок мне ещё кинет.

Здесь у меня особые приёмы. Ведь можно и так. Сегодня снять мотор и коробку. Завтра весь день её разбирать, менять основную пару и собирать – ведь есть и другие срочные дела, например инвалиды. Закончу я эту работу без десяти шесть. А послезавтра так же, не торопясь: то подъёмник занят, то электричества в сети нет (и это бывает), я с богом часам к четырём тачку его доведу до ума.

Но все эти мысли пролетают в сознании у Лёшечки мельком, автоматически, привычно. Он работает. Спина мокрая. Чуб лезет на глаза, и он всё время нетерпеливым движением отбрасывает его назад.

…Однажды утром, войдя на станцию, Лёшечка увидел непривычного клиента. В отличие от всех остальных он не пробивался локтями к окошечку Фёдора Александровича, а тихо сидел на жёстком деревянном диванчике, подложив себе под локоть плоский с никелированными замками портфель. И по лицу, и по хорошему костюму мужчина выделялся среди обычных посетителей. Может быть, Лёшечка и пропустил бы эту фигуру мимо своего внимания, но, выбегая несколько раз на площадку, он неизменно встречался с острым, внимательным взглядом неожиданного клиента и каждый раз отмечал про себя: сидит не шелохнувшись. Всё так же под правой рукой плоский портфельчик, прямая спина, не касающаяся стенки, и только то левая нога закинута на правую, то правая – на левую.

Где-то часам к трём Лёшечка уже догадался, что представляет из себя странный человек, но всё же решил переспросить Фёдора Александровича.

– Дожимаем, Фёдор Александрович? – спросил его Лёшечка, кивая головой на терпеливого человека.

– Дожимаем. Это транзитчик, вчера в три часа притащили на буксире, едет из отпуска в Москву.

– А что у него?

– Коробка. Ходил вчера к директору, высыпал кучу документов, но хотя директор и занервничал, да ведь ремонтирует машины не он.

– Это верно, Фёдор Александрович, ремонт в наших мозолистых руках.

– Я тебе поставлю его часа в четыре на подъёмник, потому что директор обещал сегодня его поставить. Но будь только осторожнее. Он с восьми часов сидит и ни разу ко мне не подошёл. Гордый. Утром пришёл в чистой рубашке и бритый.

– За гордость, – сострил Лёшечка, – плата вдвойне.

С этим клиентом у Лёшечки сначала всё пошло как обычно. Сначала они познакомились. В тот момент, когда без десяти четыре Лёша скатывал чью-то инвалидную машину с подъёмника, подошёл этот странный человек и сказал:

– Я слышал, вас зовут Лёша. Вы сейчас будете ремонтировать мою машину. Меня зовут Геннадий Михайлович. В долгу я не останусь.

– Посмотрим, – задумчиво по технологии сказал Лёша. Сказал так, что неизвестно к чему относилось это «посмотрим». К неисправной машине или к смутному намёку владельца на благодарность.

Пока всё шло как обычно.

В четыре они вдвоём – потому что машина не шла – закатили её на подъёмник. В половине пятого Лёшечка снял мотор, вскрыл коробку, развёл руками. Тут подошёл Фёдор Александрович, тоже сочувственно развёл руками, и они вместе с Геннадием Михайловичем пошли к директору. Лёшечке можно было и не присутствовать в этот момент в директорском кабинете, чтобы отчётливо представить себе происходящее. Фёдор Александрович обрисовал положение. Кирилл Аствацурович очень сочувственно сказал, что с этой самой основной парой – опять основная пара! – да ещё с парой подшипников очень напряжённо. На всякий случай он тут же при клиенте позвонил Клаве на склад! У Клавы, на складе, конечно, эта пара где-нибудь есть. Но и Клава, и директор, и Фёдор Александрович держат её для какого-нибудь экстренного случая. И поэтому Клава громко, чтобы звук в трубке дребезжал и её скромная речь была слышна в кабинете, говорит, что только вчера они последнюю основную пару отдали инвалиду. А потом возникает в трубке заминка. Этот номер своей реалистичностью убеждает любого! Директор вдруг делает вид, что забыл, о какой машине идёт речь, и, обращаясь к клиенту и прикрывая ладонью мембрану трубки, доверительно спрашивает:

– Простите,– а у вас тридцати- или сорокасильный мотор, Геннадий Михайлович?

– Сорокасильный.

– Нет, нет, Клавочка, к сожалению, сорокасильный. Спасибо тебе.

Директор вешает трубку и трагически разводит руками. Дальше по сценарию могло быть два финала. Первый – это когда директор разводит руками и говорит: «Давайте запечатаем машину, вы, Геннадий Михайлович, езжайте в Москву, доставайте эти злосчастные детали, через три-четыре дня возвращаетесь, и мы за несколько часов приводим всё в порядок».

Второй финал предполагает большую сердечность. Услышав по громкой связи свою фамилию, Лёшечка, направляясь в кабинет директора, про себя решил: «Второй вариант».

…Директор развёл руками и сказал, обращаясь к Лёшечке:

– Воронцов, вот какие дела. Товарищу надо помочь. На складе у нас ничего нет. Может быть, мы подберём что-нибудь из утиля, чтобы Геннадий Михайлович доехал до Москвы. Километров на триста. Ну что, Воронцов, поможешь товарищу, а?

Лёшечка, как всегда в таких случаях, улыбнулся изо всех сил. Улыбнулся ласково, добро, честно:

– Я думаю, поможем. Поможем. Но только, наверное, завтра с утра. Сейчас почти шесть.

– Хорошо, – сказал Геннадий Михайлович, – завтра так завтра.

Большое вам всем спасибо, товарищи. – И в этот момент Геннадий Михайлович почему-то пристально и долго посмотрел на Лёшечку. Так пристально, что Лёшечке стало не по себе. – В восемь утра, Лёша?..

С самого начала работы Лёша вдруг понял, что клиент ему попался не сквалыжный и добрый. Видимо, мужик тёртый: и сам умел жить, и другим давал. Как-то очень быстро он понял, что от него хотят, сориентировался, проникновенно посмотрел Лёшечке в глаза, и Лёшечка назвал свою сокровенную сумму – «стольник». Лёшечка тут же ушёл «спрашивать ребят». Но работы было навалом, камуфлировать особенно было некогда, и Лёшечка минут через пять вернулся обратно, неся завёрнутые в газетку нужные детали. «Вот и хорошо», – сказал Геннадий Михайлович, мельком взглянул на железки и полез в машину доставать замасленный халатик, надел его и как-то ловко и ненавязчиво стал помогать Лёшечке. Не то, что эта помощь была Лёшечке очень нужна, но то, что интеллигентный и вежливый человек не чурается его дела, как-то его подкупало.

Единственное, что смущало Лёшечку, это какое-то удивительное несоответствие, в общем-то, дешёвой машины «Запорожец» и её хозяина. По многим признакам – по дорогому японскому транзистору, установленному в машине, по кожаному заграничному чемодану, брошенному на заднее сиденье, по обуви, дорогим брюкам, выглядывавшим из-под замызганного халатика, по тому, как Геннадий Михайлович небрежно, привычно, совсем не как он, Лёшечка, носил эти вещи, по тому, как он привычно называл всех на «вы», по манере выговаривать слова и по самой его речи, удивительно простой, не фасонистой, но внушительной и ясной, Лёшечка понимал, что тот принадлежит к какому-то иному, привлекательному, но недосягаемому миру. Но тем не менее замызганный, очень не новый «Запорожец» смущал. Это несоответствие Лёшечку мучило и в тот момент, когда они в четыре руки, все перемазанные маслом, завинчивали центральную гайку, а она не шла; и когда они положили крестовину с коробкой на пол и Геннадий Михайлович, поддев ломиком с одной стороны, нажал на него всем телом, а Лёшечка метровым ключом жал эту гайку в другую сторону; и когда гайка эта наконец стала на своё место и оба вздохнули с облегчением. В этот-то момент Лёшечка и спросил:

– Геннадий Михайлович, скажите, пожалуйста. Человек вы с виду солидный, а машина у вас такая – простите меня – фиговенькая. Как это понимать?

– Это очень интересный вопрос, Лёша. И я тебе на него отвечу. Машину можно иметь и нормально, в удовольствие эксплуатировать, только если её эксплуатация тебе по карману. Я на своём «Запорожце» на дачу возил цемент, в отпуск на охоту ездил, на рыбалку – тоже. И когда каждый раз еду, не трясусь, что она испортится, что я её побью, поцарапаю. Я получаю от неё удовольствие, она мне приносит массу удобств. Потому что эта машина дешёвая, она мне по карману, по моей зарплате…

– Геннадий Михайлович, – перебил своего клиента Лёшечка, потому что понял, что сейчас самое время задать ему вопрос, который его давно мучил, – а кем вы, простите меня, работаете?

– Я, Лёша, профессор медицины и директор научно-исследовательского института. Но я вернусь к твоему первому вопросу. Ты заметил, сколько народа купило «Жигули», понастроило гаражей, а почти никуда на своих машинах не ездит. Потому что, если машина испортится или побьётся, они вынуждены, чтобы её отремонтировать, – тут Геннадий Михайлович, как давеча в кабинете у директора, долго и пристально посмотрел на Лёшечку, – они вынуждены очень во многом отказывать себе и своей семье. А ведь машина при нашем почти даровом бензине – это только четыре колеса, только средство доставки грузов и пассажиров. А машину превратили в факт семейного хвастовства: «У Маши, дескать, с мужем и машина, и ковры, и хрусталь». Ты когда-нибудь пьёшь из своих хрустальных фужеров?

«Откуда он узнал про фужеры, – подумал Лёшечка, – я ему вроде об этом не говорил?»

– Нет, не пью, жена не разрешает.

– И никто не пьёт. И в хрустальные вазы твоя жена не ставит цветы и даже, когда приходят гости, не ставит на стол хрустальную салатницу. Это вы всё покупали для денег, для престижа, для того, чтобы казаться не теми, кто вы есть на самом деле. И то же самое с машиной. Если я езжу на «Запорожце», который мне по карману, то никто не отберёт у меня того, что я профессор, что я двадцать лет отсидел задницу за письменным столом, пока стал доктором наук. Меня не волнует, что кто-то подумает, что я мясник, директор хозтоваров. А вот мясник, когда он едет на «Жигулях», – я, конечно, говорю сейчас не о всех и не обобщаю, – а вот мяснику за рулём дорогих «Жигулей» или «Волги», и особенно, когда он весь в импорте-экспорте, ему ой как хочется, чтобы никто не подумал, что он мясник или моет кружки в пивной палатке. И это потому, что он стыдится своей профессии, стыдится в том случае, если её не любит, если наживается на ней, обворовывая других людей. Вот почему я езжу на «Запорожце».

Эту речь своего необычного клиента Лёшечка слушал с двойственным чувством. С одной стороны, его поражало, как правильно говорит этот профессор-транзитчик. И тут он думал о том, что все его далёкие холостые поездки в Суздаль – полная липа, что липа – его дом полной чашей, почти такой же по мебели, посуде и коврам, как дом Фёдора Александровича. Значит, «липовые» они люди.

Но когда он выезжал за ворота станции в чистой рубашечке, в джинсах марки «Lee», ему казалось, он начинал жить по обычным человеческим законам. Он водил гулять, держа за руку, двух своих пацанов – шестилетнего Шурика и трёхлетнего Валерика. Он шёл по улице или парку, высокий, подтянутый, хорошо одетый, вёл чистеньких, хорошо одетых детей, и все умилялись, даже оборачивались на него, на образцового папашу образцовых детей. Он всегда пропускал перед собою женщину перед входом в магазин или на почту, уступал место старухам и беременным, если случалось ему ездить в автобусах, не торговался на рынке, не мелочился, дарил на дни рождения родственникам и друзьям дорогие подарки, и всё-таки, оказывается, все знали, к т о  о н  т а к о й. Все знали, к а к он зарабатывает, и, наверное, завидуя, всё же не одобряли такой его заработок. Считали его, наверно, ловчилой, выскочкой, холуём, хамом. А кто же он такой на самом деле, если посмотреть правде в глаза? Разве профессор Геннадий Михайлович, с которым они так сошлись, который бегал ему за пирожками в закусочную, в душе не презирает его? Не понимает, кто он такой?

Против Лёшечкиного ожидания он неожиданно долго провозился с машиной Геннадия Михайловича: центральный вал чуть расклинило, его пришлось подтягивать и шлифовать. Во всей этой затяжной и нудной работе Геннадий Михайлович ему помогал – держал, приносил инструмент, мыл детали. Конечно, у Геннадия Михайловича была некоторая своя корысть: уже пятница, и если Лёшечка до шести его машину не выпустит, то, значит, мыкаться ему ещё по гостиницам до понедельника, но, с другой стороны, Лёшечка поражался, как этот неумёха, возившийся всю жизнь с анализами и больными, так ловко крутит гайки, и если ему раз покажешь, то делает уже всё добросовестно и чётко. А разве я смог бы так же быстро научиться чужому делу? От этой мысли Лёшечке становилось грустно.

Другой для Лёшечки неожиданностью оказалось то, что когда вся работа была закончена и «Запорожец» довольно мягко заработал, без шумов и скрежетов – Лёшечка делал не тяп-ляп, а на совесть, – другой неожиданностью оказалось то, что когда Геннадий Михайлович, очень довольный, шутливо сказал: «Ну, Лёша, удружил, а теперь наступил час расплаты. Сколько с меня?» – вот тут-то Лёша вдруг твёрдо и определённо сказал: «Не выйдет, Геннадий Михайлович, я с вас ничего не возьму. Расплачивайтесь только через кассу. Не уговаривайте и не просите – не возьму». – «Постой, Лёша, но ведь с любого другого ты бы взял, а я вот даже видел, что ты делал мне всё старательно, на совесть, честное слово, мне даже хочется тебя отблагодарить». – «Нет, Геннадий Михайлович, вы из отпуска, наверное, на пределе… И вообще, нет и нет. А вот если, когда всё у нас будет закончено, вы со мной покурите, то я буду рад».

…Разговора такого, какого хотелось Лёшечке, так и не получилось. Они сидели на скамейке во дворе станции и курили. Клава уже закрыла склад, почти все разошлись, затих компрессор в малярке. Геннадий Михайлович весь был, видимо, в своей сегодняшней дальней дороге – ведь это не шутка после целого дня работы проскочить ещё пятьсот вёрст. А на Лёшечку вдруг упала усталость, тупая и равнодушная. «Сколько, интересно, сегодня накапало? – лениво подумал он. – А, чёрт с ним! Чего зря ломать голову, приду домой, запрусь в ванную и сочту». О чём-то хотелось спросить Геннадия Михайловича, о чём-то важном и главном. «О том, как жить дальше, что ли? А зачем спрашивать? Да пусть идёт, как идёт. Сейчас встану, пожму руку, и пусть с богом, – думал Лёшечка, – едет, не томит меня, не смущает какой-то иной жизнью. Она не для меня. В одну руку всего не заберёшь. Вот сейчас докурю…» Но внезапно первым, безо всяких вопросов заговорил Геннадий Михайлович:

– В грязи ты, Лёша. Всё это грязь и унижение для человека. Я ведь наблюдательный мужик, Лёша. Я видел, сколько и чего ты сегодня сбыл на сторону. И видел, как всё время вы выносите что-то в свёртках и сумках и какое огромное количество деталей уходит налево, сколько вы их продаёте навынос. А ты заметил, Лёша, что люди больше стараются купить у вас что-нибудь на станции, чем сделать? Даже люди, труд которых далёк от вашего, стремятся сами разобраться в машине? Вас начали бояться. Боятся с вами связываться и связываются только по крайней нужде. Вы на своих автостанциях стали жить не по советским законам. Вам всем очень удобно: вы пользуетесь нашим образом жизни, потребляете наше здравоохранение, право на соцобеспечение, а работаете, как лавочники. Вот смотри, по западным меркам тотальная операция, которую произвожу я с моей квалификацией и умением, стоит около семи-восьми тысяч долларов. Ну и что, мне, значит, тянуть с больного за каждый шов, за каждое шевеление моего высококвалифицированного мизинца?

Лёша, поверь мне, таким людям, как ты, с каждым годом жить будет всё труднее. Как сказал один знаменитый поэт: «Всё счастье земли – за трудом». Не горюй, Лёша, но крепко подумай о себе. Это всё, чем я тебя сегодня могу отблагодарить за твою очень хорошую работу…

 

III

На дне рождения Шурика, когда ему исполнилось шесть лет и собравшиеся гости – Фёдор Александрович с женой Таисией, подруга Светланы учительница Зинаида со своим мужем шофёром Василием, кладовщица Клавдия с болезненным супругом Тихоном Николаевичем (ему варили овощи без соли и овсяную кашу на молоке), – словом, когда гости хорошо ели и пили, нахваливая умелую и разворотливую хозяйку, и когда Светлана, очень статная, в своём новом крепжоржетовом платье с воланами («кримплен уже не в моде, и носят его одни продавщицы»), с крошечными золотыми серёжками с блестящими камешками в ушах (сколько стоят эти камешки – знали только Лёшечка да кладовщица Клавдия, бросавшая на них хищные взоры), – когда статная и уверенная в себе Светлана внесла, словно киноактриса, на фарфоровом блюде жареного поросёнка и все ей зааплодировали, – вот тогда она, продолжая начатый до её ухода на кухню разговор об отпуске, сказала:

– Мы в этом году едем в Сочи. Дети уже большие, старшего возьмём с собой, пусть покупается и поест фруктов.

– Сочи – это единственное место, где можно культурно отдохнуть, – одобрила решение Светланы Клавдия. – Мы в позапрошлом году с Тихоном Николаевичем проводили отпуск там. Снимали квартиру.

– Снимать квартиру – это очень по-деревенски, – возразила Светлана, – отдых должен быть полноценным. Живём только один раз.

– И надо прожить жизнь так, чтобы не было мучительно больно… – улыбнулся Фёдор Александрович Светлане.

Мельком она заметила, как скисла при этом бочкообразная Таисия. И Светлана злорадно подумала: «Уж коли в молодости ухватила красивого мужика, так хоть за собой следи, чурка с глазами».

– Совершенно справедливо, Фёдор Александрович, – одарила Светлана Лёшечкиного сослуживца улыбкой, – поэтому я и говорю, что отпуск должен быть отпуском. Мы снимем два номера в гостинице на берегу, и никакой готовки, никаких кастрюлек и керосинок. Питаться только в ресторане, разве что утром сметанку и кефирчик, купленный с вечера. А на Рицу поедем на своей машине.

…Выехали они в первую же пятницу сентября. Вернувшись с работы уже с отпускными, Лёшечка в который раз порадовался, какая волевая у него жена. Просто бой-баба! Всё у неё в руках горит. Машина, выведенная из гаража, уже стояла у подъезда. Как же Лёшечка в своё время протестовал, когда в самом начале первой беременности Светлана записалась на курсы автолюбителей: «Ну зачем тебе это? Ребёнка повредишь». «Я всё рассчитала, – отвечала жена. – В первый же месяц декрета я пройду спокойно практическую езду и сдам экзамены. А зачем мне права – потом увидишь». И вот сейчас он ещё раз убедился в её правоте. На заднем сиденье слева, на спальных мешках, стояла сумка-холодильник. Лёшечка не утерпел, открыл своим ключом машину: бак был полон, а в багажнике стояли чемоданы и две двадцатилитровые канистры с бензином. Бой-баба! Если Светлана что-нибудь делала, то только по высшему классу. «Ничего терять не хочет, – подумал Лёшечка, – ни минуты из отпуска». Если они через час выедут, то, меняя друг друга, к двенадцати часам будут у Ростова, а там до Сочи уже рукой подать, к вечеру прибудут! Рассчитала Светка всё правильно, к вечеру прибудут! И опять он порадовался, что самую трудную работу делает его жена. Всё у неё на примете, всё сообразит, сочтёт, прикинет, а его дело только гайки крутить. Жить можно! Жизнь прекрасна! Надо только поспевать за задуманным!..

Но как точно Светлана ни рассчитала, как точно ни составила график, сидя по вечерам над атласом шоссейных дорог, всё, казалось бы, предусмотрела, бензину припасла почти на всю дорогу, но…

Но перед самым Сочи остановил их вежливый лейтенант ГАИ. Аккуратно приложил к фуражечке руку, поздоровался, поздравил с прибытием, но поинтересовался, где они будут отдыхать. В Сочи? А нет желания – в Новолазаревской, в Лоо, в Сухуми? Нет? Только Сочи. Молодые люди из русского Нечерноземья желают пользоваться не только морем и солнцем, но и культурным изобилием, которым снабжает прекрасный город у моря Росконцерт? Прекрасно! А сколько времени они собираются пробыть у моря под пальмами? Двадцать четыре дня, весь отпуск. Вот и расчудесно! Главное – стабильность. Отдых – это в первую очередь море и солнце, а не угар дороги. А поэтому – ах, как мил, как белозуб и вежлив был лейтенант ГАИ! – а поэтому, не портя внешнего вида их прекрасного автомобиля, он с внутренней стороны переднего стекла налепит им маленький талончик, где стоит сегодняшнее число. За сутки молодые люди, которые выразили такое похвальное стремление к стабильности, должны устроиться, припарковать машину – и никаких передвижений все двадцать четыре дня. Воздух над всесоюзной здравницей должен пахнуть лишь свежим запахом моря и розами! Решение Сочинского горсовета. В противном случае у симпатичных молодых людей немедленно будут сняты номера. Лейтенант желает симпатичным молодым людям счастливого пути и хорошего отдыха.

«Какой здесь отдых?» – Света, как пушистая пума, выскочила перед красавцем лейтенантом. Но лейтенант, видимо, вдоволь поохотился на солнечных сочинских полянках. И хоть пума так пушиста, так элегантна, зеленоглаза и мила, он, лейтенант, ничем помочь не может и просит освободить дорогу, потому что точно такую же беседу ему сейчас придётся вести с пассажирами следующей машины.

…Если что сразу не заладится, то и потом пойдёт комом. Весь вечер они мотались по Сочи, но то, что казалось им лёгким у себя в городе, здесь оказалось невыполнимым. Везде не было мест, и везде тем не менее жили люди. В «Жемчужине» – немцы из ФРГ и шведы, в «Приморской» – артисты цирка и какие-то эстрадники, в «Москве» – участники конгресса дендрологов. И каждый раз Светлана или Лёшечка долго стояли, маясь, у окошечка администратора, просили войти в их положение, были готовы подождать, намекали на свою исключительную благодарность. Но что-то не срабатывало.

По бульварам и проспектам, по которым медленно проезжали запылённые «Жигули» Лёшечки, плотной массой двигалась толпа весёлых и несуетливых людей. Горели лампочки. У гостиницы «Москва» работал музыкальный фонтан, а на открытой веранде второго этажа ели мороженое. А они со своими «Жигулями», со своими аккредитивами, с двумя чемоданами тряпок, с желанием провести отпуск «как люди» оказались никому не нужными на этом празднике жизни.

Около двенадцати ночи Лёшечке со Светланой повезло. На круглосуточно работающей бирже, возле вокзала, они сняли однокомнатную квартиру. Квартира была далеко от центра, но зато, как сказала хозяйка, ночью там прохладно, потому что близко горы и лес. Было ещё неудобство: квартира сдавалась сразу на четыре недели. «Ну, ничего, – думал Лёшечка, – если что-нибудь подыщем получше, съедем – и всё».

И началась их курортная жизнь. С утра пораньше они уезжали на автобусе на пляж, брали лежаки, занимали места под тентом, поближе к морю. Пляж был весёлый, всё больше студенты, молодожёны, горожане и командированные, стремящиеся между делом ещё и загореть. Лёшечке понравилось море. Он купался, отсыпался, играл в карты со студентами.

Во вторую неделю отдыха навалилась на него хандра. Всё показалось пресным и неинтересным, море – грязным, дорога на автобусе до пляжа – пыльной, очередь в столовую – бесконечной. И в это же время определилось у него какое-то расхождение с женой. Несколько раз делали они попытки переехать куда-нибудь в гостиницу ближе к морю, но каждый раз безуспешно. «Вот чёрт, – думал Лёшечка, сидя где-нибудь в холле гостиницы в мягком кресле, пока Светлана вела переговоры, – есть деньги, а не истратишь». И вообще что-то точило Лёшечку, что-то сжимало душу. Злое ощущение, что ему что-то недодали в жизни, всё отчётливее прикипало к его сознанию.

«Ну что же, – думал он, лёжа на пляже, – так мне всю жизнь и крутить гайки?» И тут же поднималась злоба на жену: «Она-то всем довольна. Щебечет, возится с сыном, говорит, что очень счастлива, что свела много знакомств, что лучший отдых – это стабильность. Но она-то весь год видит белый свет: ходит по магазинам, ездит с ребятишками весною в парк и за город. Книжки читает, в курсе всего. Корчит из себя какую-то принцессу. Ну, конечно, она при семье, мы же вместе после рождения Шурика постановили, что ей лучше не работать, а заниматься домом, уютом. И она занимается. Сама в гараже погреб вырыла под картошку и сама же оштукатурила, не чурается работы. Но ведь я, – чуть ли не кричал от острой обиды Лёшечка, – весь день, весь день кручу гайки, обманываю людей, каждую минуту жду наряда ОБХСС, сделал из себя гада и жлоба».

Лёшечка обводит глазами пляж. В мареве, поднимающемся от гальки, колышутся тени. От моря через удары набегающей волны доносятся радостные крики детей. Ему хочется взглянуть на всё весело, непредвзято, хочется радоваться солнцу, морю, тому, что он здесь, за тысячу километров приехал. Он здоров, слава богу, и дети здоровы, какого ему ещё рожна надо? Он старается не думать, но жуткая злая муть не проходит. Он лежит на спине, солнце нещадно жжёт живот, ноги, он знает, что обгорит, но не идёт в воду.

«Хохочет, заливается. Она довольна жизнью – что хотела, то и получила. Но ведь и за меня распорядилась. Ей что, помешал мой техникум? Она что, меня туда устраивала? Я ещё до женитьбы в него поступил. А когда Шурик родился, она меня, видите ли, пожалела, проявила заботу».

Как в кино перед глазами у Лёшечки встал тот вечер.

Уже с месяц, как Шурика привезли из роддома, но Светлана спать вместе с нею всё не разрешала. И вот в первую же ночь, когда они легли вместе и уже потом, когда Светлана уснула, Лёшечка встал и пошёл на кухню делать контрольную за второй курс. Он как сейчас помнит, как хорошо и удачливо писалось ему тогда. Цифры и формулы будто сами становились на место в правильной логической последовательности. И его тогда восхищало и радовало своё умение, умение человеческого мозга в таком строгом порядке конструировать и расставлять жизнь, и он тогда получал наслаждение от этой своей работы. Но часа в два ночи вошла Светлана, в халате, причёсанная, будто и не спала, села напротив него, взъерошила ему волосы:

– Получается, Лёша?

– Получается.

– А зачем это нам, Лёша? Ты разве хочешь менять работу?

– Нет, не хочу. Другой такой не найдёшь.

– А инженер, знаешь, сколько получает?

– Знаю. Но я ведь не для этого…

– Вот и в газетах пишут, что лучше быть хорошим рабочим, чем плохим инженером. Зачем ты гробишь здоровье? Я тебя и рабочим буду любить всю жизнь…

«За меня распорядилась? Лёша, тебе надо всю жизнь крутить гайки? Гайки, гайки, гайки, рубли, рубли, рубли. Больше рублей. В этом году будем покупать дачу, сад сажать для детей. Выйдешь, видишь ли, на пенсию, будешь под вишнями пить чай. Мужчина, видишь ли, – где это она, интересно, вычитала? – должен воспитать сына, построить дом и посадить дерево. Это значит, мне ещё корёжиться, сажать деревья! Для детей, для жены, для будущего. А что мне сейчас? Солнце жарит, обугливая живот и спину. Как визгливо кричат дети! А море грязное, плавают у берега арбузные корки, куски хлеба. А он, Лёшечка, здесь купается. А что мне сейчас?»

Лёшечка встаёт, разминает сильные, тронутые ровным загаром плечи. Красивый, видный, чуть лысеющий на макушке блондин, и негромко кричит своей жене:

– Светик, я возьму у тебя из сумки трёшничек, пойду выпью холодного винца. Ладно?..

 

Через год профбюро автостанции постановило ходатайствовать перед администрацией об увольнении слесаря Воронцова А.К. за систематические прогулы и пьянство. К удивлению Лёшечки, особенно непримирим был его старый друг Фёдор Александрович. В своё оправдание Лёшечка ничего высказать не мог. И чего ему надо? Дом есть, семья, хорошая работа. «Распущенность одна, – поддержала Фёдора Александровича кладовщица Клавдия, – позорит звание рабочего». Дома Лёшечку ждал новый удар.

– Всё моё терпение кончилось, – тихо, спокойно, не повышая голоса, сказала Светлана, – я от тебя ухожу.

– И кому ты с двумя спиногрызами нужна? – усмехнулся Лёшечка.

– Фёдор развёлся с Таисией. Мы решили с ним сойтись. Дети его любят.

«Ну, если две такие щуки объединились, – лениво подумал Лёшечка, – то мне крышка. Надо мотать. Завербоваться, что ли…»

И вдруг его будто толкнуло: «А что если переехать к матери, устроиться в колхозе работать на самосвале?..»