СО ВСЕЮ СКОРБЬЮ НЕРАСКАЯННОЙ
Рубрика в газете: поэтический альбом, № 2018 / 25, 06.07.2018, автор: Сергей СЛАВНОВ
Сергей Славнов родился в 1976 году в Москве. Кандидат физико-математических наук, доцент в МИЭМ НИУ ВШЭ. Член Союза писателей Москвы. Стихи публиковались в сетевых журналах «Сетевая словесность», «45 параллель», «Новая реальность» и других изданиях.
* * *
И на город, давно привыкший к январским лужам,
третий день подряд дремучим котлом метель.
То есть, вот и зима. И хана коммунальным службам.
И непонятно, где ты и куда теперь.
Когда улицы тонут, и, шамкая снежной кашей,
вязнут машины. И, приготовив кисть,
некто нездешний, незримый, какой-то Брейгель старший
уже пишет поверх нас – то как не чисть
проходы, шурша лопатой, уже ни шанса;
не отроешь жизнь. Лучше слепи в снегу
бабу. Скатись с горы. Или хлопни, к примеру, шнапса.
И когда ночь, лучась пустыней, прильнёт к стеклу,
то представь, что вот так и двинешь до мест загробных:
просмолишь беговые, неумело встегнёшь башмак –
и тропить, ковыляя, кривую лыжню в сугробах
к заповедным кордонам, чисто твой пастор Шлаг.
А когда тишина гудит, доходя до точки,
и из снега выходят ёлки и бродят во сне –
там радистка Кэт отбивает тире и точки;
я и слушал: замри, умри, а теперь воскре…
* * *
скоро вообще навеки по односпальным
и бессловесным а память фонит не в тему
мимими сердце вот мы и стали спамом
сам себе споки-чмоки и глазки в стену
видишь: в конце ни слова куда ни гугли
все части речи строем в бессрочный отпуск
от всего человека – только сплошные губы
на пустоте оставляя бессонный оттиск
засыпай уже – замотавшись в тоску как в спальник
подступает немое кино где стирают лица
после нас в пустоте порхает чеширский 🙂
и не находит места где приземлиться
НОВЫЙ ЭПОС
(Оммаж А. Родионову)
Вообще-то никуда не собирался. Так просто вышло.
Переводил очередную статью, в перерывах размышлял о своём.
А у Иры Филиной образовался лишний
билетик в Консерваторию. Ну мы, конечно, пошли вдвоём.
Наши места были в самом верхнем ярусе. Мы опоздали
к началу. Концерт повели, мы даже не успели сесть.
Что же играют? Ну Моцарта-то мы опознали
(это был Бетховен, вторая симфония, Op. 36).
На такой галёрке я в Консе сидел до этого
лет, наверное, двадцать назад. В счастливые времена
мы сюда забегали запросто без билетов
с одной рыжей бестией – не знаю теперь с кем она.
Как говорила Лаура: из радостей мира
лишь любовь круче музыки. Или что-то вроде того.
Ну и в кого ты теперь влюбился? – спросила Ира,
пока мы шли потом по перекрытой Тверской к метро.
(Там была репетиция очередного парада,
от которой нам всем никуда не проехать и трудно пройти.)
Я проводил Ирку до Охотного Ряда
а сам двинул к Арбатской, завернув по пути
в Жан-Жак на Никитском. В нём было тесно,
и ценник такой, что хоть вообще не гляди.
Ну о чём ты грустишь? – спросил меня бармен. – Ведь жизнь чудесна!
А я не грустил, просто Бетховен гудел в груди.
Поторчал у стойки, выпил четыре стопки
с какой-то смешной девчонкой чокался и болтал –
пока её парень в машине мучился из-за парада в пробке,
она заскочила сюда пропустить просеки – один бокал.
Ну ничего себе, – я подумал, – так вот, что такое
действительно жизнь чудесна! Но зависть – не моя страсть.
А весь бар гомонил, что Москву перекрыли, суки, доколе!
никуда не доехать, и может даже домой не попасть.
Это был месяц май, и по кровлям бил ливень. Вровень
с бордюром ложились лужи, в которых не сыщешь дно.
А в душе у меня был только сплошной Бетховен –
а если что-то ещё, то не расскажу всё равно.
Вот такая картинка жизни. И то – не скроем,
что подкрашена очень сильно. Зачем на такое изводить перо?
Со своего парада на Новый Арбат выезжали танки дурацким строем.
Я докурил сигарету и пошёл, чтоб успеть в метро.
* * *
Избитая матрица:
знакомишься – влюбляешься – волочишься – любишься,
приходит время – разрыв,
и мы больше не разговариваем.
Начинаем сокращать:
вычёркиваем «влюбляешься»,
или:
вычёркиваем «любишься»,
приходит время –
и вычёркиваем всё лишнее.
Просто:
мы больше не разговариваем,
мы больше не разговариваем.
* * *
Такая осень – точно смертница!
в моём окне горит безвременно,
и золотые ветки светятся
во мгле прозрачно и безветренно –
что кажется: там за провалами,
стальною выстелившись лентою,
уже стоят и ждут товарные –
жизнь увозить мою нелепую.
Что вся она уже погружена,
и друг за дружкой прочь от пристани
они везут её над лужами,
до дна засыпанными листьями.
Где улица, крутясь и шаркая,
сигналя дня конец рабочего,
поломится – тенями, шапками,
рисуя лица неразборчиво,
и вертится столпотворение,
в фонарно-светофорной извести –
и всё как будто повторение,
и невозможно муку вынести.
Вот так моя пойдёт над скверами,
над гаражами и качелями –
вся жизнь, с её стихами скверными,
с её бесплодными кочевьями,
со всею скорбью нераскаянной –
как эта вся толпа вечерняя.
И не моя, а так, какая-то,
одна всеобщая, ничейная –
как мимо брошенная реплика,
как за окошком куст рябиновый,
как лист, сбежавший по поребрику,
как вся любовь неистребимая.
“Из наслаждений жизни/ Одной любви музыка уступает…” – это говорила не Лаура, а один из ее гостей (“Первый”), кому она спела под гитару.
“Лист, сбежавший по поребрику”?
Ти хатэл сказат: “жо поребрику”?
Я так понял тэбя, дарагой…