Тайна пропавшего дневника
Кто похитил рукописи Георгия Эфрона?
Рубрика в газете: Провокаторы бессмертны, № 2019 / 33, 12.09.2019, автор: Кирилл АНКУДИНОВ (г. Майкоп)
25 июля 1943 года с Георгием Сергеевичем Эфроном (Муром) случилась мелкая неприятность. Он обнаружил, что из его комнаты исчез дневник. Не весь дневник, а одна книжка записей за 1942 год. На следующий день Мур увидел, что также исчезла рукописная книжка его ранних стихов и прозы под заголовком «Проба пера».
Мелкая неприятность
Жил Мур в комнате без замка. Войти к нему с улицы мог любой. Однако на постороннего дядю или на постороннюю тётю обратили бы внимание (ташкентские дворы не были безлюдными). А на мальчика или девочку – не обратили бы внимание. Мур из четырёх возможных подозреваемых (их имена он не назвал) выбрал девочку – соседку-работницу, которая месяцем раньше украла у него мыло. Он решил, что глупая девчонка польстилась на заголовок «Проба пера» и на красную обложку дневника. Также он решил, что кража произошла именно 25 июля. Но разве он каждый день проверял свои рукописи? Не думаю – у Мура было много других забот. Тем более что кражу второго документа он выявил только на следующий день. Кража могла произойти и раньше. Георгий Эфрон был несобранным парнем. У него воровали продовольственные карточки, например.
Дневник Георгия Эфрона и его потенциальные читатели
Рукописи исчезли безвозвратно, однако мы можем знать, что могло быть в одной из них. Дело в том, что у Мура были два приятеля-сверстника. Не хочу раскрывать их имена: они прожили достойную жизнь, стали – в той или иной мере – известны. Один – более тихий, болезненный и домашний мальчик (буду называть его «Свидетель»), второй – рисковый и боевой (буду называть его «Боец»). Свидетель тоже вёл… ну, не дневник, а короткие записи для себя. В записи от 25 апреля 1943 года он отметил что-то вроде: «Беседовал с Муром. Педант. Пишет в пронумерованных тетрадях, кому будет мстить».
Была украдена одна дневниковая книжка – записи за 1942 год. Остальные дневники Мура сохранились и опубликованы; в них нет ничего про месть. Значит, о том, кому Мур будет мстить, он написал в книжке (с красной обложкой), которая пропала.
Зададимся вопросом: кому информация о содержании украденного дневника могла быть интересна и в какой степени?
Свидетелю она интересна. Но не очень. Он – обычный мальчишка.
Если бы о данной формулировке узнали бы, допустим, в НКВД… Разумеется, это бы вызвало интерес: мстить собирается парень из семьи репрессированных, да ещё и причастной к «шпионским тайнам». Но интерес был бы вызван формулировкой. Упаковкой документа. Ведь дневник мог бы быть заполнен фразами вроде «литератор Икс косо смотрел на мою маму – не забуду, не прощу, скажу всем, какой он подлец». Понятно, что такое для НКВД интереса не представляет.
А теперь вообразим литературную даму – очень злую и очень политизированную; такой даме информация о дневнике, в котором сказано о будущей мести, интересна бесконечно. Интересна не «упаковка» дневника, интересен дневник. Дама – мстительница по натуре. Она горит местью. Но «месть» в её понимании – месть политическая; Муру дама приписывает её (с его-то биографией). Дама умна. Она не добра и потому не мудра (мудрость – ум добрых); она не понимает, что девятнадцатилетний мальчишка может понимать слово «месть» не так, как это слово понимает она. Перед ней – живая торпеда в мальчишеском обличье, собирающаяся мстить кому-то. Но её больше беспокоит не сам Мур, а его дневник за 1942 год. Дама невероятно щепетильна к письменным свидетельствам. Она презирает тех, кто ведёт дневники. Она ненавидит чужие мемуары, в которых мир представлен не в той интерпретации, какая выгодна ей (проще сказать: она ненавидит почти все чужие мемуары); когда десятилетия спустя всплывут записи любовницы её мужа Ольги Ваксель, она сделает всё, чтобы не допустить их публикацию. А Мур – сын Марины Цветаевой, в которую её муж когда-то был влюблён. О ней дама, кстати, в своих воспоминаниях высказалась очень жёстко – как о своевольнице и неряхе. «Проба пера» для литдамы тоже представляет интерес – как для оценщицы чужих стихов.
Читатель, наверное, уже догадался, что эта дама – Надежда Яковлевна Хазина-Мандельштам.
Надежда Мандельштам и Георгий Эфрон:
любопытство кошки
О «мести» знает Свидетель и, возможно, его лучший друг – Боец (дружба между ними пройдёт через века). В любом случае Свидетель поделился бы информацией с Бойцом. А воля Бойца полностью подчинена умной наставницей. Таким образом, о факте, что Мур «пишет в тетради с красной обложкой, кому он будет мстить», знают три человека – Свидетель (безусловно), Боец и наставница (с очень большой вероятностью).
Надежда Яковлевна, узнав о маленьком мстителе, видит в нём союзника (потенциальное орудие). Она строит планы на то, чтобы он мстил тем, на кого укажет она. «Работать с молодёжью» она умеет. И встреча Мура с ней неизбежна. Эта встреча как бы «случайно» происходит – 9 мая 1943 года. Однако встреча завершается для дамы фиаско. Подводит несходство «культурных кодов». То, что для советской молодёжи «дефицит», для Мура – второсортица. Условно говоря, «Бердяевым» он и во Франции объелся. Он не ставит Надежду Мандельштам ни во что; он, вероятно, дерзит ей. И он документирует это, не придавая сему значения – в письме к сестре Ариадне Эфрон за 15 мая 1943 года.
Если до этой встречи Надежда Яковлевна поощряет дружбу Свидетеля с Муром, то после встречи – отговаривает Свидетеля от этой дружбы. Свидетель считает, что это связано с тем, что Мур может дать ему неугодную ей интерпретацию литературных событий. Это так. Но у Надежды Мандельштам есть ещё один (тайный) мотив – оставить Бойца наедине с Муром без свидетелей (без Свидетеля).
Ведь теперь лакомый дневник почти уплыл от неё: Мур – не подчинится её воле, не подпустит её к дневнику (и даже не подпустит к нему Бойца или Свидетеля). К тому ж, время поджимает. Мур рвётся в Москву; он хотел получить разрешение на проживание в Москве ещё в начале 1943 года; тогда А. Н. Толстой написал, что до окончания школы разрешения не дадут. Вот-вот Мур сдаст школьные экзамены, словит разрешение на Москву – и укатит в Москву (о своих планах на Москву он говорит всем). С драгоценным дневником! НКВД-то отыщет Мура со всеми его рукописями и в Москве; но лично Надежда Мандельштам утратит доступ к дневнику, который всплывёт неизвестно где, а в том дневнике неизвестно что. Чтобы уломать Бойца на кражу нужно некоторое время. Она приучила Бойца к более опасным поручениям – но надо сломать товарищеский стыд. А время уходит. Мура надо задержать в Ташкенте во что бы то ни стало!
Вы будете смеяться, но Мура в Ташкенте задерживают…
Средние неприятности из-за госструктуры
Различаются общие тяготы военного времени, падающие на всех одновременно, и странные неприятности персонального характера, необъяснимо обрушивающиеся только на одну персону.
…В конце 1942 года Мур узнаёт, что его год рождения в следующем году подлежит призыву. 2 января 1943 года он идёт в военкомат, честно рассказывает там о своей биографии, рассчитывает на то, что его возьмут в военное училище. Разумеется, в училище его не берут. Военком говорит: выбирай – либо на фронт, либо – на трудфронт. На трудфронт Мур не хочет, но на фронт рядовым не хочет сильнее и выбирает трудфронт, попутно хлопоча о себе через Союз Писателей, и через ЦК УзССР. Третьего февраля 1943 года он получает решение: «зачислен в резерв до особого распоряжения» вместе с 10-12 ребятами 4-й команды (обратим внимание на это обстоятельство – не один, вместе с группой). Группе дают время доучиться. Четыре месяца государство не беспокоит Мура никак, даже не отправляет его на трудфронт. Мур учится, болеет, решает свои проблемы. Проблем в это время у него немало. Но они никак не связаны с государством. Это его личные проблемы.
В начале июля 1943 года его возрасту надо пройти перерегистрацию в военкомате. Мур рассчитывает скоренько сделать это; он хочет попросить, чтобы ему назначили день перерегистрации на время, когда у него нет экзаменов – то есть Мур желает пройти перерегистрацию за один день. Потому что многим такое удаётся.
И тут Мура начинают мурыжить. Мурыжат целый месяц.
В воспоминаниях говорится, что в это время призываются узбеки, и Мур не успевает пройти очереди в военкомат. Это не так, к военкому он всякий раз попадает. А военком неизменно повторяет: «Ничего не известно, но вот ваша повестка на завтрашний день, приходите завтра». И не прийти нельзя. Военкомат срывает Муру выпускные экзамены: каждый день повестка, а идти надо в Старый Город. Наконец Мур решает не ходить на экзамены даже в те дни, когда повестки нет: всё равно ведь через день-два его заберут на фронт – к чему экзамены? В итоге Мур лишается аттестата. Что не помешает ему поступить в вуз, но затруднит поступление в те вузы, где есть бронь. Но это, что называется, эвентуальные последствия: никто ведь не мог предполагать, что нервный Мур откажется от сдачи экзаменов вообще. А каковы прямые последствия проволочки? Вот каковы: с 3 июня по 5 июля 1943 года для Мура невозможен выезд в Москву: его паспорт – в военкомате. 22 июня 1943 года к нему в гости приходят Боец и Свидетель. Вероятно, тогда же Боец крадёт дневник и тетрадь, незаметно их вынося. Если в этот день Боец остаётся под взглядами Мура и Свидетеля… тогда он может заявиться в комнату к Муру, когда тот в военкомате… Думаю, что кража в любом случае совершается не позже 5 июля 1943 года (в этот день Мур наконец-то получает ответ: его опять не берут ни в армию, ни в трудармию, давая очередную отсрочку на полгода).
Итак, Боец приносит дневник Надежде Мандельштам; та его внимательно изучает и делает выводы из прочитанного.
Вероятные последствия кошачьего любопытства
А что потом – понятно…
Надежда Яковлевна и рада бы прихватить дневник Мура без участия государства, ан не получилось. Она разохотила кого надо информацией о «дневнике юноши, копящем месть»; она получила, что хотела. Ей пора отдавать полученные документы куда надо.
Где надо получают документы, читают их… и понимают, что обрели пустышку. Анонсированная «страшная месть» оказалась склоками писателей (пёс их разберёт). А остальное… сообщения о том, что в какой день съедено, копеечные коммерческие расчёты. Есть «политика»… но дело в том, что Мур «в политике» официознее всех советских писателей (включая даже Тренёва и Алексея Толстого). Совершенно советский по настрою парень. Даже «намерение уклонения от призыва» ему не пришьёшь: дневник-то допризывного 1942 года. Но, с другой стороны, парень – свалившийся с луны, эгоистичный, высокомерный, мстительный, расчётливый, меркантильный, своенравный. Он может быть полезен, если с ним долго работать. Но боевые условия не способствуют долгой работе. В боевых условиях парень бесполезен, а то и вреден. На арест не наработал, наработал на плохую пометку в личном деле.
Сплошные неприятности в феврале 1944 года
В феврале 1944 года Мура призывают на фронт (Литинститут – вуз без брони), и он попадает…
…Нет, не в штрафбат. В штрафбат отправляют за конкретные проступки; и они отражены во фронтовом делопроизводстве. Он попадает в сборную часть. Не скажу «в обычную сборную часть». Уголовники есть во многих сборных частях. Но эта сборная часть сформирована из уголовников на 99%…
…Как сын и брат врагов народа? Нет. Статус «сына и брата врагов народа» и «бывшего эмигранта» не помешал Муру стать студентом Литинститута.
Попав на фронт, Мур вышел из поля действия литераторов и прочих покровителей и вошёл в поле действия военных кадровиков.
Перед военным кадровиком за сутки проходит тысяча призывников. Военный кадровик будет вникать в особенности биографии каждого? Нет. Послать студента Литинститута в сборную часть на 99% укомплектованную уголовниками – необычное решение. Что может подвигнуть на такое решение?
Плохая пометка в личном деле.
Ташкентские нюансы.
Надежда Мандельштам и государство
А где ещё в СССР 1943 года имелись литературные кружки, да к тому ж для допризывной молодёжи? Разве что в Ташкенте. А где с 1940 до 1953 годы в СССР литкружки создавали частные лица? Нашу вдову (по её словам) преследовало всё НКВД. Её (по её словам) два раза чуть не арестовали, она скрывалась в последние минуты, а во второй раз (по её словам, опять же) она спаслась только потому, что работницы фабрики, где она работала, устроили пред «чёрным воронком» митинг в её защиту. А потом искомая вдова врага народа явилась в Ташкент и замутила литкружок для детей офицеров НКВД и для детей, которые ранее попали на учёт в НКВД (Свидетеля, например, за руку привели в тот кружок – сразу после его «залёта»).
С интересными прецедентами был кружок, например, с чтением вслух стихов Николая Гумилёва (по формулировкам 1942 года – «протофашиста») и прочей «запретки» при открытых в коридор дверях (перепуганные коллеги по Дворцу пионеров выставили кружок вон из своего учреждения, после чего весёлая вдова перетащила кружок к себе домой). А ещё Надежда Яковлевна развлекалась тем, что брала своих ребят «на слабо» и давала им на хранение чемоданы «с запрещёнкой». А родителей ребят не беспокоило, что и от кого принесли в дом их отпрыски? У Бойца (главного хранителя «запрещёнки») отец был военным инженером по ленд-лизу (связь с иностранцами) – и отцу было пофиг, что за чемодан с чем и от кого приволок сын? Или всё же эти игры с мальчиками «в подпольщиков» велись не без ведома и согласия госструктур?
В Ташкенте действительно скопилось много допризывной молодёжи – и интеллигентной, и с репрессированной роднёй, и «золотой». Опаснейшее сочетание. Мур, Свидетель и Боец хотели издавать рукописный литературный журнал «Улисс»; а четвёртым они взяли парня, который оказался сыном министра юстиции УзССР. Рукописный литературный журнал – проект невинный. Но ведь другие ребятки могли б сорганизоваться и на другое…
За ребятками надо было посматривать. Попутно смотрительнице можно было вести свою игру и получать с пункта наблюдений лакомые эксклюзивы (такие, как доступ к нужным чужим записям).
Информаторы и провокаторы
Во «Второй книге» Надежда Мандельштам десятками страниц проливает слёзы по «сломавшимся» и «пошедшим на компромисс». То есть, по сексотам-информаторам. Ах, они бедняги, ах, их посадили на крючок за одно словцо. Ах, они не могут скрыться от государства ни на войне, ни на зоне, ни в домашнем кабинете, ни в лесной землянке – везде их находит чёртово государство и понуждает информировать, стучать. Вопрос спорный: Вениамина Каверина никто не пытался вербовать, Лидию Чуковскую – тоже (а ведь они были ближайшими родственниками репрессированных). Кстати, Чуковская тоже преподавала в том же Дворце пионеров, она вела историю русской литературы и не читала детям вслух ничего крамольнее психологической лирики Некрасова, потому что руководствовалась принципом «не навреди» (при всём своём антисоветизме).
Необходимость государства в информаторах – технический факт доинтернетной эпохи. Ныне настроения и слухи любая спецслужба (и даже любое частное лицо) выявит, проведя полчаса в интернете. В советское время интернета не было. Государствам (не одному только советскому государству, всем государствам) требовался штат тайных информаторов. Те ради эффективности службы манипулировали людьми, иногда ломая людям жизни – то мгновенно и походя, а то долгосрочно и расчётливо (по-бриковски). Не все информаторы были идейными сторонниками своих держав. Корректор Клаус из «Семнадцати мгновений весны», как мы помним, видел себя в будущем не нацистским функционером, а «оппозиционером, трибуном, вождём» (и стал бы таковым, если бы дожил до крушения Рейха). Нацизм был абсолютным злом, но участь Клауса – не результат нацизма, а результат Клауса. Он бы в любом идеальном обществе нашёл бы по себе грязную работёнку, потому что Клаус устроен так. Клаус – единственный персонаж «Семнадцати мгновений…», о котором нет анекдотов: бывают явления, перед которыми бессилен даже смех.
Ремесло информатора, к счастью, устарело (оно – вроде ремесла бурлака или извозчика). Информаторы – последствие технического и политического устройства социума на его определённых этапах. Информаторы ушли в прошлое. Но, увы, бессмертны провокаторы. Ведь они – последствие постоянного появления некоего вывиха человеческой души.
И потому в старом сюжете я вижу рифмы с нашей современностью.
Где в 1942 году Гумилева называли “протофашистом”?
Судя по молчанию в ответ на мой вопрос, автор крепко соврал и не знает, чего бы такое приврать еще, чтобы оправдаться.
Как-то уж слишком назойливо повторяет автор: “информаторы ушли в прошлое”, “ремесло информатора устарело”…
По темнику шпарит, штоле?
Я промолчал, потому что бывают вопросы, пришедшие совсем уж из альтернативной вселенной, на них и ответить-то почти невозможно.
Николая Гумилёва в советском литературоведении ещё с начала 30-х годов было принято считать “певцом русского империализма” и “предфашистом”.
“Он был романтиком дележа мира, сородичем Пьера Лоти и Пьера Бенуа, только более талантливым и культурным… законченный портрет художественного идеолога русского империализма… ощущение русского фашиста, предчувствующего свою гибель”.
А. Селивановский. “Распад акмеизма” (1934).
Эти тезисы не менялись три десятилетия. Вот – цитата из советского вузовского учебника 1964-го года:
“Агрессивно-империалистическая сущность буржуазной идеологии тех лет нашла яркое выражение в творчестве Н. Гумилёва. Вряд ли можно найти другого русского поэта, который так вызывающе, с откровенным цинизмом отразил бы идеи империалистической экспансии”.
Если бы во время Великой Отечественной войны имя Гумилёва как-то бы реабилитировалось, это бы отразилось в письменных источниках (как отразилась предвоенная реабилитация Куприна и послевоенная частичная реабилитация Бунина) . Но отражения – нет. О Гумилёве более-менее человечески стали писать только в некоторых продвинутых вузовских учебниках 70-х годов.
В 1927 году вышла статья В.Ермилова о военной поэзии или о поэзии первой мировой войны, что-то в этом роде. По-моему в “На литпосте”. Там автор ассоциировал мировоззрение Николая Гумилева с идеологией фашизма. Статья Ермилова есть в Сети, а “протофашистом”, как мне известно, недавно назвал Н.Гумилёва Э.Лимонов. Если я ошибаюсь, поправьте меня.
P.S. В.Ермилов. О поэзии войны. “На литературном посту”, 1927, № 10, стр. 1-4.
Читать никто из присутствующих не умеет? Написано – по формулировкам 1942 года. Вот и спрашиваю – где в 1942 году это было сказано? О статье Ермилова, книге Волкова и многом другом я знаю, просвещайте других. Промолчавший автор, укажите источник, которым пользовались для создания этого конкретного фрагмента.
Да, и какое отношение цитата из учебника 1964 года с упоминанием империалистической экспансии имеет к формулировке “протофашист”? Пожалуйста, источник этой конкретной формулировки.
Очень жаль, что в школах давно не преподают логику, и во многих вузах её тоже не преподают. В результате люди разучиваются понимать простейшие силлогизмы.
Тезис: с 1 июня по 31 августа – летние дни.
Тезис: 27 июля – день между 1 июня и 31 августа.
Вывод: 27 июля – летний день.
Теперь применим эту логику к Николаю Гумилёву:
Тезис: с конца 20-х годов по начало 60-х годов Николай Гумилёв в советской парадигме считается “певцом империалистической экспансии”. Нет никаких подтверждений тому, что отношение к Гумилёву локально менялось, допустим, в 1942 году.
Тезис: 1942 год входит в период с конца 20-х по начало 60-х гг.
Вывод: в 1942 году в советской парадигме к Николаю Гумилёву относились как к “певцу империалистической экспансии”.
Тезис: фашизм и нацизм в советской парадигме интерпретировались как “высшие и закономерные проявления империалистической экспансии”. Николая Гумилёва в 20-30-е годы открыто называли “фашистом” (как “певца империалистической экспансии”). Только с середины 50-х годов о Гумилёве стали говорить только как о “империалисте-милитаристе”, но не как о “фашисте”.
Тезис: 1942 год располагался между 20-30-ми годами и 50-ми годами.
Вывод: в 1942 году к Николаю Гумилёву продолжали относиться как к “протофашисту”. А конкретно в этом году о нём ничего не писали – было не до того. Если в каком-то месяце нынешнего года никто ничего не написал о Чикатило, это не значит, что в этом месяце его перестали считать маньяком.
А можно без силлогизмов, даже простейших, особенно в вашем изложении? Только сноску, только отсылку к первоисточнику, где бы в 1942 году Н. Гумилев был назван “протофашистом”? Если нет, то принесите извинения читателям, которых вы вводите в заблуждение.
Кугелю. Самому слабО найти, а стараться ради бобиков никто не будет. Сам докажи, что в 42-м году никто так не говорил. Ни разу на всем пространстве СССР и Европы.
Самому не слабо просто отметить следующее.
Автор возводит поклеп на Н.Я. Мандельштам. Поклеп – ибо никаких документальных свидетельств и ссылок не приводит, а базируется только на собственных нездоровых фантазиях.
Где упомянут “протофашизм” Н. Гумилева, он так и не ответил. Стал выстраивать силлогизмы, вспоминая отчего-то Чикатило (ну, это кому что нравится).
Открытым текстом говорит, что Н.Я. Мандельштам сотрудничала с НКВД, опять-таки, не приводя никаких документальных свидетельств.
Что в литературном кружке читала стихи Н. Гумилева, – вполне может быть. Читать можно, что угодно, не называя автора.
Уехать в Москву персонаж во время войны никак не мог. Это глубокая ложь + полное незнание предмета. Даже при наличии московской прописки и квартиры в Москву не пускали. Режимный город. Требовался специальный вызов от высоких инстанций: издательства, министерства и т.д. Институт студентов на занятия вызвать не мог, не хватало компетенции, кроме того молодой человек был призывного возраста, а призываться должен был по месту временной регистрации.
И много еще чего разного, о чем и не подозревает клеветник. Это клевета, милейший. Марание имени человека, который не может ответить, возразить, оправдаться.
Такие демарши, и то не каждый решится, возможны при наличии документов, которые предъявляют, цитируют, воспроизводят. Тут только подлая напраслина, с использованием имен конкретных людей. Двух других персонажей предусмотрительно автор называть не стал, но они известны. И наследники могу крепко вломить, опять-таки, за клеветнический контекст, в котором эти персонажи упоминаются.
Бобики-анонимы пусть лают спокойно. Аноним лает, ветер сносит. Потому и не воняет.
Автор, нельзя ли возразить на приведенные выше возражения. Только без силлогизмов. У вас с ними просто беда. В руках не держатся, выпадают.
Не петушись, Кугель. Попей капли. Тебе нужно, ты и ищи. А если хочешь нормального ответа, то нормально спрашивай. Здесь никто тебе ничем не обязан. Читатели сами без тебя разберутся, нужны им извинения или нет. Они понимают, что ты не ради них хлопочешь, а ради себя выпендриваешься.
Не корысти ради, не славы желая
И не однополой любовью пылая,
А в приступе фактологической жажды
Пристал к Анкудинову Кугель однажды…
Ну, надёюсь, Кугель не будет возражать против того, что 11 октября 1943 года Георгий Эфрон встал на учёт в военкомате в Москве? А значит, он приехал в режимный город. Без специального вызова от высоких инстанций. Собственно говоря, его местом прописки и была Москва. А вне Москвы он пребывал как эвакуированный. После эвакуации Мур вернулся в Москву и жил там до февраля 1944 года.
Интересно, если я назову Кугеля “дураком”, это будет клевета или разглашение государственной тайны?
А если он ответит: “Сам дурак”, – это будет литературная дискуссия, или обоюдное саморазоблачение?
Да вот уровень дискуссии таков. Ему говоришь: вы – подлец. А он отвечает – ты дурак. И считает, что отлично возразил.
И здесь появилась реперная точка, в определении координат которой можно согласиться с гражданином Кугелем: Ни один из участников дискуссии не достиг афористичности Ежи Леца.
Все-таки Анкудинов победил.
Потому что он под своей фамилией выступает тут.
А вы уверены, что Анкудинов выступает под своей фамилией?