СЮЖЕТ ИЗ КУКЛИНА ПЕРЕУЛКА
Рубрика в газете: Топонимика стихотворений, № 2018 / 22, 15.06.2018, автор: Иван ОСИПОВ
Приехав в Москву, чтобы оглядеться и походить по редакциям, он, за неимением денег и обширных знакомств, вместе с Марком Шехтером, тоже екатеринославцем, поселился в самом начале Покровки, у Бориса Ковынёва, там не кичились и по-доброму принимали заезжих провинциалов, сочинявших что стихи, что прозу. До переезда в столицу оставалось целых шесть лет.
А в 1931 году Дмитрий Кедрин оставил Украину. Дела понемногу налаживались, жил он у тётушки в Товарищеском переулке, туда же, в малую комнатку полуподвального этажа переехали мать, а потом и жена. Впрочем, тогда считалось, что всё это в порядке вещей. Как-нибудь да образуется, бывало и хуже. Пока тепло – ночевали в безоконном чуланчике, затем смогли уговорить соседку по квартире, и та сдала новоявленным москвичам комнатушку, где Кедрин мог работать без помех и написал несколько замечательных стихотворений, в частности, «Куклу».
Здесь нет возможности целиком привести это стихотворение, которое надобно знать если не наизусть, то почти наизусть, ибо стихотворение это достойно войти в хрестоматию советской поэзии, даже если туда не включены произведения куда более знаменитые. И потому, что это настоящие стихи, и потому, что это стихи именно советские, и по своему пафосу, и по средствам выражения, и по тематике. Сюжет, между тем, при всей простоте не прямолинеен, особенно если рассматривать его из нынешнего далека. Имеют ли право комсомольцы врываться в чужой дом и забирать оттуда ребёнка, пусть отец семейства, ограниченный и озлобленный, по пьяному делу, и бьёт порой домашних? Согласно логике определённой среды, которая во веки веков и косная, и живёт расхожими истинами, это почти святотатство: в своём дому человек – хозяин. Согласно логике эпохи, только так и следовало поступить, старым понятиям пришёл конец.
Как бы оно ни было, фабула стихотворения, по рассказам близких, взята поэтом из жизни: «Несколько раз он видел, как к их окну, в котором были видны только ноги прохожих, приближалась маленькая, плохо одетая девочка и заворожёнными глазами смотрела на старую, облезлую куклу, лежащую на подоконнике. Кедрин брал куклу и бежал на улицу, чтобы отдать её девочке, но та стремительно убегала. Стало известно, что отец девочки пьёт и частенько поколачивает свою маленькую дочь».
Слишком просто, кажется, и это странно, поскольку выходит, что стихи дублируют жизнь, трудолюбиво её копируют, а добавлена, собственно, только идеологическая вставка, которая, если рассматривать её как интерполяцию, насквозь и дурно публицистична.
Для того ли, скажи,
Чтобы в ужасе,
С чёрствою коркой
Ты бежала в чулан
Под хмельную отцовскую дичь, –
Надрывался Дзержинский,
Выкашливал лёгкие Горький,
Десять жизней людских
Отработал Владимир Ильич?
Звучит как-то очень неловко. Тем более, на одной из встреч, первой, будто бы, советских писателей с членами правительства, что проходили в особняке на Малой Никитской, хозяин дома заставил крепкоголосого Владимира Луговского, обладателя мощного, переливающегося обертонами баса, читать вслух эти стихи, дал «слепую» машинопись, а сам внимательно слушал и подчёркивал стихотворный ритм, взмахивая рукой. По иным воспоминаниям, заливался типичными горьковскими слезами, так сказать, плача в собственную жилетку, а затем пояснил недоумевающей публике, что он попросил читать стихи не потому, что там говорится весьма лестно о его собственной персоне, а потому, что стихи эти очень верные и посвящены значительным вещам.
Стихи, и верно, говорят о вещах значительных, но если сюжет толкует о победе нового строя и новых людей, рождённых этим строем, детали толкуют совсем не об этом.
Как темно в этом доме!
Тут царствует грузчик багровый,
Под нетрезвую руку
Тебя колотивший не раз…
На окне моём – кукла.
От этой красотки безбровой
Как тебе оторвать
Васильки загоревшихся глаз?
Что ж!
Прильни к моим стёклам
И красные пальчики высунь…
Пёс мой куклу изгрыз,
На подстилке её теребя.
Кукле – много недель!
Кукла стала курносой и лысой.
Но не всё ли равно?
Как она взволновала тебя!
Синий цвет, васильковый, не выбеленный, яркий цвет молодых глаз. Только юность проходит, или, сказать точнее: юность остаётся вечным символом, а люди отправляются в небытие (это центральная тема Кедрина в тридцатых годах). Стареют даже куклы: лысая – вот она, старость, курносая – в русском народе так называют Смерть. И умирали бы, когда б изначально не были мертвы (одноимённое стихотворение 1941 года так и говорит). С красным цветом сложнее, цвет неоднозначен, распределён в стихотворении, отдан разным предметам и субъектам: багров отец семейства, красны пальчики девочки, от холода ли, от чего ещё, но красный галстучек носит мальчик-пионер, поющий задорные песни, по-своему, наверное, счастливый, на него заворожённо смотрит девочка, не видевшая ничего подобного.
Как темно в этом доме!
Ворвись в эту нору сырую
Ты, о время моё!
Размечи этот нищий уют!
Тут дерутся мужчины,
Тут женщины тряпки воруют,
Сквернословят, судачат,
Юродствуют, плачут и пьют.
Что остаётся? Следовать по чужим стопам, научиться врать, красть и пить спиртное.
Неужели и ты
Погрузишься в попойку и в драку,
По намёкам поймёшь,
Что любовь твоя –
Ходкий товар,
Углем вычернишь брови,
Нацепишь на шею – собаку,
Красный зонтик возьмёшь
И пойдёшь на Покровский бульвар?
Вот и опять красный цвет. Да где вы, милостивые государи и, тем более, милостивые государыни, видели цветной зонтик от дождя в России? Это парасолька, из лёгкой слабой материи сделанный зонт, чтобы прятаться от солнца. Впрочем, красный зонтик – не для того, чтобы спрятаться, а чтобы выделиться, стать заметнее, что и требуется проститутке, заманивающей клиента.
И уж к слову, замечу, что за собака? И дело не в том, что теплынь, а в том, что и кошку клали на воротник и на шапку, и выделывали бобра, вшивая седой волос в дешёвый лисий мех (этим занимались гешефтмахеры, жившие в Зарядье, еврейском гетто), но собачьих горжеток, как будто, ещё не встречалось в природе. А упомянутая «собака» – это длинный пёстрый шарф, вроде кашне, не вязаный, а из материи.
Безысходность заключается в том, что ладно уж – люди, и куклы порочны, мечены, будто страшной печатью. Чему можно научиться у безбровой красотки? Это ведь тоже мода, тоже символ, брови-то девки сбривали, сводили на нет (это есть и в песнях Высоцкого: «Что ж ты, <…>, зараза, бровь себе подбрила…»), чтобы зачернить, вывести любой нужной формы, собираясь на Покровский бульвар ловить клиентов. Меняются нравы, а место остаётся прежним, гений места засел тут под всяким деревом, каждой лавочкой, любым кустом.
Вспомним фильм, поставленный Михаилом Козаковым, весь проникнутый иронией и пронизанный мощными эротическими токами, будто вырабатываемыми огромной динамо-машиной: отсюда ирония, ведь фильм совсем не о том, о чём предполагает зритель, фильм не об эпохе, а о том, что счастливым можно быть в любую эпоху, и в любом зрелом возрасте («даже пень, – напевает персонаж фильма, – в апрельский день берёзкой стройной стать мечтает», это и о Велюрове, и о Хоботове, отыскавших, представляется, своё счастье). События на самом деле разворачивались на бульваре Петровском, где жил тогда Леонид Зорин, на бульваре, в московской культурной иерархии (несмотря на тесную близость Пушкинской площади, быв. Страстной, некогда средоточия проституток) получившем совсем иной статус. Но волей сценариста и режиссёра действие перенесено было на Покровский бульвар, уже и название которого таит, а, в общем, и не таит, провозглашает, манифестирует смысл произведения.
Однако вернёмся к стихотворению Кедрина, которое заканчивается на высокой и оптимистической ноте.
И придут комсомольцы,
И пьяного грузчика свяжут,
И нагрянут в чулан,
Где ты дремлешь, свернувшись в калач,
И оденут тебя,
И возьмут твои вещи,
И скажут:
«Дорогая!
Пойдём,
Мы дадим тебе куклу.
Не плачь!»
Сюжет закончен, длится контекст. Стихотворение было написано в Товарищеском переулке, он и Чёртов, он и Дурной, о чём отлично знали местные обитатели, но придуматься здесь стихотворение не могло. По тем временам это другой конец Москвы, за рекой, Заяузье. Рядом «Таганка», воспетая стихом и прозой московская тюрьма, дальше – Владимирка, по которой совсем недавно вели партии арестантов. Тут развязка истории, начало коей на Покровке и возле неё, в переулках, например, в Лялином. Ведь лялька – это и есть кукла.
Упомянутый переулок назван так по фамилии военного (кажется, ротмистра) Лялина, который имел там дом и участок.
Почему автор в своем забавно-школьном “разборе” стихотворения счел, что читатели примут красный зонтик за зонтик от дождя, а не такой, чтобы выделиться из массы? Почему не откомментировал строфу “Нет, моя дорогая,/ Прекрасная нежность во взоре/ Той великой страны,/ Что качала твою колыбель/ и далее по тексту стиха?