ШЕСТИДЕСЯТЫЕ

Рубрика в газете: Ностальгия, № 2019 / 42, 14.11.2019, автор: Лев ЛАПКИН (САНКТ-ПЕТЕРБУРГ)

Понимание того, что наступили «свингующие шестидесятые», пришло ко мне с большим опозданием, только в шестьдесят четвёртом. Когда оттепель сменилась брежневским застоем. Первый летний отпуск после первого года работы. Мы с друзьями едем на юг. Кто­то определил – в Алупку. И мы потянулись в Алупку. Там познакомились с ребятами из Театрального, с художниками. Познакомились с Игорем Добролюбовым, белорусским режиссёром. Теперь он народный артист Белоруссии. Снимал тогда фильм «Иду искать». Рассказывал, какого замечательного актёра он нашёл – Георгия Жжёнова. Тот недавно вернулся с Колымы. Жжёнова тогда ещё никто не знал.

Центром нашего притяжения была мастерская художника из Ленинграда Якова Александровича Басова. Очень красивый дом из ракушечника, с итальянским двориком, недалеко от берега моря. Яков Александрович – крупный интересный мужчина в возрасте, интеллигентный, доброжелательный, гостеприимный. Раньше Басов писал маслом унылые совковые картины. В точности так, как требовал соцреализм. Перебравшись в Крым, начал писать акварельные пейзажи. Много работал на пленэре, ходил в горы, встречал рассветы. Открылось второе дыхание. Многие его работы того времени теперь экспонируются в очень хорошем Симферопольском художественном музее.

К нему приезжала летом на отдых его приёмная дочь, очаровательная Ирина. Звезда Алупки. Она выросла на море. Прекрасно плавала. Чувственная, живая, лукавая, за ней всегда ходили толпы поклонников. Поэтесса. И – дочь известного в своё время поэта Бориса Корнилова. Автора знаменитой «Песни о встречном». В тридцать втором того обвиняют в «яростной кулацкой пропаганде», а в тридцать седьмом арестуют как «участника антисоветской троцкистской террористической организации». Дочь родилась, когда отец был уже арестован. В тридцать восьмом Корнилова не стало. Недавно Ирочка, живущая сейчас с мужем в Париже, издала в России сборник о своём отце. Тогда она отдыхала в Алупке с маленькой дочерью Мариной и мужем, Борисом Заборовым, очень талантливым, в то время белорусским, художником. Теперь – известный художник, гиперреалист, оформитель ряда спектаклей «Комеди Франсез». Оба, Ирочка и Борис, – молодые, красивые, сильные, талантливые, жадные до любых жизненных впечатлений. Вокруг них – водоворот людей и событий. Это была счастливая встреча. Моя тёплая дружба с Борисом и Ириной сохранилась до сих пор. Как мы тогда проводили время! Купались в шторм среди опасных скал, вытаскивали канатом из бушующих волн тех, кто не мог выбраться, катались с огромного камня «рояль», куда нас вначале выбрасывала волна, а потом мы соскальзывали к берегу по пологой части камня. Поднимались на Ай­Петри, чтобы встретить рассвет. Наблюдали богатырские игры местных ныряльщиков. Они устраивали парные соревнования, кто дольше просидит под водой: один из пары сидел на глубине три­четыре метра, держась за камень, а второй носил ему воздух и передавал рот­в­рот.

Ирочка, она была немного старше, подтрунивала надо мной: «Ну что, – говорила она – микеланджеловский мальчик, ты хотел бы разметать мои волосы в своей палатке?» «Конечно, хотел бы. Кто бы отказался?» – «Жди, надейся, может, я и приду». Куда там. И без меня многие мечтали иметь отношение к её волосам, многие хотели бы её когда-нибудь дождаться. Шутливая, дерзкая, задорная Ирочка. Может, это всё показное? Может, ей никто и не нужен был вовсе, кроме её брутального, глазастого Заборова?

Среди Ириных поклонников и Борька­гитарист, приятель и тёзка её мужа, идеально подстриженный, идеально одетый, гроза всех окрестных девчонок. «Иду делать рис», – говорил он, уходя на очередное рандеву. Почему рис? Вечерами этот Борька, художник из Ленинграда, пел под гитару одесские песни, «как на Дерибасовской, угол Ришельевской», блатные песни, Высоцкого «У тебя глаза как нож», «Что же ты, зараза», «Горели мы по недоразумению», «Где твои семнадцать лет», Окуджаву. Это были совсем не те песни, что мы пели в конце пятидесятых. Послушать стягивалась молодёжь со всей Алупки.

В города Советского Союза тянулся поток тех, кто возвращался из лагерного ада. Уже вышел «Один день Ивана Денисовича», уже можно было прочесть часть «Колымских рассказов» Шаламова. Потекли реки изустных, как бы народных историй. Наполненных особенностями лагерного быта, фени, матерщины, грубого животного юмора, пронизанных страданиями простого человека, измученного, униженного, изуродованного, но несломленного. В среде московской и ленинградской интеллигенции считалось уместным, престижным и модным передавать, пересказывать эти лагерные байки, материться, коверкать прекрасный русский язык. В нашей алупкинской компании появлялись «центровые» московские мальчики. Видимо, из хороших семей. Гордились своей фартовостью, блатным жаргоном. Хотели быть похожими на блатных. Косили под блатных. Шустро сыпали лагерными историями. Видя нашу иногда отстранённую реакцию, говорили: «Ну что, не нравится? Нехорошие мы парни? Неприличные?» Но рассказчиками они были прекрасными. Впоследствии мы слышали много подобных рассказов. И народных, натурально принесённых из мест лишения свободы. И придуманных, искусно закамуфлированных под блатные. Эти, как правило, малоэстетичные байки невольно застревали в голове, запоминались. «Сколь было генералиссимусов». «Я на слободе пончики с джемом ел, сключительно». «Знаю, бывал я у вас в Ленинграде. Как с Московского вокзала выйдешь, налево Невский будет. Там ещё театр с конями». Со временем я сам стал сочинителем и рассказчиком подобных баек. Делился ими с друзьями, отдыхая в Планерском, Новом Свете, в Пицунде. Они, эти байки, пользовались успехом. Отдыхающие, наслышанные об этих рассказах, незнакомые люди из молодёжи, конечно, приходили в самую жару на пляж, где я в компании друзей грелся на солнышке. Повтори, что вчера вечером рассказывал. Не момент, ребята. Да и настроения нет. Это надо под настроение. Сейчас создадим настроение. Приносили тёплую, пузырящуюся от жары водку. Выпей. Послушайте, какая сейчас водка? Такая была временами слава. Слава не всегда в радость. Зарекался, что не буду больше прикасаться к этой теме. Что это не самая сильная моя сторона. Но потом всё равно – временами под настроение возвращался к лагерной тематике.

Подлинным просветителем для меня в те годы стал мой друг Витя, тогда ещё студент театроведческого факультета ЛГИТМиКа. Мы очень быстро сблизились и стали друзьями. Я уже работал по специальности. Писал диссертацию. Занимался спортом. Девчонок тоже не забывал. Но каждый вечер около двенадцати я заезжал к Вите, в большую коммунальную квартиру на Таврической.

Тогда мы открывали для себя культуру всего земного шара. И нашей страны. Всего, чего лишены были за душным железным занавесом. Хотели охватить всё. Зощенко и Ахматову, Платонова и Сашу Чёрного. И новые обоймы – Некрасова, Аксёнова, Гладилина. Астафьева, Тендрякова, Ахмадулину. Читали и «Новый мир», и «Юность», и «Знамя». И «Искусство кино». И «Вопли» («Вопросы литературы»). Успевали на демонстрации новых фильмов, на кинофестивали. «Застава Ильича» Хуциева. Ромм. Данелия. Надо уследить за потоком вернисажей. Не прозевать выставки в Эрмитаже, в Русском музее. Необходимо знать всех новых художников. А театр? А балет? А опера? А добрать из недавнего прошлого? «Не хлебом единым» Дудинцева. Тут ещё старик Катаев выпустил новый перл «Святой колодец». Итальянский неореализм в кинематографе. Художники Ренато Гуттузо, Грис, Брак, Леже. О, надо не забыть Джеймса Джойса. Акутагаву. И Бхагавад­Гиту. И письма Неру дочери. И Амброза Бирса. Времени на всё не хватало. Мы читали, смотрели, обсуждали, куда­то ехали, встречались. Хронически недосыпали. «Андрей Рублёв» и «Иваново детство» Тарковского, фильмы Куросавы, Бергмана, Антониони, Ламориса. Витя, ты был моим гидом по рекам и морям бурной культурной жизни того времени. Низкий тебе поклон, Витюша. И социологию не надо забывать. Мы дружили с Игорем Семёновичем Коном. Конечно, необходимо хорошо знать его «Социологию личности». И работы по психологии юношества. Я встречался в воскресенье на Невском с друзьями, мы куда­то шли, я на ходу засыпал, а они держали меня за руки, чтобы не упал. Со временем я понял, что нельзя объять необъятное. И стал относиться ко всему этому спокойней.

Но и встречи тех лет невозможно забыть. Мне посчастливилось знать молодыми, увидеть на взлёте многих и многих.

Мой друг Витя был крепким малым. Зимой, когда дворники собирали кучами снег, его любимым развлечением было бежать вдоль тротуара, перепрыгивая через эти кучи как через барьеры.

Витя отличался фантастической активностью. Спускался по лестнице только бегом через две ступеньки. Постоянно приводил домой весёлые компании талантливых молодых людей – актёров, поэтов, танцовщиков. Здесь, в этой квартире, можно было узнать все новости из мира театра и искусства. Здесь бывала Наташа Тенякова, тогда ещё студентка, ныне прославленная актриса. Играла на фортепьяно и пела популярную песенку: «Я – маленькая балерина, всегда мила, всегда нема, и скажет больше пантомима, чем я сама». Приходила с мужем, Лёвой Додиным, тоже студентом, ныне всемирно известным режиссёром. Там бывал и Иосиф Бродский, уже тогда мы понимали, что он безумно талантлив. И молодой танцовщик Миша Барышников. После защиты диссертации я пригласил Витю и Мишу Барышникова в ресторан «Садко» на улице Бродского (художник такой был в советское время), чтобы скромно отметить мою небольшую победу. Весёлый человек этот Барышников. Танцевал между стульями и столами танец вождя народной диктатуры. Держал руки под мышками, крутил фуэте, выбрасывая при каждом обороте указующий перст: «Россия, вперёд!» Когда Витя провожал Мишу, улетавшего с труппой Кировского (ныне Мариинского) театра на гастроли в Америку, к Вите подошёл грустный человек в штатском: «Как думаете, вернётся?» Что можно было ответить? Миша остался за рубежом. И стал тем Мишей Барышниковым, которого мы сейчас знаем. Лучшим танцовщиком всех времён и народов. Приходил Толя Шагинян. Мастер пантомимы. В белые ночи он бродил по набережным Невы с огромным котом на плече. Думал о том, что здесь, в Советском Союзе, его не понимают. Мимов ценят по­настоящему только во Франции. И пора бы уже ему, Толе Шагиняну, ехать в Париж, поближе к Марселю Марсо. Наташа Большакова и Вадик Гуляев, тоже из Кировского, сейчас – народные артисты. Драматический актёр, красавец Володя Тыкке, ныне – главреж театра «Балтийский дом». Их было сотни – молодых, талантливых. Лёша Яковлев, артист ТЮЗа и кино, первый исполнитель роли Зеленина в спектакле «Мой младший брат» по одноимённой книге Аксёнова, актёры Витя Фёдоров, Саша Хочинский, Костя Григорьев. Социолог Кон. Актриса Ирочка Лаврентьева. Актриса­травести, эквилибристка и клоунесса Ирочка (Ириска) Асмус. Исполнитель авторской песни Женя Клячкин. Актёр и поэт Володя Рецептер. Всех не перечислишь. Витя знакомил их с длинным неуклюжим юношей. Это мой друг Сашка, говорил он. Такой физик, такой физик! Тогда любили говорить о физиках и лириках. Витя боялся всякой техники. Выключателей, проводов, розеток. Я занимался электроникой, я не боялся. Витька был уверен, что я физик.

Много молодых талантливых ребят посещало квартиру на Таврической. Это было заветное, быть может, сакраментальное место. Приходили парни и девушки… Отмеченные. Поцелованные Господом. Они светились. От них исходило сияние. Минутная встреча с такими людьми была откровением и счастливым мгновением. Я думаю, что именно они, эти ребята, дали мне заряд доброты и энергии на всю мою длинную жизнь. Сами того не осознавая. Они одаривали не только меня. Всех, с кем сводила судьба. Я буду помнить о вас до конца своих дней, дорогие мои. А уж о тебе, Витюша, – тем более. Витя сейчас худрук Комиссаржевки, его жена Лариса – директор питерского ВТО, а дочь Катя, взрослая уже, – завлит Большого театра. Низкий мой вам всем поклон, друзья мои. Потом, после этого тоже было много любопытных встреч, знакомств. Дружил и работал с очень интересными людьми. Учился узнавать и любить мир. Но вы, юные гении и феи искусств, пролетавшие в начале своей жизни через квартиру на Таврической, вас ни с кем нельзя сравнить. Вы – как первая любовь.

Что это были за годы! Перед нами открыты все путидороги. Кто это там нам всё время мешает? Ах, это вы, замшелые начальники, пришедшие из мглы веков, из тихо умирающей на наших глазах эпохи? Ваше время прошло. Вы нас не остановите. Бурный поток жизни шестидесятых. Юношеский максимализм. Новые горизонты. Самообразование. Бесконечные тусовки. Актёры, поэты, танцовщики. Освоение специальности. Интенсивная работа. Заочная аспирантура. Научная деятельность. Публикации. Спорт. Штанга. Плавание. Каратэ. Путешествия по огромной стране. Море впечатлений.

Любовь. Одна, другая. Я стремительно врывался в чужую жизнь, как билльярдный шар, пущенный сильной рукой и бездумным киём. Шары на бильярдном столе, долгое время складывавшиеся в сложную комбинацию, приходили в движение, разлетались в разные стороны. Столкновение характеров, самолюбий, гордынь. Слухи, разговоры, пересуды. Сколько я всего наворотил… Надежды и крушения. Взлёты и падения. Очарования и разочарования.

Жизнь продолжается. Защита диссертации. Подготовка докторской. Преподавательская работа.

Новая любовь. Мы гуляем с Жанной, очаровательной девушкой с Украины, по берегу моря. Она поёт для меня, заглушая рёв штормового прибоя. Очень романтично. Потом лечит связки у Рафаила Райкина, брата Аркадия Исааковича. Женитьба. Рождение желанного сына. Для моих родителей – любимого внука. Мать хочет, чтобы внук был Сашей, Александром. Решаем назвать Алёшей. Нам нравилась популярная песня, которую исполняет Жанна: «Стоит над горою Алёша – в Болгарии русский солдат». Алексей – это же похоже на Александра.

Отъезд за рубеж близкого друга. Очень близкого друга. Очень непростой отъезд. Тоже – отломившийся кусочек жизни.

Жанна с ходу, без подготовки, выигрывает конкурс эстрадных вокалистов «Весенний ключ». Приз ей вручает сам Эдуард Хиль, известный сейчас как «господин Тро­лоло». Она получает возможность подготовить программу с оркестром Бадхена. Поступить в музыкальное училище. Но ей не надо учиться. Не надо готовить программу. Не нужен ей и наш сын. При первой возможности без моего согласия она сплавляет его к своей матери в Кременчуг. Ей нужно петь на танцах в клубе ликеро­водочного завода. Это предел её жизненных устремлений. Дешёвый успех. Зато – никакого напряжения. В вопросах человеческих взаимоотношений моя избранница – не вершина чистоплотности. Для меня это – полный крах. Я понимаю, что у нас нет будущего. Жанна оказалась безразличной, холодной, расчётливой, безжалостной хищницей, умеющей никогда не выходить из образа милой пушистой кошечки. Ложь во всём. Красивое лицедейство, основанное на прекрасном знании психологии людей. Жанна умела обернуть любую ситуацию в свою пользу. Однажды, когда я был в отъезде, Жанна зашла к Вите в театр, в его кабинете был Барышников. Что уж там мог сказать ей деликатнейший, интеллигентнейший Миша? Жанна встала и вышла из кабинета – сама оскорблённая невинность. Как она умела всё точно рассчитать. Барышников кинулся за ней извиняться. Неизвестно за что. Молча прошла пол­Невского, а гений балета бежал вслед и всё извинялся и извинялся. Перед кем извинялся? Лживость, апломб, прекрасная актёрская игра. Непонятно, зачем всё это?

Происходит то, что должно произойти, – мы расстаёмся. Алёша растёт без отца. Вскоре выясняется, что и без матери. После развода я, как мог, поддерживал контакты с сыном, ездил к нему на Украину, брал в Ленинград на каникулы. Увы, я не смог должным образом повлиять на формирование характера и на судьбу Алексея. Он вырос и выбрал собственный путь, путь, который со временем неотвратимо привёл его к катастрофе. Долгие десятилетия я следил, как рушилась его жизнь, распадалась личность, боролся за него, но ничего не мог изменить. Может быть, только продлил агонию. У самой Жанны тоже всё пошло наперекосяк. Словно обезумевшая комета, она ломала, крушила чужие судьбы, пока сама не сгорела в душной атмосфере отделившейся от Союза незалежной Украины. Я понимал, я предчувствовал, предвидел это заранее, ещё в то время, когда мы расставались. Уже тогда я мысленно взял на себя ответственность за все последствия. Мне казалось, это просто судьба, рок. Легко сказать – взял ответственность. А как с этим жить?

Сына жаль. И Жанну тоже жаль. Обаятельную, живую, лёгкую, талантливую. Ту Жанну, которую я любил. Лучшую её часть, которая никуда не делась. Как в ней уживались два совершено разных человека? В конце пути, когда разум почти покинул её, Жанна подалась к иеговистам. Заходя в любой дом, в магазин, в гости, кланялась всем в пояс с характерным театральным жестом руки. «Будьте благословенны!» – громко, нараспев говорила она звучным, красивым голосом. Страшно смотреть. Но это была Жанна, та же самая, красивая, артистичная, лёгкая. Сектанты, кстати, ободрали её как липку. Всё, что можно, оформили на себя. Когда Жанны не стало, Алёше не досталось от матери ни квартиры, ни мебели, ни одной личной вещицы. Но это случится не скоро, в середине девяностых. Иногда я вижу её во сне. Вижу такой, какой любил. Когда в своё время Жанна переехала к нам в Ленинград, я подготовил ей подарок: сделал рисунок на окрашенном в белый цвет стекле «тёщиной» комнаты. «Тёщиной» комнатой называли кладовку в хрущёвской двушке. Рисунок был нанесён скальпелем, когда в этой комнате свет был выключен, он выглядел как гравюра – чёрное на белом. На рисунке был представлен букет гвоздики. Из каждого цветка вырастал джазмен: высокий музыкант с тромбоном, кряжистый толстяк с трубой, оба – чёрные. Маленький озорной негритёнок играл на конго. Из цветоножки вырастал белый певец с микрофоном. Со временем оказалось, что он – один к одному Майкл Джексон. Хотя в то время, когда я делал рисунок, Джексон был ещё никому не известным школьником. Такое вот совпадение. В дальнейшем при переездах стекло было повреждено и расколото. Недавно я восстановил витраж, сделал его цветным. Витраж установлен в нашем загородном доме. Напоминает мне о Жанне.

Отец с матерью – уже не те. Мать сильно сдала. Она перенесла две онкологические операции. Сказалась нелёгкая, полная тяжёлых испытаний жизнь. С наступлением пенсионного возраста ушла из своего конструкторского бюро. Отец покрепче. Ему бы работать и работать. Но он тоже увольняется с работы, становится пенсионером, чтобы поддержать свою Любу, чтобы остаток жизни посвятить только ей одной. Родители бурно переживают мои личные неудачи. Фактическую потерю любимого внука. Их утешают только мои успехи в работе. Успехи в науке. Мечта отца – чтобы сын стал доктором наук. Казалось, это вот­вот может случиться. Но не случилось. Я написал три докторские диссертации и ни одной из них в силу различных причин не защищал. Может быть, не сложилось. Возможно, не очень хотелось. Сам я не сожалею об этом. Жаль несбывшихся надежд отца. Прости, отец, не оправдал я твоих ожиданий.

Вот такими были для меня шестидесятые. Столько всего произошло за десять лет!.. Я задаю себе вопрос: почему вслед за взлётами обязательно идут падения? Как я мог так опрометчиво жениться? Почему возникают непоправимые ошибки? Кто виноват в том, что разрушены судьбы близких мне людей? Сейчас я умею задавать подобные вопросы. А тогда меня это не интересовало. Всё ведь ясно. Я никому не желал зла, не делал плохого. Ну, получилось что-то не так, как хотелось. Не беда – начну сначала. На деле – просто плыл по течению и почти всегда себя оправдывал. Не скоро ещё я научусь задавать себе правильные вопросы. Не скоро ещё я подумаю: куда ты идёшь, Саша? Не скоро ещё пойму, куда мне действительно надо идти, и смогу в корне изменить свою жизнь. Очень не скоро. Если бы мне, сегодняшнему, удалось встретиться с тем, тридцатилетним, сильным, уверенным в себе, неплохим человеком, я бы сказал ему: «Остановись, осмотрись по сторонам, ты же ничего не видишь и не понимаешь из того, что происходит вокруг». Если бы это было возможно… Нет, он меня всё равно бы не послушал. Он был уверен в том, что прав, во всём прав. Он бы меня не понял. Пока не смог бы понять.

До того благословенного момента, когда я хоть что-то начну понимать, должно ещё пройти почти тридцать лет, тридцать долгих лет.

18 комментариев на «“ШЕСТИДЕСЯТЫЕ”»

  1. Лев Лапкин, вам редактор не нужен? А то все смешалось в этом тексте, отчего тень зашла на плетень. В 1964 году Г. Жженов был неизвестен? Он уже в двадцати с лишним фильмах сыграл. в том числе в “Третьей ракете” и в “Тишине”. “Колымские рассказы” можно было почитать одновременно с “Иваном Денисовичем”? Они даже в самиздате тогда не ходили. И никто про его прозу не знал. Читали только стихи. И т.д.

  2. Хронически недосыпал на фильмах Антониони. Полноте. На таких фильмах, наоборот, после сеанса не проснешься.

  3. Впервые “Колымские рассказы” были опубликованы за границей в 1966 году. В одном из писем Солженицыну в 1964 году Шаламов писал ему, что “говорят, что мои рассказы ходят по Москве”. Не знаю, правда, что именно он имел в виду.

  4. Вот именно – неизвестно. В 1964 году не было ни самиздата, ни интереса к сочинениям В. Шаламова. Он сам был фигурой непубличной. А что касается “ходят”, то это высказанное опасение: автор ни в коем случае не хотел публиковаться за кордоном, только здесь. Считал это принципиальным, а потому, и по всему предыдущему опыту – был очень осторожен, потому что, в отличие от Солженицына, действительно сидел, а не делал вид, что каторгой замучен.
    Короче, не надо сомнительные мемуары защищать, даже так вот, косвенно. Воспоминания имеют ценность только тогда, когда детали точны. Общее их направление значения не имеет. А то он “Заставу Ильича” смотрел, хотя фильм шел только под названием “Мне двадцать лет”, и читал Неру “Письма к дочери”, то есть “Взгляд на всемирную историю”, впервые изданный на русском языке в 1975 году. А уж комета, которая что-то ломает, это и умом не объять, только технарям доступно.

  5. Самиздат начинался еще в конце 40х- начале 50х. Тогда Николай Глазков сам печатал свои стихи и переплетал их в брошюрки. Потом раздавал их знакомым и называл это “самсебяиздат”. Мне кажется, что самиздатом называли перепечатанные на машинке копии разных произведений и не только. Ходил по рукам доклад Хрущева на Х съезде о культе личности. Родители читали всякую тайную машинопись, м.б. и Солженицына, но они больше интересовалиь православными и вообще религиозными перепечатками. Переписывали и перепечатывали стихи Пастернака, Гумилева, Мандельштама, давали их читать знакомым, кто интересовался. Помню, кажется, был “Реквием” Ахматовой. Был “Доктор Живаго” или только стихи оттуда. Были стенограммы каких-то двух судов. Не помню. Вспоминаю разговоры родителей. Только уже гораздо позже, в наши времена, нашел на даче коробки с этой машинописью. Там все это было. Тогда и сжег все… Сейчас мне тогдашняя конспирация кажется смешной. Потом все это издали.

  6. Если кажется, то не надо утверждать. Возьми статью из энциклопедии и посмотри. Тут речь идет о конкретном явлении в жизни советского общества шестидесятых годов. Чего там Глазков спьяну делал – оставим в стороне. Он и поэмы пароходами называл для оригинальности.
    Или мне опять академическую статью писать, теперь об истории советского самиздата. Я, конечно, могу. Надо ли? Материалы-то готовы. И выше крыши.
    А сжег зря. Сейчас коллекционеры за такие штуки неплохие деньги дают. Но, видать, все посжигали.

  7. Кугелю. В энциклопедии написано, что самиздат был уже в XVIII веке. Стихотворения и эпиграммы А.С.Пушкина, которые переписывались и распространялись, тоже тогдашний самиздат. Обсуждаемое конкретное явление советского общества там именно подтверждают на примере Николая Глазкова, который свои стихи оформлял в виде книжек и раздавал друзьям гораздо раньше “оттепели”. Да я и без энциклопедии это знал. О Глазкове здесь мне не рассказывайте – обойдусь без вас. Есть, у кого о нем спросить. Академическая статья – на ваше усмотрение. Это вопрос не ко мне. Мне она не нужна. Коллекционеры обойдутся без меня: “неплохие” деньги мне не нужны.

  8. Кугелю. Если я написал “мне кажется”, то вы воспринимаете следующую часть предложения, как категоричное утверждение? При том, что дальше в моем комментарии # 5 слово “самиздат” вообще не упоминается.

  9. Ну, и ладно. Я, как человек, который глазковский архив изучал, только промолчу. Тебе и без меня спросить есть у кого. И про самиздат девятнадцатого столетия, и восемнадцатого. Понимаю, чего ты взбрыкнул. Коробки-то уничтожил, а надо б было оставить. И все ты знаешь без посредства энциклопедии. Счастливый. А тут вот пишешь-пишешь энциклопедические статьи, а во многом еще разбираться и разбираться.

  10. 1. Читаю: Не то рисовка (как мы раскованно жили!), не то похождения Ловеласов, не то полуисповедь (чего натворил), не то полумемуары. Такое впечатление, что картинки Ю.М.Полякова о писательской среде из повести “…секс в СССР” подвигли на самовыражение автора. То есть гуляла интеллигенция почти на всю катушку и “делал гитарист попутно рис”
    2. Констатирую. В этом периоде я был не ангел, но не до такой степени. Какие-то наследственные тормоза у нашей компании были. И интересная работа, начные статьи, поездки, бардовские песни (но другие), Планерское, летнее Подмосковье – то же не тупое “совковое”. Но у нас “стиляги”-золотая молодёжь не были в героях.
    3. Ходили мы по одним дорогам – но разными путями!

  11. Кугелю. Я писал не о глазковском архиве, который меня не волнует совсем, а о своем архиве, где есть экземпляры его собственноручно изготовленных книжечек с рисунками и стихами, которые он дарил знакомым. Мне действительно есть кого спросить, тут уж вам ничего не изменить. Мои коробки – не ваше дело. Не взбрыкивайте. Вы в своем комментарии # 6 посоветовали мне взять энциклопедию и посмотреть там о “конкретном явлении шестидесятых годов”. Там-то я и узнал про “самиздат” в разные исторические времена. Хоть какая-то польза от вас мне получилась. Микроскопическая.

  12. Да, мы ходили разными путями.
    Мы писали “тоже не тупое”, а ты писал (и пишешь) “то же не тупое”.
    Разница – огромная!
    Замечаешь ли ты ее, мой юный друг?

  13. “Дряхлову”. Закавычивайте, чего хотите : “умное” – “не умное”. Абстрактная болтовня.
    Давайте, на “Вы”. Не провоцируйте!. Тем более, вы из интеллигенции, видимо.

  14. Вот, а без меня ты бы не знал даже, что такая вещь на свете существует – энциклопедия. Если будешь просматривать мои комментарии с карандашом, то постепенно получишь хоть какое-то образование. И не будешь жечь исторические раритеты, как сжег уже коробки с бумагами. И не согрелся, и на душе остался пепел. Лучше бы самодельные книжечки Глазкова сжег. Дрянные стишата распространял этот гений всех стран и народов, лучший друг физкультурников, знаток языкознания и сельского хозяйства.

  15. Кугелю. Не паясничайте. Я клоунские комментарии даже не читаю. Просматриваю походя. Мой архив уже который день не дает вам покоя. Глазковскими книжками дорожу. Потом отдам их в какой-нибудь архив. Вам-то что за дело? И сам разберусь, какие стишки плохие, какие получше. Можете даже навсегда забыть обо мне: не обижусь. Наоборт – порадуюсь. Успехов вам.

  16. Вот-вот. Не читаю, но прочел и отвечу. Это как очень воспитанный человек на неприличные вещи смотрит сквозь щелку, одним глазом и зажмурившись, но никак оторваться не может.
    А в архив-то глазковские самиздатины макулатурные сдашь, чтобы написали: подарено Анонимом? Это уже слава.
    И еще. Паясничает паяц, а я – поясняю.

  17. Не на батьківщині ти, хлопчику, на щирой,
    Так що не паясничай и не провоцируй!

  18. Да. А насчет Лапкина: не нашел он нужного тона. Наташа Тенякова… Вполне возможно, что он так ее и называл тогда, но сейчас, в пересказе, звучит пошло. Будто человек набивается в товарищи известным людям, из которых больше половины на свете уже нет, а другая половина никогда эти мемуары не прочтет. Так что возражений не последует. Вкус развивайте, господин Лапкин. Или наймите редактора (см. выше). А то как болельщик на трибуне: чего-то сегодня Лева Яшин не в ударе. Лева, ты чего мышей не ловишь? А Лева надвинул кепку поглубже и не слышит.

Добавить комментарий для кугель Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован.