Святитель Николай и воин будущей войны

Рубрика в газете: Исторический рассказ, № 2024 / 25, 05.07.2024, автор: Екатерина ИВАНОВА (ФЕДОРЧУК) (г. Саратов)

Помози нам, Вишни Боже,

Без Тебе ништо не може,

Ни орати, ни спевати,

Ни за правду воевати…

 

Ночью в бараке все, кто не умер, спят. Только Давид не спит, только Антонио не спит, только Марко не спит, и Жан не спит, и Иван не спит, и Отто не спит, и Янко не спит, но об этом никто не знает, кроме епископа Николая (Велимировича), Дедушки-Владыки, как зовёт его сербский народ. Дедушка-Владыка тоже не спит. Но в отличие от них он молится. Дедушка святой. Об этом знает каждый сербский солдат, каждый сербский ребёнок и каждый сербский начальник, и даже сербский король в изгнании Пётр II об этом догадывается.

Петру было всего семнадцать, когда он посетил монастырь в Жиче. Страшно было оказаться перед оком Божиим этому надменному мальчику, который только вчера стал повелителем сербов. Пётр Карагеоргиевич ждал, что его встретит степенный и благообразный иерарх, а вместо этого к нему вышел простой сельский поп с всклокоченной бородой, в чёрной рясе. В тот день Пётр пожал протянутую ему руку, даже не снимая перчаток. Через много лет после окончания войны, в изгнании, бывший монарх упадёт при встрече ему в ноги. Но разве у этой войны будет конец?

Гитлер тоже знает о том, что епископ Николай святой. Знает и боится, можно сказать, трепещет. Поэтому-то святой дедушка не был расстрелян, а всего лишь изолирован от общества, сначала в монастыре, потом в Дахау.

 

 

Ночью все в бараке спят, если только нет воздушной тревоги. Но тревога, как правило, есть, потому что на дворе уже 1945 год и войне скоро конец. Тревога приходит вместе с гулом самолётов. Пока далеко, но скоро они будут совсем рядом, прямо над головой, прямо в голове, прямо в сердце, прямо под ногами. Такие налёты происходят почти каждую ночь. А вечером, перед отбоем, когда мучения дня позади, те, кто сегодня не умер, говорят друг другу: Гитлеру каюк! Или не говорят, а только думают, но глаза у них блестят по-особому: каюк, вам, проклятые, амба, все пойдёте под суд, под трибунал, на эшафот. И Марко, и Иван, и Антонио, и Давид, и Мирослав так думают…

Скоро конец фашисткой гниде, только многие ли доживут до этого конца?

-Нас всех убьют, полагаю, – говорит Отто. В Норвегии он был начальником навигации. Доктора Дахау испытывали на нём какое-то лекарство, после которого… Нет-нет, не нужно об этом ни говорить, ни даже думать. И зачем об этом думать, если Отто сохранил и здравомыслие, и хладнокровие, а если и повредился в уме, то совсем чуть-чуть.

– Я бы на их месте убил всех, чтобы никто ничего не рассказал, – добавляет Отто. – Как вы думаете, я прав?

Но никто ни даёт ему ответа.

Итак, воздушная тревога, как правило, есть и сопровождается она криком надзирателя.

– Алле аус! Все на выход – кричит он по-немецки. Снаружи, конечно, метель и мокрый снег, и ледяной дождь, температура около нуля. Не слишком сурово для европейской зимы, но чувствительно для ослабленных и полураздетых узников. Хорошо, что хоть яму копать не нужно. Яму, в которой узники должны будут отсидеться, пока не закончится воздушная тревога, они выкопали заранее.

Хуже всего тем, кто ещё не умер, но уже не может ходить. Таков Патриарх Гавриил. От всего перенесённого здесь у него развилось рожистое заболевание и любое движение причиняет ему жестокую боль.

– Все на выход – кричит надзиратель. И, все кто не умер, встают со своих лежанок, и покачиваясь, идут к чёрному проёму двери.

Дедушка Владыка долго не мог взять в толк, зачем такие сложности, ведь в яме совсем не безопаснее, чем под крышей.

– В яме мы умрём гораздо скорее, – объяснял ему норвежец, – на это и расчёт. Если бомба упадёт здесь, наши тела быстро забросают землёй. Готовая могила, очень практично. А в бараке было бы много раненых. И что с нами делать? Лечить в больнице? Не смешите меня, дедушка.

Только Владыка Гавриил остаётся на своём месте, он просто не в состоянии встать.

Надсмотрщик велит надеть на него полное патриаршее облачение, чтобы в случае, если на барак, в котором он содержится, упадёт бомба, можно было бы предъявить мировому сообществу труп иерарха.

Немец не подходит к нарам больного близко, боясь заразы, а дедушка просто набрасывает на болящего облачение сверху.

 – Иди, сокол, – шепчет патриарх, – не бойся, я знаю, что не умру сегодня.

В импровизированной могиле тесно, но можно согреться друг об друга. Все, кто не умер, рыдают, молчат, сходят с ума, кричат, теряют сознание. Владыка Николай молится до тех пор, пока не наступит утро или пока не объявят отбой воздушной тревоги. Потом они бегут в барак и начинается день мучительных мытарств, о которых мы не будем рассказывать.

Так бывает, но сегодня хорошая ночь. Уже близится утро и никаких бомбёжек.

Поэтому Марко почти что спит. Поначалу он был свиреп, потому что совсем утратил веру в Бога. Но теперь этот большой злой человек остался совсем без сил и плоть смирила его дух.

 – Религиозная вражда принесла нам только кровь и смерть. За Христа умирали и убивали. Не буду делать ни того, ни другого, – говорил он с вызовом.

– Где твой дом? – спрашивал Дедушка.

– Нигде, – отвечал Марко, – его сожгли люди, которые утверждали, что верят во Христа. Они хотели одну треть сербов изгнать, одну треть перевести в католицизм, а остальных убить.

 Сначала им велели надеть на рукава нашивки с литерой «П». П – значит, православный. И его жена Анна пришила условный знак к рукавам мужа, двоих сыновей, дочери. Только малыш Иванко остался неотмеченным, потому что пришить знак отличия к распашонке у неё никак не получалось. Он и умер первым, когда в селении начался голод.

Потом пришёл запрет на кириллицу и отличительный знак пришлось перешивать. Потом вокруг их города появилась колючая проволока…

– Все они умерли, но я забыл, какова была их смерть, – глухо говорил Марко, – и имена их забыл, потому что они стали именами смерти.

– И что же было потом?

– Потом я решил, что не хочу умереть, как они.

 – И ты перестал быть сербом? Как тебе это удалось?

– Не удалось никак, хотя я старался.

Однажды, избитый, томимый голодом и жаждой он снял с себя нашивку «P» и сказал конвою, что хочет принять второе крещение. И ему дали вволю воды и автомат в руки.

– Помолчи, братец, не надо рассказывать дальше, – останавливал его Дедушка. Останавливал, впрочем, напрасно, потому что Марко повторяет свою историю снова и снова, ровно до того момента, когда взял автомат… Дальше темнота и тишина. Как он попал в Дахау, Дедушка так и не смог понять.

– Каешься ли ты в своём проступке?

Темнота и тишина – в ответ. Марко не спит, но ему кажется, что спит, что огромный чёрный барак, в котором сербы, русские итальянцы, евреи, верующие и неверующие, католики, православные, буддисты и мусульмане равно приговорены к долгому мучительному умиранию – это сон…

«Господи, я прах и пепел, возьми мою душу!» – молится Владыка Николай. Он сидит на нарах так тихо, что, кажется, его и нет вовсе, что он только снится измученным узникам. Прах и пепел, прах и пепел… Нескончаемый пепел, который летит над Европой, летит над Россией, летит над Японией, над Китаем, покрывая землю не белым, но серым саваном.

А ведь в юности Никола хотел попасть на войну: хрупкий юноша с тонкими, аристократическими чертами лица. Не принц ли? Нет, сын простого крестьянина Драгомира Велимировича, старший из девяти детей, он проявил необычайное рвение к учёбе… и после гимназии пришёл поступать в военное училище.

– Зачем ты рвёшься воевать? – спросил его экзаменатор.

– Чтобы исполнить волю Божию!

– Разве воля Божия в том, чтобы была война?

– Нет, но война человека против Бога толкает его к войне против человека.

– Ты думаешь, будет война?

– Да и весьма скоро! – говорит красивый юноша, и его сотрясает болезненный кашель. Ну и куда такому воевать? Лучше бы ему помолиться о тех, кто защищает Родину. Никола Велимирович так и сделал: поступил в семинарию и стал молится о всех, о ком мог подумать. Иногда его видели в лесу, там он беззвучно шевелил губами. Наверное, о чём-то разговаривает с деревьями… О чём? Теперь он и не вспомнит…

«Я прах и пепел» – вспоминает душа и на секунду призраки прошлого меркнут, чтобы уступить место реальности, в которой все, кто не умер, пытаются заснуть под плач и скрежет зубовный…

А здесь спит Иван, ветеран русской войны с русскими. Похож на сказочного богатыря: rus kozak. Теперь он, как и все, худой, страшный, беззубый, безумный. Длинный, как жердь. Он покинул родину в 1920 году совсем юным. Жил в Петербурге. Его отца, который был жандрамом в Петербурге, убила шальная пуля в первые дни «бескровной» революции. Мальчик пошёл добровольцем к белым, сражался под началом знаменитого генерала Дроздовского, сочинял стихи, верил в победу. Потом была эвакуация из Крыма, душный трюм, в котором они мучилась от жажды, а водная стихия качала и убаюкивала армию Врагнеля, будто готовя к вечному сну. Но они выжили и целый год пропадали на Лемносе, где было вдоволь и воздуха, и холодной солёной воды. Была и земля, чтобы принять в себя мёртвые тела бывших юнкеров. Кашляя в платок, Иван учил тригонометрию. Надеялся стать инженером. Потом уехал в Белград и работал таксистом.

– Твоя родина распята, утешься, – сказал Дедушка и заплакал вместе с ним, – утешься, братик, утешься Воскресением Христовым! Твою Родину терзают безбожники, не ропщи на них. Они сгинут, как все идолопоклонники. Нет на свете существ, несчастнее этих людей.

На эти слова Иван ничего не ответил, и даже, скорее всего, ничего из сказанного не понял, но Владыка продолжил так, как будто Иван понял всё и даже попросил о молитве.

Вот как молится Владыка о русском народе: «Всемудрый Боже, Чьи суды непостижимы и пути неисповедимы, милостиво вонми и услышь молитву нашу за Твой русский православный народ…»

Он молится о том, чтобы крестоносный русский народ был исцелён от недуга атеизма, как праведный Иов был исцелён от проказы. Он просит о том, чтобы мрак страдания его был освещён славой его воскресения.

Иване не верит в то, что это возможно, и кричит, не размыкая губ: «это мы-то, Господи, народ-богоносец? Это мы-то христолюбивые братья? Это мы-то смиренные страдальцы? Это мы-то…»

Но Владыка Николай продолжает, как ни в чём ни бывало: «Не отложи и не откажи, но подобно милостивому самарянину, повернись к народу русскому, который пострадал от разбойников и весь избит, простри к нему руку, залечи его раны, и верни ему здоровье, силу и славу. Дабы сей наивернейший слуга Твой в будущем ещё больше прославил Тебя, чем славил в прошлом – Тебя, Спасителя своего со Отцем и Духом Святым во веки веков. Аминь».

И под этот шёпот русский ветеран успокаивается, засыпает по-настоящему. Увидев это Владыка замолкает и молится без слов.

После монашеского пострига и священнической хиротонии первое его послушание – поездка в Россию в 1910 году. Санкт-Петербургская Духовная Академия, путешествия по святым местам, молитва у мощей русских святых. Здесь он понимает: русский народ – смиренный, несмотря на то, что Россия – великая империя – пережила тряску и беснование народного бунта. Русский народ как река: на дня тишина, на поверхности волнение вод. И сам иеромонах Николай учится смиренно: живёт как простой монах, ни словом не обмолвившись о том, что он защитил уже две кандидатские диссертации по богословию и философии.

А через два года началась Балканская война. Николай Сербский всё-таки едет на фронт – полковым священником, исповедует и причащает воинов, вместе с ними идёт на передовую, молится о том, чтобы не оскудела их вера, молится о победе, и они побеждают до поры до времени.

– Утешься, Иван, – шепчет в концлагере Дедушка, – Россия – святая страна. За грехи ли она страдает? А может за праведность? Три Креста было на Голгофе, и разве за грехи был распят Христос? Знаешь ли ты, что Русский Царь с детьми своими и миллионами братьев пошёл на смерть за правду сербского народа?Ты не знаешь и никто в России не знает. Но если бы царь Николай думал о царстве земном, был более расчётлив, более эгоистичен, он бы и сегодня царствовал в Петербурге. Но он искал Царствия Небесного и из-за этого лишились и трона, и головы. Царь ваш святой, а я прах и пепел! – шепчет дедушка, и его никто не слышит, кроме Бога.

А ещё есть в их бараке македонец. Он спит и не спит, плачет и смеётся, на вопросы не отвечает, имени своего не называет. Твердит одну и ту же фразу: «О, Скопье! Любимый мой город, увижу ли тебя когда-нибудь».

– Утешься, брат без имени, – просит Дедушка, ты увидишь свой родной город, но не узнаешь его. Скоро-скоро закончится царство тьмы и начнётся царство сумерек.

Македонца без имени многие опасаются, потому что у него есть странная привилегия: начальство разрешило ему ходить свободно по всем баракам. Видать не спроста. Возможно ли сказать, что он только притворяется безумным, чтобы шпионить за своими братьями?

– Пустой страх пустой души, – говорит на это Дедушка, – разве у нас, приговорённых к смерти, есть какие-то тайны, которые мы боялись бы открыть Господу?

Рядом с македонцем спит душой Янко, потерявший Бога. От него исходит тьма. На самом деле тьма в бараке неоднородна, она имеет свои источники. Есть места, где она как бы теряет силу, становится жалкой, как если бы была она шикарным бархатным платьем угольно-чёрного цвета, украшала тело гордой и красивой женщины, но летели годы, женщина старела, старела и чёрная ткань. Платье упрятали в сундук, прошло много лет, женщина овдовела и достала выцветшую невнятную тряпку, траченную молью.

Вот так же выцветала тьма над праведным Иваном и над раскаявшимся Марко, и над скорбящим македонцем, и над умным Отто, а над Владыкой Гавриилом тьмы не было вовсе.

А источником тьмы был Янко. Его-то и нужно было бояться, но соузники Владыки не понимали этого и видели только оболочку – тихий, скромный, узкое лицо было бы красиво, если бы не холодные глаза, если бы не надменный рот, если бы не шрам от уха до уха.

– А что, Владыка, – сказал он как-то раз, когда его обессиленного принесли два нацистских надсмотрщика и бросили на лежанку, – вот меня избили и покалечили, мою жену увезли в Германию, единственное дитя моё умерло. А я не мог его похоронить, потому что был в тюрьме, куда согнали всех сербов. Я просил, чтобы меня выпустили, клялся, что приму любую веру. Но мои тюремщики были глухи. Где же был ваш Бог, когда всё это произошло? Ответь мне!

– На кресте, – ответил Владыка, – там же, где Он и сейчас.

– Хороший ответ, – согласился Янко и поморщился, – ты ответил красиво и в рамках твоей этики, но для меня твой ответ и твоя этика ничего не значат.

Вот и всё, что сказал Янко. И был дальше тих, спокоен. Когда все засыпали, он мечтал о самоубийстве, точнее о самоубийстве наоборот: чтобы все умерли, сгинули в небытии, а он бы остался жить. Что будет с теми, кого нет, Янко не знал и знать не хотел. Однако мысль в нём не замирала на этом месте, она вращалась вновь и вновь, как будто вороны кружат вокруг маленького пяточка, на котором распят Господь, а Янко кричит: не надо, не заставляй меня прощать, я не готов расстаться с ненавистью! Без ненависти во мне иссякнет вещество жизни!

Янко единственный в бараке любит поговорить о боли: тебе вырезали язык, каково это быть без языка? Ты утратил зрение после того, как доктор закапал тебе в глаза свой новой препарат. Когда-нибудь из него сделают лекарство. Но вообще-то оно просто сожгло тебе сетчатку. И сейчас тебе жжёт, да? И ещё много безумного говорит разумный Янко. Хорошо, что узники его почти не слушают.

А сейчас он улыбается во мне и епископу страшно представить себе, что снится этому человеку.

«Я прах и пепел», – шепчет Владыка, – «Господи, забери меня к себе».

Наступает утро.

– Николай Велимирович! На выход – кричит охранник.

 

***

Теперь его окружает полная темнота. Холодный карцер, где можно только стоять, где нет ни одной лазейки, чтобы человек увидел луч солнца. Но и душераздирающего Янко тоже нет, поэтому на некоторое время Дедушка чувствует облегчение. Такой отдых! Только ты и твоя боль, а больше ничья.

В карцер его, конечно, посадили не сразу. Этому наказанию предшествовала любезная беседа с начальником лагеря.

– Чай? Кофе? Может быть, коньяк? Нет? Понимаю, что у вас есть весомые причины быть обиженными на нас, политика относительно заключённых бывает жёсткой. Но давайте начистоту! Мы ведь вас берегли! Я лично – вас лично – берёг! Да, вас отправляли на общие работы, но не в медбокс ведь? Нет? Ну, конечно, все эти странные развлечения наших сотрудников: заставить заключённого пройтись «уточкой», постоять на одной ноге. Баня с кипятком. Заводят свежих вольняшек. Голеньких… И водичка сначала тёплая, приятная… А они настоялись на морозе, и тут благодать… А потом их кипятком! Нда..

Музыка эта… Я был против между прочим… Заставлять заключённых петь гимн Германии на церемонии казни – это лишнее.

Я закурю, вы не возражаете? Не возражаете! Это, знаете ли, глумление! Недостойное христианина! А я ведь христианин! Удивлены? Конечно, я далёк от ортодоксии, но что-то там такое есть, что-то есть. Говорят, христианство – религия евреев. Чушь! Христос был истинным арийцем… Да и неважно, кем он был на самом деле. Но это религия культурных людей, понимаете, о чём? А всё эта языческая архаика, Вотан, Вальгалла. Это всё от бескультурья, для плебса. Для плебса идеально. Они ведь не отличают оболочку от сути, думаю, раз заповедь «не убий», так значит штык в землю? И «возлюби ближнего»? А то, что христианство антиномично – да? Ведь так? Я выпью, пожалуй. Так оно антиномично! То есть возможно и убий и возлюби – одновременно. Как это… по-славянски… «Za drugi svoya». Они не поймут, что Христос – это Бог сильных, Бог элиты! Наш Бог… Бог победителей! Так я к чему всё это…

Положение у нас сейчас критическое, откровенно говоря… Лагерь решено сдать. Возможности сопротивления у нас осталось на два-три месяца. Но не суть. Дахау свою задачу выполнил. Однако есть нюанс. Ваше здоровье! Вот в этой папке у меня лежит приказ, подписанный лично фюрером. Хотите посмотреть? Ну, я в общих чертах вам расскажу. Суть в том, что все узники Дахау должны быть убиты как свидетели. Мы сделаем это максимально гуманным способом, вероятно в апреле. Но вам я предлагаю сделку: вы подписываете нужные нам бумаги и вас, ну и Владыку Гавриила переводят в другой лагерь. А подписать надо всего-навсего согласие на сотрудничество. И вас отпустят, то есть никакого сотрудничества на самом деле не будет. Поняли, да? А если спросят, скажите, что я был гуманным по отношению к заключённым. Подтвердите, что все эти перегибы… что я не знал. Да?

Да?

После этого разговора темнота кажется Владыке светом, а Янис – ангелом. Потому что с Янисом это не навсегда, а вот с начальником лагеря…

«Господи, я прах и пепел», – думает Владыка, – «забери меня к Себе»… И тогда темнота становится ослепительным светом… И карцер преображается в чертог Божий!

Когда всё закончится, Дедушка-Владыка скажет одной журналистке, имея в виду миг явного присутствия Божьего в своей жизни: за один час в Дахау я отдал бы всю оставшуюся жизнь.

 

***

После карцера Дедушка-Владыка снова возвращается в барак. Прикрывает глаза и видит нового человека рядом с собой. Молодой, хорошо одетый, полноватый. Откуда он здесь?

 

– Как тебя зовут, чадо?

– Николай.

– Что привело тебя сюда, в этот ад земной?

– Я солдат будущей войны!

– Значит снова будет война?

– И не одна.

– В Сербии?

– И в Сербии, и в Сирии, и в России, и в Палестине.

– Ты уже прошёл через огонь?

– Нет, но завтра мой первый бой!

– Чего же ты хочешь от меня?

Пришелец некоторое время молчит, глядя как будто в никуда, в неведомое тёмное будущее.

– Я хочу знать, почему это случилось снова. Так, как будто не было ни концлагерей, ни победы над фашизмом, ни клятв о вечном мире, ни лозунгов на алых транспарантах?

– Потому что мир без Бога – это колыбель войны. Во время военных бедствий люди взывают к Богу. Но когда устанавливается мир, отстраняют Бога от своих дел.

– Кто же победит в грядущей войне?

– Победит тот, кому победу дарует Господь.

 – Кому же?

– Тем народам, которые принесут покаяние. Те же, кого гордость вознесла до небес, будут в грядущей войне наиболее пострадавшими.

Дедушка Владыка знает, что воин будущей войны хочет спросить ещё о чём-то, возможно о своей участи на войне, а возможно о том, как ему обратится к духовной жизни. Но силуэт пришельца тает и исчезает…

Сможет ли он обратится к покаянию в будущем веке? Дедушка не знает. Но он знает, что конец Дахау близок. Ещё немного и в эту юдоль скорби войдут американский войска. Будет бойня мщения… (Я прах и пепел…). Но ночь смерти и мести закончится воскресением Христовым!

А 6 мая «Христос воскресе!» зазвучит под сводами адского узилища на всех языках!

– Смерть, где твоё жало? Ад, где твоя победа? – срывающимся от волнения голосом прочтёт молодой афонский монах огласительное слово святого Иоанна Златоуста. Прочтёт по памяти, да и разве можно забыть такие слова!

Патриарха Гавриила и Владыки Николая в тот момент в Дахау уже не будет. Их несколько раньше переведут в другой лагерь, потом освободят, потом обвинят в коллаборационизме. Они уже не вернутся в родную Сербию.

Но Владыка Николай знает, что Пасха Дахау уже при дверях, что совсем скоро все, кто умер в лагере, воскреснут, а кто не умер, получат великое утешение в скорби.

И те, кто умерли, и те, кто спят, и те, кто бодрствуют, и те, кто лишился рассудка, и те, кто укрепился в вере! И Давид, и Мирослав, и Антонио, и Марко, и Иван! И Янко будет прощён, хотя и не доживёт до дня освобождения, умрёт от разрыва сердца, которое не сможет жить в вечной ненависти.