СИЛА СЛОВА
Рубрика в газете: Проза, № 2019 / 35, 26.09.2019, автор: Виктор ПРОНИН
Виктор ПРОНИН
Поначалу никто не связывал странные события в заводоуправлении с появлением новой уборщицы. Ну, пришла тётя Паша и пришла. Определили ей участок работы, оговорили всякие условия, пригрозили слегка, как водится, чтоб не увиливала от обязанностей, не прогуливала, не теряла метлы и швабры. Потом прибавили ей и ту работу, которую она выполнять была вовсе и не обязана, – уборку буфета, двора, ещё что-то, но пообещали с отпуском, путёвку посулили в летний месяц – в общем договорились.
И приступила тётя Паша к работе.
Надо сказать, что заводоуправление – это только слово большое да значительное. За этим словом стояло небольшое двухэтажное здание с громыхающими дверями на разболтанных петлях. У порога лежала деревянная решётка, сквозь которую должна была просыпаться грязь, но до появления тёти Паши грязь эта никуда не проникала, поскольку решётка была напрочь забита. Завод этот выпускал продукцию самую что ни на есть простую – гвозди, дверные петли, гвоздодёры, лопаты и прочую дребедень. И народец здесь подобрался тоже пошиба не больно высокого. Оно и понятно – для выпуска гвоздодёров не требуются специалисты по электронике, знатоки программного управления, да и роботы сюда ещё не добрались. А специалисты высокого класса постепенно ушли на соседние предприятия, где им предложили и зарплату повыше, и премию квартальную, и тринадцатую зарплату, и путёвку к морю – вещи вроде бы и не самые главные в жизни, но от которых трудно отказаться, которыми невозможно пренебречь.
Однако на заводе этом, называвшемся, если не ошибаюсь, «Красный гвоздь», люди остались, искренне преданные металлопроизводству и традиционному способу обработки металла с помощью ковки, штамповки и прочих приёмов, для которых требовалась хорошая кувалда и массивная наковальня. Кроме того, к чести коллектива завода следует отметить, что он заслуженно гордился тем, что его продукция не залёживалась ни в селе, ни в городе.
Так вот тётя Паша. Обычная уборщица, и одета она была в точности так, как ей и подобает, – коричневые чулки, косынка неопределённого цвета, синий халат, который ей выписали на складе. Халат оказался явно великоватым, но тётю Пашу это нисколько не смущало, она заворачивалась в него несколько раз, как в большую синюю простыню, и повязывалась поверх тонким простроченным пояском. Такие халаты выдавались слесарям не то на два года, не то на три. Было тёте Паше наверняка больше пятидесяти, лицо её от постоянного высматривания окурков, конфетных обёрток, металлической стружки и прочего мусора приобрело выражение пронзительное и осуждающее. Фигура у неё была тоже слегка сутуловатая, поскольку вряд ли она в своей жизни работала кем-либо, кроме уборщицы. В заводоуправлении никто не мог сказать, какие у тёти Паши глаза, да и о чём думать – какие глаза у уборщицы! Главное, чтоб мусор видела.
Единственное, что отличало тётю Пашу от других уборщиц, это её постоянное ворчание. И тоже не беда – так ли уж важно, о чём ворчит уборщица. Кто-то окурок бросил на пол – ей уж на полдня есть о чём говорить, а там кто-то ноги не вытер, кто-то в туалете беспорядок оставил. Бывает, чего уж там, ещё как бывает. Пажеское воспитание мы получили не все, случается, что и плюнем не там, и чихнём не так, и вообще…
Первое происшествие случилось в курилке, недалеко от туалета. Коридор там образовывал тупик, и в этом закутке был установлен ящик с песком, на стене уж неизвестно сколько лет висел красный баллон огнетушителя, тут же на деревянном щите была укреплена лопата крест-накрест с ломом, раздвоенным на конце вроде змеиного жала.
Вот в этом тупике всё и произошло. Стоят люди, болтают обо всём на свете по случаю обеденного перерыва. Больше всех, конечно, счетовод Жорка Шестаков. Без устали в который раз он рассказывал, как преодолевал Клухорский перевал, как в кедрачах за Уралом шастал, но больше всего он любил рассказывать, как у карточных шулеров выигрывал и те ничего не могли с ним поделать, не могли преодолеть силу его проницательности и замечательного карточного чутья. И вот рассказывает Жорка, рассказывает, одну сигаретку в волнении закурит, другую закурит, тут же бросит её в урну, но, ясное дело, далеко не все его окурки попадали в узкую горловину мусорного ведра, и мимо пролетали, а некоторые окурки даже довольно далеко от ведра падали. Естественно, и тётя Паша тут как тут, она уже на второй день знала, где больше всего мусора собирается, в какое время, и даже основные источники этого мусора тоже вычислила.
И вот тут, едва только Жорка покончил с Клухорским перевалом и приступил к разоблачению шулерских приёмов, всё и началось. До этого момента в курилке стоял лёгкий галдёж, прерываемый смехом, возгласами недоверия, восхищения, многие Жорку вовсе не слушали, поскольку он каждый день рассказывал одно и то же… И вдруг все смолкли. Не просто замолчали, не просто стали говорить тише, а можно сказать… поперхнулись. Потому что все увидели, что Жорка-счетовод начал медленно отрываться от земли. Сначала можно было подумать, что он стал на цыпочки, Жорка часто становился на цыпочки по причине небогатого роста, а тут вроде он раз на цыпочки стал, потом ещё раз, потом ещё… Медленно, тихонько, сантиметр за сантиметром он отрывался от пола и вот уже оказался выше всех, а между его подошвами и крашеными досками пола образовалось пространство сантиметров тридцать, не меньше. Тут уж и сам Жорка замолчал, глазками своими маленькими испуганно так моргает, понять ничего не может. Повертел головой, убедился, что рядом никого нет, что никто с ним шутки не шутит. Да и какие шутки – приятели по курилке попросту отшатнулись от него, как от привидения какого-нибудь. Жорка рот открыл, хотел что-то сказать, даже сказал что-то, но никто его не услышал, изо рта у него исходило лишь невнятное сипение. Кое-кто, увидев такое, начал пятиться, пятиться и скрываться в ближайших отделах, а те, которые остались, увидели, что, когда Жорка оторвался от земли примерно на полметра, начал он тихонько заваливаться на бок. Чтобы сохранить равновесие и достойное вертикальное положение, Жорка взмахнул руками, хотел было ухватиться за что-нибудь, но смог дотянуться только до лопаты. Однако это ему не помогло, он продолжал клониться, пока не занял горизонтального положения. Тут уж он перестал махать руками, видимо, смирившись, покорившись неведомой силе.
Жорка лежал примерно в метре от пола, сжав в одной руке деревянный черенок лопаты, а другую вытянув вдоль тела, лежал, моргал глазками, и только его кривоватый нос жадно ловил воздух, видимо, давала себя знать жажда жизни, ноздри трепетали, потом напряглись и побелели. И вдруг, когда он уж совсем принял горизонтальное положение, колдовская сила вроде как кончилась, иссякла, и было такое впечатление, будто подпорка невидимая, которая всё это время держала Жорку в воздухе, исчезла. И Жорка с высоты одного метра брякнулся на пол, усыпанный окурками. И так был всем происшедшим ошарашен, что даже не решался подняться, молча лежал рядом с лопатой и покорно смотрел в потолок, словно ожидал ещё каких-то событий.
А тут тётя Паша.
– Чего разлёгся? – непочтительно спросила она, останавливаясь. – Ишь, делать дураку нечего!
Жорка устыдился. В самом деле, чего лежать-то? Он быстро, суетливо поднялся, отряхнулся, хихикнул по привычке, чтоб как-то неловкость замять, но продолжить рассказ о посрамлении им карточных шулеров не смог. Не смог. Да и обеденный перерыв заканчивался. Жорка направился было в свой отдел, чтобы там в тишине прийти в себя, но его остановил резкий голос тёти Паши.
– А инвентарь?! – крикнула она на весь коридор. – Попользовался лопатой – положь на место!
Жорка послушно вернулся, поднял с пола лопату и повесил её на щит, зацепив за два кривых гвоздя.
Заводоуправление в этот день больше не работало. Все только и говорили об удивительном происшествии со счетоводом Жоркой Шестаковым. Сам он был непривычно молчалив, задумчив, сидел в своём углу в синих нарукавниках и без конца гонял движок по логарифмической линейке. К нему обращались, спрашивали о самочувствии, интересовались, не случалось ли с ним подобное раньше, не болел ли он чем-то особенным в детстве, спрашивали, не слишком ли много он выпил накануне, с кем пил, где, не подмешали ли ему чего-нибудь зловредного, но Жорка только кивал невпопад не то утвердительно, не то отрицательно, и в конце концов его оставили в покое.
Но обсуждение продолжалось, и единственным человеком, который отнёсся к происшедшему совершенно равнодушно, была тётя Паша. Она не задала никому ни единого вопроса, не прислушалась ни к одному мнению и вообще вела себя так, словно ничего и не произошло. А вокруг говорили о летающих тарелках, о пришельцах из космоса, о восточной медицине, о проклятии египетских фараонов, и ко всему этому тётя Паша отнеслась так, словно речь шла о квартальном плане по выпуску гвоздодёров. Некоторые уже тогда заметили странное поведение уборщицы, но не придали этому значения, объяснив его для себя невысоким умственным развитием тёти Паши, убогостью её общественных и научных интересов.
А секретарша директора, которая чувствовала себя обязанной заботиться о производственных заданиях, о нуждах предприятия, заметила недовольно:
– Чем языками болтать, брали бы лучше пример с тёти Паши. Пока вы тут треплетесь, она уже весь коридор вымыла.
На следующий день счетовод Шестаков на работу не вышел. У него поднялась температура, он бредил, говорил что-то о воздушных ямах, но участковый врач всё объяснил нервным потрясением и наказал жене Татьяне поить мужа крепким чаем с малиной.
В заводоуправлении все уже начали забывать о странном происшествии с Шестаковым в курилке, объяснив всё действием табачного дыма: дескать, в дыму всем показалось это необъяснимое явление, а у Жорки от обилия выкуренных сигарет закружилась голова, он поскользнулся на окурке и упал, а падая, невольно ухватился за лопату. Вот и всё. И говорить тут не о чем.
Но вдруг опять.
Шло очень важное совещание у директора – посвящено оно было выполнению задания по выпуску гвоздей, под угрозой оказалось задание. За длинным столом сидели начальники участков, прорабы, мастера, бригадиры. Директор Илья Ильич Шашкин на это совещание немного опоздал и в свой кабинет вошёл, когда все уже сидели за столом. Вошёл и выпустил дым изо рта. Видимо, ещё там, в коридоре, он успел затянуться, вдохнул дым, отбросил окурок в сторону и, только войдя в кабинет, выдохнул дым.
Началось совещание. Выступают ответственные товарищи, предлагают всевозможные меры, которые будут способствовать выполнению гвоздевого задания, и тут все замечают, что над директором Шашкиным поднимается лёгкий, почти невидимый дымок. А через некоторое время стало заметно и пламя. Оно пробивалось не то из-за воротника, не то из ушей. А сам Илья Ильич между тем сидел совершенно невозмутимо, выпятив изрядное своё брюшко, моргал светлыми ресничками и иногда почёсывал рыжеватую с сединой бородку. По всему было видно, что он увлечён совещанием и не замечает огня, который к тому времени уже набрал изрядную силу. Голубоватые язычки пламени поднимались над волосами Шашкина, из-за воротника, потом показались из рукавов. И вот уже лица директора стало почти не видно, оно скрылось за чуть гудящими языками огня фиолетово-синего цвета.
Судя по спокойному лицу Шашкина, он не только не чувствовал боли, он даже не замечал ничего. Он не катался по полу, не кричал, но в воздухе сильно запахло палёной шерстью, а нейлоновый галстук Ильи Ильича начал плавиться и у всех на глазах поплыл по пиджаку тоненькой струйкой.
Какое уж тут совещание, какие гвозди! Все вскочили с мест, начали бегать вокруг стола, а сам директор, увидев наконец, что происходит, сидел, боясь пошевелиться, и только глаза его вращались, бегали вслед за каждым язычком пламени, вслед за каждым подчинённым, которые изо всех сил проявляли сочувствие к нему. Счетовод Жорка Шестаков, недавно перенёсший нервное потрясение, оказался более подготовленным ко всяким неожиданностям – видимо, печальное происшествие, случившееся с ним самим, закалило его нервную систему. Он бросился в коридор, сорвал со стены красный баллон и, ворвавшись с ним в кабинет директора, ахнул предохранитель об пол. Дождавшись, когда из баллона ударит сильная струя, он бесстрашно направил её прямо в лицо Шашкину. Тот закашлялся, рванулся, хотел было выбежать из кабинета, но участники совещания тут же сдёрнули со стола зелёное сукно, набросили его на Илью Ильича, завернули, закатали его и, свалив на пол, сами уселись сверху. Директор, более напоминающий в этот момент куколку шелкопряда, дёрнувшись несколько раз, затих, и только глаза его молили о пощаде.
Все очень удивились, когда, развернув директора, не обнаружили на нём никаких следов ожога. Правда, сильно воняло палёной шерстью и половина директорской бороды явно обгорела, ресницы его тоже были опалены, на груди местами выгорела седоватая шерсть, как бывает по весне, когда мальчишки поджигают высохшую прошлогоднюю траву.
Через несколько месяцев, когда Илью Ильича уже выписали из психиатрической лечебницы и он приступил к выполнению своих обязанностей, в заводоуправлении произошло ещё одно событие, которое оказалось последним.
Был день зарплаты.
Как обычно, все не столько работали, сколько смотрели в окна – не показалась ли кассирша с толстым портфелем, не пора ли занимать очередь к маленькому зарешеченному окошку, откуда выдавались деньги. Все были оживлены, шутили, рассказывали анекдоты на разные темы, намечали вечерние встречи и нет-нет да и поглядывали на часы. А кассирша запаздывала. С ней это случалось, но в этот день её опоздание оказалось явно дольше, нежели те, к которым все привыкли. И самые предусмотрительные и нетерпеливые уже начали занимать очередь к окошку, не дожидаясь этой суетной, писклявой бабёнки.
Как потом выяснилось, кассирша, уже получив в банке деньги, забежала по дороге в какой-то магазин, где в этот день продавали что-то женское. Не то трусики, не то маечки, не то ещё что-то более женское. Естественно, именно эта вещь нужна была ей позарез, она простояла больше часа в очереди. А когда пришла, через пять минут уже всё заводоуправление знало причину опоздания. По своей глупости кассирша тут же, в бухгалтерии, похвасталась обновкой. На её беду, и тётя Паша в этот момент находилась в комнате бухгалтерии – она торопилась и начала уборку, не дожидаясь конца рабочего дня. Она по привычке ворчала себе под нос и на покупку кассирши не смотрела – обновки её давно уже не интересовали. Но кассиршу тётя Паша ждала с нетерпением. Дело в том, что она уходила в отпуск, ей срочно нужны были деньги, и своим опозданием кассирша довела тётю Пашу до крайней степени возмущения. За что и поплатилась.
А произошло следующее. Открывает кассирша зарешеченное окошко, привычно покрикивает на столпившихся в коридоре сотрудников заводоуправления, выдвигает ящик стола, чтобы взять ведомость, и видит, что её там нет. И ничего в ящике нет, ни пылинки. Ни шариковой ручки, ни романа Сименона, ни губной помады – ничего.
Кассирша Анжела Фёдоровна, женщина мужественная, привыкшая иметь дело с ценностями, сознания не потеряла. Но когда, выдвинув второй ящик, куда только что сложила свои обновки, увидела, что он тоже пуст, Анжела Фёдоровна побледнела.
– Так… – сказала она. – Из кассы я не выходила. И к нам никто не входил. Значит, кто-то из своих. – Анжела Фёдоровна тяжёлым взглядом обвела всех сотрудников бухгалтерии. Никто не дрогнул, не проявил никакого намерения покаяться.
Анжела Фёдоровна поднялась и направилась к сейфу – она подумала, что, может быть, по рассеянности сунула туда и обновки, и ведомость вместе с деньгами. Повертев ключами, потом холодными рукоятками, Анжела Фёдоровна открыла сейф. Он тоже был пуст. Анжела Фёдоровна с минуту смотрела на его железные внутренности и не увидела ни печати, ни поролоновой подушки, пропитанной чернилами, ни единой бумажки. Не было там и денег. Только убедившись в этом, только потыкавшись вздрагивающей ладошкой в бездушные железки и не нащупав тугих денежных пачек, Анжела Фёдоровна молча, без единого звука опрокинулась навзничь.
Вызвали милицию.
Заводоуправление снова бурлило, снова все были взбудоражены непонятным событием. Счетовод Жорка Шестаков, который был главным героем первого происшествия, проявил завидное самообладание во время второго и теперь хотел оказаться полезным. До прихода милиции он заглянул во все ящики стола Анжелы Фёдоровны и убедился только в одном – все они были пусты, даже нижний, в котором Анжела Фёдоровна хранила свои старые туфли и сапоги в ожидании осенней распутицы. Жорка набрался духу и заглянул даже в сумочку кассирши – она была пуста, настолько пуста, каковой она не была даже во время её приобретения. Пустыми оказались карманы кассирши. Нигде не было ни документов, ни чековой книжки, не нашлось даже удостоверения личности.
Приехала милиция. Допросы продолжались до глубокой ночи, все окна заводоуправления светились, сотрудники ходили, подавленные свалившимся несчастьем. Тщательный обыск всех помещений, включая чердаки, подвалы, архивы и даже закутки, куда тётя Паша прятала свои мётлы, швабры, совки, – даже такой обыск ничего не дал.
Жорка Шестаков, возбуждённый случившимся, попытался было рассказать милиционерам о том, как его пытались обмануть карточные шулера, но те не стали его слушать. Милиция уехала ни с чем.
В тот же вечер Анжелу Фёдоровну поместили в ту самую палату, в которой три месяца лечился Илья Ильич. Иногда ей становилось лучше, она что-то бормотала, но единственные связные слова, которые удалось разобрать, были такие: «Кто последний?» – слабым голосом спрашивала Анжела Фёдоровна. И тут же продолжала: «Я за вами». Врачи ничего не могли сказать определённого, не знали они даже, как долго продлится её ужасное состояние.
После этого заводоуправлением метизников всерьёз заинтересовались в институте психиатрии. Как-то в начале рабочего дня во двор заводоуправления въехала машина с красным крестом и ещё одна машина – чёрная легковушка. Оказалось – целая бригада психиатров. Примерно за два часа они выяснили, в чём дело. Но объяснять ничего не стали. Тётю Пашу увезли с собой. Да не просто увезли, под ручку к легковушке проводили, на переднее сиденье усадили, рядом с водителем. Больше всего управленцев удивило поведение самой тёти Паши. К тому немыслимому почёту, с которым к ней отнеслись учёные, она сама отнеслась спокойно, как к чему-то естественному и закономерному.
Наконец учёные в белых халатах укатили. На прощание, правда, успокоили управленцев, что все их беды кончились, что больше никогда с ними не произойдёт ничего подобного. От этого обещания всем стало немного грустно, потому что метизники уже стали привыкать к чудесам, и жизнь без них сразу потускнела, стала вдруг печальной и беспросветной. И гвозди, и даже гвоздодёры потеряли для них всякий интерес, и говорить на совещаниях о таких вещах всерьёз они уже не могли.
Больше всего переживал счетовод Жорка Шестаков. Он замкнулся, в курилке уже не слышно стало его уверенного сипловатого голоса. В обеденный перерыв его часто видели одиноко бродящим по соседним улицам. Он вышагивал квартал за кварталом, не замечая знакомых, сумрачно и напряжённо думая о чём-то. Видимо, происшествие, которое он пережил, и свидетелем которых стал, что-то сдвинуло в его душе, растревожило, пробудило что-то неспокойное, может быть, даже крамольное. Гвоздевые проблемы начисто потеряли для него всякий интерес, и если он и заговаривал на работе, то только о смысле жизни, о роли человека во Вселенной и его возможностях на родной Земле. Все сходились на том, что Жорке открылось что-то неведомое, что его кратковременный отрыв от крашеного пола в курилке под действием неведомых сил нарушил равновесие в его организме и вселил беспокойство. Хохот в курилке раздражал его, анекдоты казались пустыми и никчёмными. Дело дошло до того, что как-то зимой его увидели смотрящим в ясное морозное ночное небо.
– Что там? – спросили его.
– Звёзды, – ответил Шестаков. И столько печали, столько тревоги было в его голосе, что спрашивающий, а это был директор Илья Ильич, содрогнулся от жалости и бессилия помочь своему подчинённому.
А ещё повадился Шестаков ходить к институту психиатрии. Он и сам не мог объяснить, зачем он туда ходит, что надеется увидеть, узнать. Просто тянуло его к неприступным стеклянным дверям, и сам вид этих дверей, светящихся окон, мелькавшие тени на длинных белых шторах волновали его, и что-то отзывалось в его душе. А однажды через большие окна института он увидел тётю Пашу. Теперь на ней был белый халат, но работала она, похоже, как и прежде, уборщицей – подметала лестничный пролёт, протирала окно, выгребала мусор из урны. Но теперь тётя Паша казалась ему сказочно недоступной. Даже когда она поздним вечером вышла из института и зашаркала к трамвайной остановке, Шестаков не решился подойти к ней.
Зато он как-то познакомился с молодым парнем, который к вечеру, после вышел из института. Шестаков подошёл к нему, попросил закурить, что-то сказал о Клухорском перевале и затащил в ближайшую пивную. Там он щедро угостил парня пивом, рассказал, как с шулерами в карты играл и всех их в дураках оставил, ещё раз, но уже подробнее, поведал, как он преодолевал Клухорский перевал, но рассказ его получился тусклым, не было в нём прежнего огня, не было восторга, задора и азарта, которыми он заражал метизников в курилке.
– Всё это чепуха, старик, – сказал парень. – Знаешь, чего тебе не хватает? Убеждённости.
– Ты так думаешь? – огорчился Шестаков.
– Вот ты сейчас рассказываешь, а я тебе не верю. А если и верю, то мне на это плевать. Вяло. Уныло.
– Но это правда, – попробовал было защититься Шестаков.
– Ну и что? На кой чёрт мне твоя правда, если она скучна и бездарна? На кой она мне, если у меня от твоей правды скулы сводит и пиво в горле останавливается! Вот у нас в институте работает одна бабуля…
– Кем? – успел вставить Жорка.
– Уборщицей. Понял? Уборщицей. Так вот стоит ей… – Парень опасливо оглянулся по сторонам и приник к столику, приглашая Жорку сделать то же самое. – Стоит ей выругаться как следует… – Парень оглянулся и закончил свистящим шёпотом, обдав ухо Шестакова брызгами пива: – …всё сбывается. Понял? Однажды я торопился куда-то и на повороте урну нечаянно зацепил, урна упала и покатилась вниз по лестнице. А бабуля эта, уборщица, и говорит мне вслед… Наши слышали, они рядом стояли…
– И что же она сказала? – осевшим голосом спросил Шестаков.
– Чтоб, говорит, тебя подняло и треснуло. Вот.
– И что же?
– А вот то! Чувствую, что стало меня от земли отрывать. Будто сила какая-то неведомая схватила. И я не могу ни пошевелиться, ни закричать, ни на помощь позвать. Там решётка рядом оказалась железная, ограждение какое-то… Представляешь, я до решётки дотянулся, ухватился и…
– Ну? Ну?! – застонал от нетерпения Жорка.
– Из стены решётку вывернуло, а меня всё-таки на метр от пола оторвало. А потом начало на бок заваливать. Я быстрее эту решётку от себя отшвырнул, думаю, если падать придётся, то чтоб не на железо. И только я успел от решётки этой избавиться, тут меня об пол как ахнет… Руку вывихнул, старик… Вот так.
– А тётя Паша?
– Откуда ты знаешь, что её зовут тётя Паша? – подозрительно спросил парень.
– Да ты же сам сказал! – нашёлся Шестаков.
– Да? Не заметил даже… Ну ладно. Ей директор выговор объявил. Она, оказывается, подписку дала, что не будет злоупотреблять своей силой. Такая у человека убеждённость, столько страсти, ненависти она в своё проклятие вкладывает, такая у неё уверенность в правоте своей, что возникает материальная сила. Приезжали как-то иностранцы, и решил наш директор показать им умение тёти Паши. Но ничего не получилось. Конфуз. На сцене сила у неё не возникает. Только и удалось ей бумажку на расстоянии поджечь.
– Как?
– А, чепуха. Фокус-покус. Держит директор бумажку в руке, а тётя Паша в десяти метрах стоит. И говорит… Дескать, гореть тебе синим пламенем. Но опять ничего не вышло, бумажка только с уголков обуглилась – и всё. Тогда директор и говорит иностранцам… Вы, говорит, станьте вон там на площадке на беломраморной, закурите и окурки на пол бросайте, ногами их топчите, можете, говорит, для пользы дела даже плюнуть на пол пару раз. Иностранцы смущаются, отказываются: мол, нам такого никогда в жизни не суметь. Сумеете! И ничего, ещё как сумели. А директор наш, не будь дурак, из-за угла тётю Пашу на них и выпустил. А мы уж тут наготове с магнитофонами – эксперимент всё-таки. И я сам слышал… Как увидела наша бабуля беспорядок, тут у неё и вырвалось… А, говорит, чтоб вас громом поразило! Как сказала, как сказала, старик! Мы потом на магнитофоне её слова прокручивали – и то маленькие электрические разряды возникали. А тогда… – Парень зажмурился в ужасе и, закрыв лицо руками, начал раскачиваться из стороны в сторону.
– Что же произошло тогда? – спросил бледный от волнения Шестаков.
– Значит, так… Громыхнуло так, что стёкла не везде выдержали. Гром, старик, самый настоящий гром. Резкий, с треском, как раскололось что-то. И молния! Ветвистая, кривая молния от потолка в пол. И как раз она прошла возле иностранцев. Они в кружок стали, в центр этого кружка молния и ударила. В полу дыра, понял? В мраморном полу – круглая дыра размером с хороший арбуз. И края оплавлены. Там, под мрамором, как это делается, бетон, арматура стальная – всё оплавлено. Иностранцы в себя пришли, щупают, по-своему лопочут, понять ничего не могут. Спустились на этаж ниже – и там в полу дыра. Четыре этажа молния пробила и в землю ушла. Правда, внизу дыра уже поменьше была, мой кулак еле проходил.
Шестаков долго молчал, глядя горящими глазами на опустевшую кружку от пива, потом спросил:
– Слушай, а у неё нет такого проклятия «чтоб тебе пусто было»?
– Старик! – Парень похлопал его по плечу. – У неё столько этих проклятий… У нас трое докторские диссертации защитили, понял? Однажды у неё вырвалось «чтоб тебе на том свете в смоле кипеть!»
– И что?! – ужаснулся Шестаков.
– Ничего. Представляешь, совершенно ничего не произошло. Но мы потом догадались – она же про тот свет говорила… Но человек, которому она это сказала… Был человек – и нет его. Сам-то он остался, но это уже бледная тень… Всё о будущем думает, богословием увлёкся, а однажды застали – в лаборатории в какой-то кружке смолу кипятит. И только она пузырями пошла, он туда, в эту смолу, палец и сунул.
– И что?
– Очень кричал. От боли. А недавно его в церкви видели… Вот так, старик. А ты говоришь, Клухорский перевал… Его девочки в шортиках переходят, этот перевал. Будь здоров, старик. Заболтался я с тобой. Пока.
Когда сошёл снег и наступило лето, Шестаков, говорят, собрался и ушёл на Клухорский перевал. Даже трудовую книжку в заводоуправлении не взял. Вроде кто-то видел его на перевале. Похудел, загорел, ходит в драных шортах, питается от туристов. Метизники звали его домой, говорили, что его должность счетовода сохраняется за ним, но Шестаков отказался. Как-то он объяснял своё решение, но понять было трудно. Хочу, говорит, постичь, хочу, говорит, проникнуться… А что за этим стоит – кто его знает. Но что обращает на себя внимание: в последнее время газеты сообщили, что в тех местах произошло несколько странных событий – самопроизвольно сошла снежная лавина на склоне, где она никогда до этого не сходила, и ещё – на одной из отвесных вершин, куда и альпинист заберётся далеко не каждый, оказался ишак, живой и невредимый. Вертолётом снимали… Такие дела.
Автор приобщился к магическому реализму.
фельетон на М.Булгакова но с первых строк уже ведьма мерещится!стиль опять же
5-ым комментарием varibok приобщился к реалистическому гонорару?