Умение играть на флейте и прочие дарования

Рубрика в газете: Разочарование, № 2020 / 27, 16.07.2020, автор: Евгений ЛЕММИНГ

Бог ты мой картавый и лысый, писать нынче эссеи много проще, чем даже играть на флейте, а ведь и это совсем простое занятие. Как говорят в той же Одессе-маме, надо свистеть в дирочку и перебирать изредка пальцами для проформы. Антонова флейта, местный подвид духового инструмента. А что до эссеев, достаточно повыбрать сплетен из «Википедии» и накось пересказать их, прослаивая виршами собственной выработки и экскурсами в частное прошлое, которое не интересно решительно никому. Зря ли датский принц отмечал, что лгать – это проще простого, хотя получается оттого сумбур вместо камерной музыки.
Вот пишет Светлана Леонтьева в статье с названием, кое не хочется лишний раз повторять («Литературная Россия», № 26, 2020), дескать, Вера Инбер вслух осудила родного дядю Льва Троцкого, публично от него отреклась, и за это получила высокую должность. Правда, сочинительница эссе не уточняет, где произошло отречение, когда, по какому поводу, и какую такую должность приобрела отступница. Мне, из всех должностей, ею полученных, известны лишь должность председателя секции поэзии СП СССР и председателя комиссии по узбекской литературе при СП СССР, уж какая выше – судить знатокам субординации. Не упомянуто, что Вере Инбер было за что каяться перед широкой советской общественностью и что пытаться забыть или отмолить: жизнь за границей, дочь её, оставшаяся там на долгие годы, стихотворный апофеоз Льва Троцкого, деятельное участие в группе конструктивистов, не обласканных литературным начальством, частые зарубежные командировки, тексты для легкомысленных песенок. Да, песенки, которые она сочиняла, чтобы заработать на кусок хлеба в голодную бескормицу, песенки, о которых она старалась забыть, как старалась забыть и сценки, написанные для театрика «КРОТ» и разных кабаре. Подённая работа, увы, не приносит радости, денег, кстати, тоже почти не приносит, даже если потом эти песенки живут и живут. Например, «Девушка из Нагасаки» с музыкой Поля Марселя.
Вера Инбер совершала действия куда более сомнительные, чем сочинение песенок, – деятельно работала для сборника о Беломорканале, писала критические статьи, напоминавшие, скорее, доносы. И в повседневной жизни была отнюдь не ангелицей, потому и говаривали рабочие переделкинской стройконторы, мол, сам-то «Вераинбер» мужик ничего, а жена у него жуткая стерва. Но и заплатить судьбе ей пришлось сотенными, без сдачи: совсем юным умер зять, очень способный прозаик, умер ребенок у Жанны Гаузнер, дочери, потом умерла и дочь, умерла внезапно. Одинокая старость, паралич, каталка. Это ли не страшная кара для умной, образованной, притягательной женщины с шармом, манерами, знакомствами? Для женщины, некогда сочинявшей отличные стихи, вроде таких:

Всё забуду, всех покину,
Сахар спрячу для коня.
В меховую пелерину
Ты закутаешь меня.

И сквозь рыжий мех лисицы,
Как русалка сквозь траву,
Отыщу твои ресницы,
Сдую снежную канву.

О сукно твоей шинели
Трётся левая щека…

Да за две эти строчки можно отдать тома и тома нынешних и недавних классиков, экие в них поэтическая точность и женская наблюдательность, а ведь далее следуют другие:

Глубже ночь и снег тяжеле,
И дорога далека.

Ан откуда и «дорога далека» Николая Глазкова, и название первого сборника Александра Межирова, заимствованное, однако ж, не из первоисточника, но из стихов приятеля.
А была, кроме прочего, и чудесная проза, были превосходные очерки о московском зоопарке, о трамвайном кольце «А», о полёте на гидроплане. Всё это было, и разве утрата небольшого, светлого дара этой «европеянкой» (так назвал её литературовед Корнелий Зелинский, а он понимал толк и в европейской культуре, и в степенях похвалы и хулы) не расплата? И стоит ли приписывать ей текст бессмертной и весьма посредственной литературно песни «В Кейптаунском порту», отнимая у подлинного автора, ученика девятого или десятого класса довоенной ленинградской школы, сочинившего подтекстовку на громыхавшую с пластинок мелодию Шолома Секунда? И под дулом револьвера огромного калибра Вера Инбер не написала бы про гиганта-француза по имени Бутуз, она, считавшая второй родиной Францию, она, которой снился Париж.
Вера Инбер писала стихи точные, с деталями, которые можно проверить, заглянув в толковые словари и энциклопедии. Она, вот удел истинного поэта, каков бы ни был масштаб дарования, написала стихи, обернувшиеся действительностью. Переулок, названный ее именем, появился в Одессе. А все претензии относительно того, что при этом был переименован Стурдзовский переулок, надо адресовать горожанам, ярым патриотам родной истории, не уследили, не отстояли, прошутили. Что там, и дом, где жила поэтесса и находилась типография знаменитого издательства «Матезис», снесли в начале сегодняшнего века, отстроив на месте него многоэтажку. И, напоследок, почему Стурдзовский? Переулок давным-давно назывался Купальным. Впрочем, некоторым авторам солгать, как в дырочку посвистеть или как сочинить посредственные вирши и вставить их в конволют из незнания, выдумок и городских сплетен. О-ё-ёй, ну кто бы говорил. Ещё скажите, что и Дюк, стоящий на Приморском бульваре, быв. Николаевском, быв. Саши Фельдмана, таки назван так в честь негра Эллингтона. Що, а улица Екатерининская таки в честь Кати Фурцевой, а не рыжего Карла Маркса?