Такова частная жизнь

Рубрика в газете: Разбор полётов, № 2021 / 5, 10.02.2021, автор: Дмитрий ИВАНОВ

Некоторых авторов так и хочется спросить: за что? За что вы так со своими героями, а заодно и с читателем? Зачем вы показываете, насколько беспросветна жизнь и выход может быть только один, – сократить её как можно раньше? Вы действительно так думаете, не предлагая никаких больше вариантов, но продолжая жить и, наверное, писать дальше
и получать гонорары?
Из Интернета

В залипе

«В залипе» – так называется «художественно-просветительское повествование» Романа Сенчина в его недавнем сборнике «Петля» (М., АСТ, 2020). Повествование пространное, – за счёт многократных походов автора в Интернет, совсем необязательных и вовсе ненужных, как отмечает сам писатель. Пёстрая информационная лента историко-географических сведений и актуально-спортивных событий вызывает мало интереса и сочувствия (хотя и приходится на день смерти самого Сергея Доренко) и даже представляется бессмысленной. На самом деле, бессмысленность кажущаяся. Она необходима, чтобы контрастнее показать: в очередной раз берётся сюжет из собственной жизни Сенчина, но сюжет новейший. У писателя бесполезно, бездарно утекает время.
Не пишется! Он – «в залипе».
«В залипе» оказался и герой заглавной повести Сенчина «Петля» Антон Дяденко. Её сюжет – легко узнаваемая история реального человека, русского радикального либерального оппозиционера Аркадия Бабченко, преследуемого на родине за свободолюбивые призывы и антироссийские выпады, в результате покинувшего страну и осевшего в порошенковской Украине, откуда принялся писать «яростные посты», обильно, часто с сочувствием, цитируемые в «Петле». За них, между прочим, на банковский счёт Антона капали неплохие деньги. Но за них, оказалось, можно и поплатиться.
В украинских спецслужбах Антону сообщили, что на него готовится покушение, и предложили участвовать в инсценировке собственного убийства, с тем, чтобы наверняка выявить заказчика и всю цепочку. Он, чтобы защитить себя, соглашается побыть на несколько часов «мертвецом».
Главные страницы повести посвящены деталям и технической стороне предстоящего дела, душевным терзаниям Антона Дяденко до и после «убийства». Он желал и желает России и своему народу блага, а приходится их лишь проклинать, подставлять – и подставляться…
Да, очень липкие наши времена.
Но многие и спасаются тем, что зависают, «залипают» в них.

 

Вот книга Евгения Чижова «Собиратель рая» (М., АСТ, 2019). Её сюжетное действие не слишком пересекает черту давно забытого «миллениума».
Кирилл – знаток, завсегдатай и законодатель моды на столичной барахолке. Он собирает сам и отбирает для других вещественные свидетельства ушедшей эпохи, подторговывая ими, но прежде всего – утоляя коллекционерскую страсть, а ещё тягу к утерянной жизни, кажущейся теперь чуть ли не «раем».
Книга подробно знакомит с бытом и обитателями этого подобия антикварного рынка. Люди, кучкующиеся вокруг Кирилла-Короля, занятны, характерны, но мало добавляют интереса к чижовскому рассказу. Один, например, по прозвищу Карандаш (оттого, что непрестанно заносит впечатления от столичной толкучки), лелеет мечту самому описать барахолку, воплотить живых людей в вымышленные образы. Но предстаёт он просто служебной фигурой, дублёром автора, возникает стойкое ощущение «масла масляного». Нет, понятно, Карандаш помогает писателю находить детали и черты торгашеского быта. Годы затянули первопроходцев Тишинки, как в болото, и они завязли, пропадают тут днями и неделями и почти незаметно пропадают совсем.
Есть ещё мать Кирилла, сюжет и крутится вокруг её неизлечимой и прогрессирующей болезни Альцгеймера. Мать мало что помнит, теряется в окрестных пространствах, забредает невесть куда… Сыну это напряг, хлопоты и, конечно, тревога и страх за любимого человека. Но, помочь ничем и никак нельзя, можно только на время убежать, забыться. Кирилл и прячется от жизни и рока в своём «райском» убежище.

Но возможно «залипнуть» по-другому: не во времени, а в себе, в своём ближайшем родном круге, в любимом частном мире – и оказаться едва ли не счастливой, даже в трагических обстоятельствах. Во всяком случае, свою первую книгу прозы критик Валерия Пустовая назвала романом «Ода радости» (М., «Эксмо», 2019). Она пишет:
«Я хочу рассказать вам не об утрате
и даре, не о горе и счастье.
А о том, как не сумела их разделить».

На страницах «Дружбы народов» (№ 2, 2020) Ольга Балла характеризовала роман Пустовой «как близкую скорее к эссеистике аналитическую исповедь, аналитический плач (то, чего, казалось бы, не может быть)». Представляется возможным определить это произведение более по-житейски – «Дневник писателя: дочери, матери, внучки, супруги и верующего человека».
Дочери – любящей и скорбящей, печалующейся вблизи свежей материнской могилы, кающейся и утешающейся.
Матери – любящей, радующейся, наслаждающейся своим новым счастьем.
Внучки – любящей, благодарной, но и деловой. С годовалым ребёнком она не убоится полететь за три тысячи километров, в горную Киргизию, где, знает, медицина ещё куда хуже, – чтобы оформить права наследования бабушкиной (давай ей Бог здоровья!) двухкомнатной квартиры.
Супруги – Пустовая сама подсказала термин, назвав часть книги, где описывает свои отношения с мужем, лаконичным словом «Пара».
Наконец, искренне верующего человека, ищущего и находящего Свыше ответы, ободрения и одобрения. Для нашего липкого, тягучего времени это, по-моему, большущая редкость и, наверное, не меньшая радость.
И всё это подано как дневник, под каждой главкой проставлены число, месяц, год. Можно и нужно видеть и оценивать, в какой последовательности (или в авторском замысле) явлены поток (или перепады) семейных историй, крупных и мелких событий, бед, радостей,– записывалось, чтобы не забыть, писалось, чтобы забыться.
«Мне кажется, – сказано на обложке книги Дмитрием Быковым, – что литература Пустовой по честности, по бескомпромиссности, по изобразительной пластической силе значительно обгоняет всех тех, о ком она писала как критик».
Не знаю, – не читал ни всю Валерию Пустовую, ни «всех, о ком она писала». Но соглашаюсь с Быковым, заявляющим: «…Да, конечно, я всегда против того, чтобы писатель эксплуатировал свою биографию, но самоанализ – другое дело. Если он занят самоанализом на собственном примере, это великий выбор».
«Ода радости» привлекает и завлекает тем ещё, что «аналитик» Пустовая «копается» не только в своей душе, а одновременно с не меньшим бесстрашием исследует души самых близких ей людей. Положим, ей не жалко и не страшно показываться всякой,– но выставить на показ родных и любимых; не только ушедшую, но и живых, живущих вдали или совсем рядом… На это надо решиться, нужно набраться настоящей смелости. Надо очень хотеть предстать читателю именно такой, а решающее – смочь.
Валерия Пустовая – смогла. Ей – пишется!
При этом на сегодняшнюю действительность Пустовая словно внимания не обращает. Да, когда речь идёт о лечении смертельно больной матери, она возмущается и клянёт наше здравоохранение. Но в остальном окружающая жизнь почти не вызывает в ней эмоций. Даже весьма печальное закрытие родного журнала, исчезновение редакции, где она долго и успешно служила, промелькнёт в романе незаметно, под сурдинку.

От рассемейности до беспросветности

Андрей Рудалёв в «Секрете настощести» – рецензии (ЛГ, № 44, 2020) на книгу Сенчина «Петля» написал:
«Проза Романа Сенчина – это поиски героя, отражающего нерв и пульсации времени. Проверка его на настоящесть». А заканчивал: «Писатель не изменил своим поискам, он продолжает приглядываться – в каждой книге. «Петля» – это также своего рода пригляд, лишённый какой-либо догматики. Здесь есть настоящее».
«Настоящее» – и «настоящесть», – есть разница? Что точнее или вернее, глубже или правдивее…
Рудалёв напомнит сказанное когда-то Сенчиным в одном из рассказов: «Я ищу сильного героя, крепкого. К каждому человеку приглядываюсь…»
Но ведь это два очень разных поиска: искать подлинного героя, настоящего человека, – и поиски героя – «барометра общественной погоды», говоря словами же Рудалёва.
Второе просто необходимо каждому, кто берётся за перо, чтобы запечатлеть реальную, настоящую жизнь, сказать о такой жизни правду – настоящую.
Так что вывод: «Здесь есть настоящее», – не может быть ни комплиментом Сенчину, ни оценкой его новой книги. В ней всё настоящее: от первого рассказа «Немужик», в котором мать с отчаянием признаёт собственного сына за «непонятного», за чужака; через, например, «Функции», где человек оказывается способен иметь два лица, – и доброе, и злое, – если вынужден ими обоими зарабатывать деньги; и до заключительного – «Полчаса». Тут две полоски положительного теста на ВИЧ в «полчаса» жёстко опустили на грешную землю, сделали несчастной обыкновенную молодую пару, нацелившуюся на простое людское счастье.
А поиск действительного героя, проверка человека на силу и крепость, на «настоящесть», на то, как должно поступать, чтобы проявился героизм или хотя бы сохранялась человечность, – дело, конечно, благородное и благодарное, если ведётся в живой, доподлинной реальности.
«Настоящих людей так немного, что вы врёте, что век их настал…» – пел в давние времена Окуджава. Тогда провозглашалось, и не без основания: «В жизни всегда есть место подвигу», – и времена были героические, и героических людей предостаточно. И в тогдашних книгах они, бывало, выглядели живыми, подлинными, только сама жизнь в тех книгах была неживая, книжная, поддельная.
А.Рудалёв выделяет в сенчинской книге именно неподдельность – и самой жизни, и героев: «Его персонажи вовсе не прогибают под себя изменчивый мир, а сами гнутся, жёстко фильтруются, попадая в его водоворот <… > Человеку лишь остаётся подчиниться. Стать приспособленцем». Но вряд ли критик прав, когда пишет: «Бытие, обыденность у него выступают как злой рок и неизбежность».
Как раз Роман Сенчин, постоянно, на разные лады исследуя родной отечественный «изменчивый мир», показывает, что суть не в роке и какой-то неизбежности, а прежде всего, в нашей «общественной погоде», всех «жёстко фильтрующей».
Критик выделяет Ирину из рассказа «Девушка со струной». Её «отличает самозабвенное подвижничество». Она «смиренно совершает своего рода чудо. Возможно – продолжает Рудалёв – в этом и есть секрет настоящести, не объяснимый рациональными категориями».
Да нет, очень даже объяснимо,– смотря только, что и как считать «рациональными категориями». Ведь Сенчин рассказывает вечное обыкновенное чудо настоящей человеческой любви, – «смиренное», «самозабвенное», но никак не претендующее на героическое «подвижничеств».

А вот у Ксении Букши в романе «Чуров и Чурбанов» (М., АСТ., 2020) герои, действительно, необыкновенные. И не столько потому, что эти парни обладают необычайным свойством сердечной синхронности, а тем, как эти чуваки, сродни шукшинским чудикам, при нашей «общественной погоде» существуют и, главное, поступают.
Они реально и сами способны не прогнуться, и никого не стараются прогибать. Оба, хотя и совершенно по-разному. Это почти фантастическая редкость в наши дни, но Букше веришь, – так написано.
Когда-то они вместе учились, и в школе, и затем в институте, но близки не были. Потом их пути разошлись. Чуров стал медиком, хорошим, настоящим. Чурбанов забросил профессию, бросился в предпринимательские авантюры, подымался, падал, отжимался, возрождался…
Что ж, везло ему, можно полагать. Зато Чуров – явно из пресловутых «терпил». И постоянно в пазлы их жизней входят одни и те же люди, которым и Чуров, и Чурбанов хотят творить добро.
Чурбанов, например, ввязался в драку, пробовал отбить у насильников девицу лёгкого поведения (беременную при том), ему сильно «прилетело», да ещё обещали «закрыть». Байя, девица эта, рожала в чуровской больнице, хотела отказаться от ребёнка, – Чуров (оставшись после недавней смерти матери одиноким) вдруг предложил ей оформить временное отцовство. Уговорил, через некоторое время они женились, родили своего…
Всё это очень похоже на сказку, вымышленную, искусственную. Но сочинена она по жизни, грубой, подлой и беспощадной, и по делу, неприметно самозабвенному, и, что очень важно, написана весьма искусно.
То есть «настоящесть», хотя и фантастичность.

У Чурова отец вроде бы и не упомянут, а мать уходит из жизни без особых сыновних переживаний. Про другого говорится лишь о «машине любовника чурбановской мамы».
У чижовского Кирилла отец не наблюдается и не вспоминается. И у Пустовой он дан промельком.
И у Сенчина в «Петле» у Дяденко фигурирует одна мать, и в рассказах, кажется, отец встречается разок…
Нет, увлёкся, вру. Так и называется: «А папа?» О четырёхлетнем мальчонке, про чьего отца мама говорит – «козёл с бубенчиками». Но папы хочется, и маленький Гордей, оказавшись в деревне, начинает дружить с настоящим козлом, с бородой и рогами, догадавшись, что папу так заколдовали…
А вот у Саши Филипенко в романе «Возвращение в Острог» (М., Время, 2020) – вообще полный атас: там описывается дом для современных детей, которые ни матерей, ни отцов не знали и никогда не узнают.
…Хорошо известно – безотцовщина вечна и повсеместна. И, конечно, всегда и дети, и взрослые страдали и страдают без семей. Но безусловно, сегодня семейный распад идёт всё сильнее и быстрее.
Сейчас становится модным заводить собственные, так сказать, дефиниции.
У Рудалёва только что видели. Ещё раньше пример подал Сенчин. Мне хочется пойти тем же путём.
Рассемейность – лицо и внутренний импульс нашей эпохи. Когда-то давно начался разлад поколений – отцов и детей. Потом стала прогрессировать разобщённость людей. Ныне происходит настоящий человеческий распад. Рассемейность – явный тому показатель.
Людям стало очень трудно выносить бремя жизни. Но – приходится. Деваться некуда.
Своё, личное, частное существование изменить, облегчить есть простой и лёгкий, и, понятно, не добрый способ: можно оставить, бросить, разорить семью.
Все века жена и муж разлюбляли друг друга, но продолжали совместно тяготиться семейной ношей. Но в нынешнюю пору живут иначе. Мужчину ничто в доме не удерживает, всё чаще и женщину.
А женщины ещё и матерями не хотят быть. Отказываются от детей, от плодов несчастной любви или минутной похоти. Кидают отпрысков под опеку государства, – или оно само отбирает их у непотребных семей.
Теперь у нас нет беспризорников. Теперь такие младенцы с рождения (или с момента поступления) под полноценным присмотром. Но – по обязанности.
Без любви. Без взлелеянного в семейном кругу будущего.
Такой детский – образцовый – дом был и в старом российском городе Остроге, выросшем вокруг давних тюремных корпусов. И вот дети там стали кончать с собой. Один за другим. Ни с того ни с чего.
Необходимо разгадать страшную загадку. И, притворяясь детективом, роман Саши Филипенко рисует русскую трагедию.
Московский следователь Козлов уже бывал в этом северном дальнем, «забытым богом» месте, когда несколько лет назад потребовалось «закрыть» тамошнего мэра, не лучше и не хуже других, но неудобного верхней власти. Тогда Александр познакомился с Михаилом, местным следаком, таким же сорокалетним и не менее неприкаянным (а Козлова бросила жена: сказала, не может, давно перестала любить, – и оставила без дочки), добродушным, но за «годы обнуления ценностей» потерявшего сердце и совесть. Теперь он может отличиться – и изменить свою судьбу. Если сам, без москвича, разберётся с чередой трагедий. И Михаил – разбирается. Подвергнув подозреваемого череде издевательств и пыток, засовывает парню в отбитые пальцы ручку и получает признание.
Но Козлов смог по-настоящему проникнуть в смертельную тайну, докопался до истины. Именно его прежний, не благой, визит-наезд в городок послужил невольным триггером цепочки острожных несчастий и трагедий. И, подточенный семейным разрывом, Козлов стреляется.
Как, что и почему так произошло – надо читать в деталях.
Повествование Филипенко спокойное, чёткое, строгое. Скупое на эмоции, бесстрастное, – и безжалостно целящее в читателя и в жизнь, её «общественную погоду».
От его книги не отмахнёшься, – «с помощью зонта».
Читать её страшно. Ужасает судьба детей. Ужасают обыденность и деловитость, с какими добываются неправые признания. Ужасно жалко молоденького Петю Павлова, этого новоявленного «идиота», на которого с готовностью вешают преступление, – всех он здесь «достал» тем, что сверх меры добр и совестлив. Жаль и Михаила, превратившегося в нечеловека. Очень жаль Козлова, остающегося человеком. Настоящим.
Но очень радостно за писателя, поставившего рискованно высокую планку – и взорлившему над ней.

4:1 в пользу литературы

Я всегда среди тех, кто считает, что «у нас нет литературы», что у неё почти не осталось ни талантов, ни поклонников.
И вот – такая удача. Сразу четыре ярких книги.
Букша. Пустовая. Сенчин. Филипенко.
Из разных поколений, с различными творческими подходами.
А про роман Е.Чижова – такой разговор.
Год назад Роман Сенчин напечатал статью «Под знаком сочинительства» (ЛГ, № 5, 2020). Он тогда предложил новое, усиливающее определение: «сочиняемость» – как градацию прозы, «где в достоверность происходящего мне не верится, где больше фантазии автора, чем реальной, документальной основы. Где автор видит главной целью именно изящность».
Этими качествами, по Сенчину, отличается беллетристика.
Но вот Ксения Букша. В её книге и основа носит фантастический характер, и поступки героев не представляются реалистичными. Но это не мешает открывать горизонты истинной правды.
И в книге Саши Филипенко вряд ли от начала до сверх печального исхода всё так документально.
А вот как раз беллетристика может быть крайне правдоподобна и достоверна, способна обходиться без фантазии и даже без изящества.
Роман Евгения Чижова к таким и относится. Крепко слаженный, совсем не развлекательный, написанный серьёзно и душевно, он хочет говорить о сокровенном, запасть нам в сердце. Но – не получилось, несмотря на явное отсутствие «сочиняемости». Книга, как беллетристике и положено, вышла гладкая.
Читаешь, ждёшь, как писатель и Кирилл справятся с драматической развязкой – и тут, словно «бог из машины», является из далёкой Америки посторонний дядя, старший брат матери, и устраивает её в чудодейственную клинику. И вот Кирилл уже раз в полгода летает туда, к ним… А в конце книги происходит нечто, похожее даже на пародию: в этих чужедальних злокозненных Штатах Кирилл находит собственную гибель в дурацкой стычке с местной шпаной.
…Зато, в конце концов, «Собиратель рая» удостоился в прошлом году звания победителя премии «Ясная Поляна».

А теперь – к строкам, вынесенным в эпиграф. Сколь в них правды и сколько неправоты.
Обычно писатель и стремится выразить правду – свою и жизни. Требовать от него иного – нечестно.
Но вот я хожу мимо дворов и детских площадок рядом с многоэтажками. Там мамы и дети, старики с внуками и внучками, часто встречаешь и пап. Детей видишь всё чаще и больше. Хочется верить, что и по всей России похожее,– несмотря ни на что.
И хочется прочесть – «про это». Обыденное, тихое, спокойное.
Но – по правде.
Возможно ли такое?

 

2 комментария на «“Такова частная жизнь”»

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.