Суд – в массы!
(из Марьевских хроник)
№ 2019 / 23, 21.06.2019, автор: Сергей КУЧИН (п. РАМОНЬ,Воронежская обл.)
Уважаемая редакция «Литературной России»!
В последнее время нас стали активно убеждать (убедили уже?) в том, что Сталин по праву должен пользоваться уважением россиян, так как под его Верховным руководством СССР победил гитлеровскую Германию.
Насколько присутствие при Победе определяет реальное положительное участие в ней, и в чём действительно коренится интерес (?) к Сталину – разговор особый. Меня же занимает влияние присутствия Отца Народов на жизнь русских людей (за других не могу говорить) в десятилетия Его правления. «Безобидные» людские отношения той жизни я отразил в хрониках сельца Марьевки. Может быть, они пригодятся газете для обсуждения «роли личности в истории».
Всего вам доброго!
С.В. Кучин
Сторожа колхозного двора Беляева Петра Ивановича строго судили в начале августа 1946 года. Вообще-то, дело обычное в ряду житейских драм крестьянского общества – ничего примечательного – раскрытые преступления и наказания за них в последние десятилетия никого не удивляли. Крестьяне относились к таким «посадкам» угрюмо-обречённо: «откусили» кого-то власти – пропал человек из вида, и вспоминать о нём стало на всякий случай опасно. Скрыться самому от возможных по любому поводу «укусов» было крестьянам некуда. Сажали за колоски, собранные на колхозном поле после уборки чахлой от зноя пшеницы. За прихваченное с тока в бутылке из-под молока зерно. За унесённую без разрешения (а такового трудно добиться) вязанку соломы или хвороста. За сказанное слово и неявку на избирательный участок. За проникновение в магазин потребкооперации. Но в том марьевском разбирательстве было кое-что из ряда вон выходящее. Уж за что, за что, а за то, что подбирают отбросы, судить как за воровство – уму непостижимо. Хотя, может из этих отбросов порох особый делали или дорогое лекарство?!
Выездная показательная сессия готовилась вынести приговор за кражу отработанного эмтээсовского керосина, выделявшегося для отмывания некоторых деталей и рук механизаторов от грязной смазки. Перед тем ходили слухи о большом перерасходе нефтепродуктов в мтс. Взялись искать, куда они пропадают. И надо же было сторожу те негодные обмывки собирать для своих нужд! Раскрыл «кражу» и доложил о ней куда следует местный добровольный активист, подслеповатый старичок Зенин Степан Фомич, личность примечательная в деревне. В 1910 году, на основе полученных от разных лиц сведений, становой пристав отобрал у Зенина нелегальные брошюры «Наши права» и «Крестьянская община и социализм». Преступной организации в сельце тогда обнаружено не было, и Степан Фомич отделался лёгким испугом от вежливого внушения станового за пристрастие к литературе, о запрещении чтения которой простой деревенский мужик просто не знал. С приходом к власти большевиков он стал первым председателем сельского исполкома. Налетевшие на волость в девятнадцатом году мамантовцы чуть было не зарубили его, обвинив в прислуживании безбожникам. Казнить они его почему-то не успели. Пришедшие после белых будёновцы собирались сделать с ним то же самое, то есть зарубить, уже непонятно за что. После такого резкого колебания его судьбы между жизнью и вот-вот возможной смертью, когда опасность казни миновала, и всё вроде бы успокоилось, Зенин почувствовал себя кругом обиженным людьми, – не только грозившими расправой и предавшими его, а вообще всеми. Обида долго таилась, не находя выхода, заметно не проявляясь, и странным образом реализовалась в деятельности, которой он отдался со страстью охотника, когда подошло удобное время для «сигналов» в руководящие органы. Степан Фомич тогда превратился в активного честного «сигнальщика». Напраслину на людей он не наводил. Писал только о реальных нарушениях дисциплины, экономического порядка в обществе, воровстве и попустительстве кражам. Этот доброхот как-то зашёл к сторожу в теплушку на колхозном току и заметил в углу двухлитровый бидончик, пахнущий керосином. Придя домой, он нацарапал внуковой ручкой анонимное донесение в районное «нквд». Донесение его пришлось кстати: повсеместно шла непрекращающаяся борьба с расхитителями социалистической собственности. Сам милицейский начальник выехал на место происшествия. В процессе расследования фактов, указанных в письме информатора, он обнаружил тот злополучный бидончик в теплушке и бутылку с отбитым горлышком, заткнутую тряпочкой, с такими же грязными помоями в нищей избёнке сторожа, плюнул, однако оставить без последствий возмутительную кражу не мог. Об этой краже, раскрытой бдительным советским человеком, услужливая секретарша отдела милиции уже успела оповестить райисполкомовское начальство. Да к тому же всем хорошо известный аноним из Марьевки, если бы делу этому не дали ход на месте, просигналил бы в высшие органы, а оттуда всякое можно ожидать. Поэтому Беляева, скрепя сердце, начальник отвёз в районную камеру предварительного заключения. Следствие закрутилось, и собранные материалы быстренько отправили в суд.
Утром судного дня занаряженные на то бабы во главе с хозяйкой подготовили самую большую избу деревни для проведения в ней заседания: вынесли сундук, обмели стены, завесили дерюжками полати и судник, вымыли пол, занесли от соседей несколько лавок и два стола, выгнали из избы мух, сгребли мусор перед двором и прилегли отдохнуть на сухую траву в тени от крыльца – день, как и всё прошедшее лето, обещал быть жарким. Вяло переговаривались они между собой, опустив платки на глаза от яркого света вокруг. Сходились во мнении, что попугают в очередной раз народ судом, да и влепят Петру Ивановичу срок; защитить-то ведь его некому и подмазать кого надо нечем – гашник у него пустой, и избёнка – одни слёзы.
– Было б чем откупиться, тогда можно надеяться, – тихо говорила одна из них. – Когда мой Федька попался с кражей в каперации, все говорили, что не миновать ему десятки, мол, вся правда налицо. Э, думаю, её и у Бога-то нет, правды-то. Завернула в конвертик полторы бумажки и к судье. Шасть к ней в кабинет… Сидит одна, насупленная, либо в горло вцепиться мне хочет? Ты, думаю, не стращай, я не пустая, на чай тебе принесла. И говорю ей: – чай-то с сахаром пьют. Замотала она головой. Брешешь, думаю, улыбнёшься, да как суну ей под нос конвертик. Дёрнула она ящик из стола и, невзначай будто, полторы мои туда спихнула. Молчит, смотрит, ждёт, что скажу. Спросила её, всё ли в порядке будет с Епифановым Фёдором, а она только и сказала, что идите… Ну и что ж? Двум-то Федькиным товарищам по пяти годов всунула, а моему – условный приговор. Вроде, получилось в итоге, он неактивный был участник.
Тут подошёл к ним Сухочев, председатель марьевского колхоза – худощавый, чисто выбритый крепкий ещё старик в затёртой, когда-то бывшей зелёной фуражке, в обвислом, выгоревшем на солнце пиджаке, серенькой полосатой рубашке и серых штанах, заправленных в растоптанные пыльные сапоги. Бабы приподнялись, сели. Поправили платки.
– К чаю у Матрёны для гостей всё готово? – спросил Николай Анисимович, глядя, прищурившись, вдоль дороги.
– Всё у ней под парами…
Председатель нервничал из-за предстоящего спектакля. Не от встречи с высокими районными чинами волновался он, – всех их он хорошо знал, и ни с кем отношения его не были испорчены. Раздражал его позор, налетевший на родную деревню. Теперь надолго полоскать его будут на всех районных собраниях и могут даже пропечатать в областной газете.
Со стороны колхозного двора прискакал на смирной лошадке наблюдавший с ветряной мельницы за дорогой мальчишка лет двенадцати с известием: «едут к нам три повозки».
Тут и зрители начали подтягиваться поглядеть на месте, как исправляют расхитителей государственного имущества, а то всё в районе суды проводили; туда ездить накладно. Зрительская масса состояла из нескольких старушек и стариков по возрасту тех ещё, чьё венчание в волостной церкви свершалось в благословенную пору доброй памяти государя Александра Александровича. Моложе этого уходящего поколения крестьян, за исключением женщин, готовивших избу к представлению народного суда, людей не было. Старики расселись на завалинке, старушки стояли кружком, опершись на палки-костылочки. Много ли стащил сторож, сказать никто из них точно не мог, но, коль зацепили, спишут на него столько, сколько надо. Ходили слухи – вроде бы некоторые деревенские бабёнки за самогонку выменивали нормальный керосин у трактористов. Да про то молчали.
Гости появились у места, определённого для заседания, минут через десять после известия мальчишки. Собравшиеся на погляд старики встали перед начальством. Прокурор – гроза района, маленький пузатый человек в синем кителе, за ним защитник, судья и трое сопровождавших её лиц сошли с повозок, потянувшись, поправили поясницы, и чинно неся портфели, ни на кого из собравшихся у двери в сени не глядя и не отвечая на несмелые приветствия ни словом, ни кивком, прошли в «зал» заседания. За «гостями» следовал пытавшийся улыбаться Николай Анисимович. Арестант под присмотром конвоиров остался сидеть на линейке.
– Душно-то тут так! Неужели нельзя окно открыть, – брезгливо принюхиваясь, проговорила судья, худощавая, сутулая женщина средних лет с язвительным взглядом, прозванная Щелочихой по месту её предыдущей работы заведующей мыловаренной фабрикой.
– Открыть можно, да мухи тут же налетят, Клара Марковна, – ответил ей Николай Анисимович, устало вздохнув.
– И народа нет, одни старики. Ведь предупреждала, что суд показательный, – придиралась судья.
– Не волнуйтесь, верное слово, сделаем всё как надо. А молодые кто с детьми сидит – не тащиться ведь с грудничками сюда; кто на севе, на ремонте, а какие топливо добывают; соломы в это лето совсем мало, приходится людям весь бадар по логам собирать.
– Учителя где?
– Заведующий в область уехал, вызвали, забирают его от нас, а другой животом мается, – соврал про другого председатель.
– Столы, стулья, – не слушая его, продолжала указывать судья, и, внимательнее присмотревшись к убогой меблировке «зала», возмутилась, – а что у вас, во всей деревне стульев, что ли, не нашлось? Ну, так лавки переставить надо.
Николай Анисимович вышел наружу, подозвал хозяйку избы и послал её разобраться с мебелью для заседания, а сам подошёл к арестованному, протягивая ему руку.
– Не положено! – рявкнул старший из двоих охранников.
– Положено, милок, положено, – ответил ему председатель спокойно и обратился к Беляеву:
– Ну, что, Пётр, может, пронесёт?
– Навряд! Путали меня, путали, совсем запутали! Наворочали такого, что я ничего не понимаю уж. Видно – упекут.
– Цобэ, цобэ, – послышались женские голоса от поворота с плотины. На дороге показался вол с повозкой и повернул в сторону колхозного двора. – Цоб цобе, цоб цобе, – покрикивали женщины.
Оба старика и блюстители порядка с ними молча наблюдали приближающуюся процессию.
Когда-то мальчишки Петька с Колькой вместе ходили в свою четырёхлетнюю школу. Повзрослев, вместе ушли на Германскую войну. Пётр Беляев вернулся с неё вскоре контуженным, а Николай отбыл там больше двух лет – всего повидал: и атаки, и отступления, и братания. Видел, как в марте из-под таявшего снега появлялись окоченевшие в разных позах трупы солдат, и ему, с другими, пока ещё живыми солдатами, приходилось хоронить погибших так, как описал позже в своём романе немецкий писатель Ремарк.
Небольшой хутор Беляевых стоял в трёх верстах от Марьевки. Пётр вернулся на хутор к родителям. Оставался неженатым. В двадцать девятом году отца, мать и старшего его брата с семьёй за богатства ими нажитые отправили в Пермские леса, где они и пропали; сестра уехала ещё раньше в город, вышла замуж и глаз не казала. Петра коллективизаторы оставили в покое. Он соорудил себе на краю деревни избёнку с одним окошком и жил тихо, работая в колхозе то сторожем, то помощником мельника, то ещё где-то на подсобке. А в сорок втором из разбомблённого города приехала к нему племянница с трёхлетним мальчишкой – все её близкие погибли при бомбёжке. Когда дядю арестовал начальник милиции, собрала она кое-какие пожитки, «наскребла» денег на дорогу и уехала в Кемерово, где жить, народ говорил, было легче.
Николай после войны организовал с девятью односельчанами небольшую плотницкую артель; ни в какую политику не встревал. Вскоре их артель развалилась, и в двадцать втором году устроился он в совхоз, организованный на базе бывшей барской экономии, где работал он ещё до призыва на Германскую. В тридцать седьмом, когда перешерстили всё совхозное руководство, ушёл оттуда в свой колхоз. В сорок первом, после отправки на фронт почти половины ранее отслуживших срочную деревенских мужиков, – а из другой половины никто по разным причинам доверием райкома ВКПб не пользовался, и рекомендовать в начальники артели некого было –его уговорили стать председателем её.
Встречались теперь Сухочев с Беляевым постоянно на колхозном дворе, – перекинутся парой слов или просто покланяются.
Мимо молчащих стариков вол медленно тащил телегу, нагруженную свежей, ломтиками поблёскивающей глиной. Две уставшие молодые бабы шли рядом, постёгивая его хворостинками. Одна из них, что постарше, Дуська Гуськова, крикнула:
– Дядь Петьк, не тужи, заберут, тебе лучше будет, там каждый день кормят. Может, отъешься! – и засмеялась.
– Проходи, не останавливайся, – рявкнул на неё конвоир.
– Когда ж вы с народа слезете, …..! – смачно выругалась труженица.
– Но, но, разговорилась! Молчать!
– Что, стрельнуть захотел? Стреляй!
– Тьфу, дура! – отвернулся конвоир.
– Зачем ты так, арестует, – прошептала ей, напрягшись, напарница.
– Хрен арестует! Вишь, сразу заткнулся. Их так и надо отшивать. Съезди разок на торф, сразу научишься, как с клещами обращаться.
Сама она вернулась из поездки на торф с сыночком, подарком от «клеща».
– Ведите, – крикнули из сеней. Стражники стащили арестованного с телеги и, хромающего, повели на суд. За ним стали протискиваться в избу зрители; первым из них занял место на лавке Степан Фомич. Жена, провожая его на представление, упрекнула: «Эт ведь ты Петру нагадил, за что ж ты ему так?» Отмахнулся он от бабы своей отполированной сучковатой палкой, вырезанной из дикой груши: «Не наговаривай!» А сам был доволен, – не каждое его письмо приводило к такому эффективному результату, как сегодняшнее торжество законности.
Ребятишек, собравшихся было пройти за стариками в зал заседания представителей правоприменительной системы, разогнали. Не видя ничего любопытного на опустевшей улице, они убежали к пруду. На завалинке остались сидеть председательский «ординарец» – наблюдатель с ветряной мельницы и Сухочев.
От дороги послышался конский топот: рысью приближался ещё один гость – начальник милиции. Он остановился около председателя, соскочил с седла, поздоровался с Николаем Анисимовичем за руку.
– Митька, – позвал тот своего ординарца, – отведи коня к лозинкам в тень, а когда отдышится, помой его тёпленькой водичкой из пруда.
– Не беспокойся, Анисимыч, я сейчас показания дам и сразу в район вернусь.
– Как думаешь, условный дадут?
– Нет, – тихо проговорил милиционер, рассматривая внимательно соломенную крышу избы, – прокурор будет просить пять, судья с учётом всяких обстоятельств, даст два, бумаги уже готовы. Да Пётр Иванович и года там не протянет…
И пошёл милиционер давать показания честной компании. С Николаем Анисимовичем познакомился он случайно. В конце лета сорок второго года жена его и две дочки в потоке эвакуированных дошли до Марьевки и приютились у Сухочевых. Через полтора года раненный и негодный к строевой службе он разыскал родных и, так как возвращаться им было некуда, согласился на предложение возглавить районный отдел милиции. Так вот стали близкими чужие люди.
– Митька, – опять позвал председатель того же мальчишку, – скачи к тётке Феколке, скажи, пусть завернёт ломоть хлеба и пару яичек. Вернёшься сразу ко мне.
Клара Марковна провела заседание сурово.
Пётр Иванович уверял, что о месте нахождения эмтээсовского керосина не знал, а собирал только обмывки, чтобы разжечь в своей печке кое-какие дровишки. Говорить о том, что трактористы пропили недостающий по ведомости керосин, он не стал, – не по-людски это будет. А судья c паскудным взглядом путала его вопросами, вынуждала открыть тайну, где он прятал керосин.
– Чего говорить, када вы меня не слухаете! – чуть не плача, отвечал ей сторож.
Кубовидный прокурор на основании собранных доказательств обвинял подсудимого в систематической краже государственного керосина у трактористов, орал на него и обзывал старика скрытым и хитрым вором. Защитник, прозванный Микстурой, жалобно просил о снисхождении.
Суд удалил из избы всех зрителей. Началось его совещание в уединении.
Понурившегося Петра Ивановича посадили на телегу. Мелкая дрожь охватила всё его тело, голова начинала кружиться. В ярком свете плыли кругами перед ним раскрытый наполовину колхозный коровник с торчащими из крыши слегами, а дальше за ним ветряк и недомолоченный омёт пшеницы.
Прокурор с защитником напряжённо курили папиросы в тени за углом избы под ненавистными взглядами баб.
Начальник милиции, выйдя на улицу, огляделся. Пахло пылью. Пустынна и тиха деревня на жаре. От пруда только доносились крики мальчишек. Он вздохнул, поморщившись, погладил грудь и пошёл к лозинкам за лошадью. Его скорым шагом догнал председатель.
– А покушать-то, как думаешь… там вам чайку сготовили, – и показал на соседнюю крестьянскую усадьбу.
– Не, спасибо, Анисимч, мне спешить надо. Опять начал прихватывать желудок. Язва! И в лёгких какие-то пятна обнаружили. Нехорошие подозрения. В госпиталь придётся ложиться. Отработался я тут, снимут меня, вероятно, скоро. А куда на станции идти, не знаю. К тебе разве? Примешь?
– Да с превеликим желанием, верное слово, меня заменишь.
– Колготиться мне вредно. Вот сторожем на место Беляева возьми, – и кисло ухмыльнулся.
– Ладно, договоримся. Ты лечись, главное… Если какие коренья нужны, просвирник там или ещё что – к бабке моей обращайтесь… Как там дочки твои?
– Старшая просится в мединститут, а мать категорически против, – не женское это дело, мол. Вот решаем, куда ей на следующий год пойти. Кстати, появляется тут когда у своего брата пчеловода врач, Новикова Неонила Петровна? Увидишь её, шепни, чтоб осторожней высказывалась. На неё предрик, Васька-Няхай, злобу затаил – отбрила она его недавно прилюдно. Он потребовал выписать из стационара на амбулаторное лечение одну свою работницу, а Неонила ответила, что выписку больного решает врач, а не чинуша. Слово за слово, дошло до того, что он пригрозил посадить её, намекая на аборты. А она ему в ответ, мол, вместе сядем, только я и там буду врачом, а тебе придётся быкам хвосты крутить. Рисковая баба…
Милиционер отвязал от дерева поводья и стал прилаживать ногу в стремя.
– Ты, Анисимыч, этим, – он кивнул в сторону «зала» заседания, – обед не устраивай, не пойдут, и гостинцев не давай. Щелочиха в расстроенных чувствах, на неё донос поступил, вроде, за поборы. Они сразу после приговора уедут, – и, запрыгнув в седло, пустил лошадь рысцой.
Прискакал Митька, – привёз тряпичный узелок председателю. Николай Анисимович подошёл к избе, подозвал одну из женщин и, передавая ей свёрток, сказал тихо:
– Ты, когда гости отъезжать будут, отдай Петру. Молочка у тебя нет? Принеси ему кружечку попить сейчас.
Итогом показательного заседания народного суда стало лишение свободы подсудимого на два года и обязательное возмещение им судебных издержек. Щелочиха уточнила, что приговор выносится с учётом недавно принятого постановления пленума Верховного Суда о применении наказания лишь к лицам, совершившим определённые(!) преступления. Определённое и доказанное преступление – кражу эмтээсовского керосина, – совершил Беляев П.И., за что получает справедливое наказание от имени РСФСР.
– Ни за что пропал дед, – шептали зрители воспитательного спектакля.
Когда повезли Петра Ивановича, уже ставшего законным преступником, в район, передала та женщина свёрток ему, но сидевший рядом караульщик перехватил передачу, развернул аккуратно завязанную тряпочку, кое-как скомкал её и положил чужой гостинчик себе на колени…
Простучали колёса линейки по мостику над ручьём, остался в сторонке под густыми лозинками крайний дед Егоркин двор. Чувствовал Беляев, что последний раз видит он родные места. Вот потянулось сбоку дороги поле со скукоженной от жары свёклой. В незапамятном году до той ещё войны Петька ловил перепелов сеткой на бывшем здесь лугу. А по вечерам, когда не был занят работой у отца, приходил он с гармошкой на марьевский бугор, и долго не выпускали его от себя весёлые деревенские девушки. Одну из них собиралась Петькина родня сватать за него, да что-то не заладилось. А после Германской жениться из-за ранения и контузии уже не смог… Потянулись потом шутоломные годы. Пока хутор был ещё их собственностью, можно было жить, а в колхозе трудно стало работать. И гармошка к тому времени рассыпалась. И вся жизнь рассыпалась. Ясное дело – не вернётся он сюда никогда.
Проезжая через придорожное село, спутники осуждённого остановились у колодца, отломили кусок хлеба Петру Ивановичу, а себе забрали то, что осталось – ломоть хлеба и два варёных яйца. Молочко-то он уже выпил один, без них…
Приготовленную для гостей к чаю немудрёную закуску разделила между собой готовившая зал народному суду прислуга. Николай Анисимович пошёл на скотный двор, где бабы наводили затор, замешивали глину с соломой для обмазки коровника.
Так по камешку, по кирпичику народ под руководством партии большевиков строил светлое будущее своё и всего человечества.
Непонятен жанр. Если художество – одно, если хроники – другое. Пишет ли автор по собственным впечатлениям или на основании документов. Загадка. А без понимания этого нет и сочинения.