Виктор ЛИХОНОСОВ. СЧАСТЛИВЫЕ МГНОВЕНИЯ

№ 1966 / 28, 08.07.1966, автор: Виктор ЛИХОНОСОВ (г. КРАСНОДАР)

1.

Под вечер Мать послала Липу за чем-то к соседке Шаронихе. Был на исходе июль, плыло над улицей предвечернее затишье, далёкое погромыхивание вёдер и плеск воды у колонки, за деревней путалось в кустах солнце. Кое-где во дворах доили коров, слышался мягкий царапающий звук молочных струек по стенкам ведра, а у калитки Шаронихи тоскливо мычала её Катька, просилась впустить, но хозяйка загуляла: наружу неслись песни, звон стаканов и весёлый голос самой Шаронихи.

Липа сняла с калитки крючок, впустила и привязала корову к ограде.

– Брось ты eё! Входи! – позвала её хозяйка, выбежав на крыльцо.

– Тёть Марусь, – заторопилась сказать Липа, – я на минутку.

– Так что ж, на дороге торчать?

– Дела у меня.

– У кого их нет, господи! У меня, видишь, ещё корова недоеная. Помирать будем – и то дела найдутся. Входи, – потянула она её. – Век большой, а погулять и некогда.

– Меня Лёшка ждёт, – обманула Липа.

– Подождёт твой Лёшка, куда там!

Думаешь, кроме Лёшки твово, никого и нету? Я в твои годы ко всем подряд прижималась. – Она захихикала, пьяно и весело растягивая губы. – Не ломайся, я тебя с артистом познакомлю.

Шарониха ввела её в горницу и закричала:

– Ещё одну невесту добыла!

– Да ладно вам, тёть Марусь, начнёте теперь, – пробурчала Липа, присаживаясь возле парня в лимонной рубашке.

– Олег, – назвала, его Шарониха, – ну чем не невеста?

– Я робкий, тёть Марусь. Я не сумею.

– Да, робкий он! Знаем мы таких.

– А невеста-то как, согласна? – сказал Олег и смело осмотрел Липу.

Она, на секунду ответив взглядом, не замялась и не смутилась. Она давно знала, что красота её не последняя, привыкла к себе и никогда особо не думала об этом.

«Если на неё глядеть подольше, – определил, Олег, – она расхохочется».

Так почти и случилось, только она не расхохоталась, а беззвучно засмеялась.

– Это надо ещё посмотреть, – ответила Липа. – На артистов надежды нет.

Она с ухмылочкой покосилась на него и, отвернувшись, что-то шепнула подругам. Те разом засмеялись.

– Ладно, – закончила знакомство Шарониха. – Давайте мы её сперва пропьём, а там хоть трава не расти, Мне ещё корову доить.

Липе налили стаканчик красного.

– Начнём, – потянулся Олег через стол и чокнулся.

Липа даже не взглянула на него и заговорила с подругами о своём. Потом она выпила и высоко подняла стакан: пить – так до дна!

– А вы чего, девчата? – подгоняла Шарониха. – Язви вас, да вам ли теряться! Ду-умают, сидят, как старухи. Гулять надо, а не думать! У нас одна Дунька думала много, так до восьмидесяти лет и сидела в девках.

– А потом раздумала? – сказал кто-то, и все грохнули.

Только когда он взял гитару и негромко запел что-то незнакомое, она обратила внимание на его голос, тихо и просто доносивший чью-то жизнь, и на него самого и подумала, что он точно такой же, как в роли в последнем фильме. Вчера ещё, когда он выступал в клубе и рассказывал много смешных историй, которые происходят на съёмках, девчонки сходили с ума и писали записки, передавая в первые ряды.

«Вот дурные! – думала Липа. – Ну артист, ну красивый, поёт, все его знают, ну и что? Что ж, теперь на шею к нему вешаться? Подумаешь! Да мой Лёшка ещё лучше изображает».

– Сыграйте эту, какую вы вчера в клубе играли, – попросили подруги.

– Я ведь не пою. Это уж так.

– Да бросьте вы ломаться! – резко сказала Липа. – А то мы не знаем.

Потом выпили ещё, и стало проще, все зашумели и принялись петь. Олег подыгрывал, Шарониха всё просила его подобрать что-нибудь постариннее, но девчата не давали, и Шарониха заключила, что в него все «втрескались».

– Зятёк мой! – говорила она, припадая к нему. – Ты не обижайся! Я баба таковская, нет-нет да и сболтну что-нибудь.

– Что ты, тёща! – откидывался «зять» назад. – Да где ж я ещё таких тёщ увижу!

– Тогда допивай. По всей, по всей.

– Я уже тяжёлый.

– На последнем месяце, что ли?

– Тёть Марусь, ты поосторожней не можешь? – упрекнула Липа.

– Прямо уж застеснялась! Ты и без меня всё знаешь.

Прибежала Липина мать, посторожилась: «Тебя только за смертью посылать!», – покачала головой и ушла, наказав дочери не задерживаться и закидывать на ночь калитку.

Олег и Шарониха заплясали под хлопки и частушки. Грузно разворачивая телом, Шарониха часто-часто притопывала и пела с таким задором и так высоко, да так много она знала частушек, прибауток, сплошь намекающих, что Липа впервые поняла, почему без неё не обходится ни одна гулянка на деревне.

– И-и-эх, язви тебя! – расходилась она всё пуще. – Где мои семнадцать лет и грудь колоколом!

И пошло, и пошло.

На столах дрожали стаканы, столы отодвинули к стене, распахнули окна, зазвенело ведро, с которым хозяйка собиралась к корове.

Разогреваясь, всё больше отдаваясь шуму и пляске, Липа смотрела, как выхаживают старая и молодой, в голове её зашумело, потянуло выскочить и застрочить по полу каблуками, наперебой с Олегом, совсем простецким парнем, хотя он, конечно, не Лёшка, он артист, не забывай, глупенькая, что он артист, но и Лёшка не хуже, и Лёшка дай бог спляшет, если все свои, если подопьёт, и жалко, что его нет, уж они бы походили по кругу! А ей ведь пора уходить, но что-то её держит, не пускает, и голова всё горячей, и парень всё хлеще стучит по полу, и едва ли Лёшка вернулся с поля, а если и вернулся, то подождёт, ничего с ним не случится, она сейчас, она только досмотрит и выйдет на крыльцо, немного поостынет и незаметно оставит компанию.

…Она ухватилась на крыльце за стойку, покачивалась, слыша летящие из комнаты слова:

Эх, я топну ногой

Да и притопну другой…

Какая ночь на крыльце, и за огородом, и туда, к лесу, к чутким тёмным полям, ах, что же это такое, откуда это? Кружится голова, расхотелось домой, колко светят звёзды над головой, и так щекотно чувствуешь сонную тишину, так слабеешь от неё, пробуешь и не можешь стронуться с места, кого-то ждёшь из светлой двери за спиной… Что же это такое, что с ней творится сегодня?

Кажется, он вышел, едва стихло, загремел по крылечку ведром; кажется, сказал что-то удивлённое про ночь и стал близко; потом они растерялись, и тогда она, кажется, спросила, откуда он приехал и долго ли будет здесь, и он назвал Москву и какое-то число, а она ещё раз обрадовалась, увидев его крупную голову, полуосвещённую светлой дверью, какой он простой, славный и как мало похож на артистов с открыток; и, кажется, он подавал ей воду в ведре, придерживая её голову ладонью, а она вздрагивала, захлёбывалась и в тайности чего-то ждала.

И зато со всей ясностью запомнила она, как, напившись, придавилась к стойке и, горячея, опуская глаза, раскрыла ему свои холодные губы, сию же минуту подумала: «А Лёшка?»

2.

В тот вечер Лешка заночевал в поле.

Он приехал наутро запастись частями для косилки, отметиться в военном столе и заодно повидать свою Липу.

В полдень он постучал к ней, никто не ответил, и он вошёл тогда без спросу, застал её в постели.

– Дежурила, что ли? – удивился он.

– Дежурила, – сказала она и отвернулась. – А ты чего лысый?

– Так, для смеху.

– Дурной. Голова и так двухголовая.

Лёшка походил от кровати к столу, потрогал газеты и сел на краешек кровати…

– Та-ак, значит. Муж приехал, а жена дрыхнет, ни о чём не думает?

– Ты, Лёшка, прямо такое мелешь, аж слушать не хочется.

– А что, не так разве?

– Не знаю. Ничего не зна-аю, – тяжело сказала она.

Он встал и опять прошёлся вдоль комнаты.

– Говорят, артисты уже в клубе выступали?

– Выступали.

– Что ж они там? Показывали, как они умеют воображать?

-– Рассказывали, как роли играют, как недосыпают.

– Пьют, что ли?

– Ну тебя! Тебе скажи, так ты вечно обсмеёшь.

– Вставай, пройдёмся, да ехать надо.

Вечером она провожала его в бригаду. Ехали на Лёшкином мотоцикле. Липа сидела сзади, обеими руками держалась за Лёшку, капризно кричала в ухо:

– Лёш, дурной, ну зачем ты голову побрил?

– Ха! – ухмылялся он. – Тебе не всё равно?

– Нет, конечно. На кого ты теперь похож? В следующий раз побреешься – лучше не приходи.

– Ладно, учтём.

Вдоль лесополосы лежали тени. Где-то далеко стучала косилка.

– Где ты вчера была? – спросил Лёшка.

– Где? – переспросила Липа и подумала, сказать или нет. – Где была, там нет, – ответила она и вспомнила вчерашний вечер.

Она вчера после поцелуя сразу опомнилась, протрезвела и вырвалась домой, даже не далась проводить. «Интересно, – покаянно рассуждала она утром, – вот ведь как всё в жизни бывает, кто бы мог подумать. Рассказать подругам – не поверят: что ты, скажут, ты ли это? А он за кого меня посчитал? Так и думает, наверно, что я такая и есть, а я вовсе не виновата, как-то, само вышло. Нет, вру, виновата, конечно». Утром так стыдно было открывать глаза и помнить вчерашнее, думать, что Лёшка, бедный, спал там, в поле, и ничего не знал. Даже в магазин боязно было идти: казалось, всем уже известно, что она спуталась с артистом. «А вдруг и с Лёшкой бывало такое? – с ревностью подумала она. – Надоест меня ждать, возьмёт какую-нибудь, ту же Нюрку хотя бы, поведёт за бригаду. Ой, что ж это я сделала?»

– Лёш! – позвала она его и прижалась к спине. – Ты там скучаешь без меня?

– Днём некогда скучать, работа.

«Ну вот, скучает он, – обиделась она и ослабила руки. – Гляди, заскучают они тебе. Какие всё-таки мужчины!»

– Днём что! – кричал Лёшка. – Днём ещё ничего. А вечерком иногда думаешь: где она там, зараза, пропадает, нет, чтобы пришлёпать.

– Мол, задружила, да?

– Я задружу, пожалуй, – гордо постращал Лёшка.

– А что б ты сделал, если бы сказали, что я с кем-то пошла?

– Я-то? Ничего. Я б и тебе, и ему морду набил.

– А он-то при чём?

– При том. Что это ты сегодня разговорилась?

– А что мне, и пошутить нельзя?

За стогами они стали. До бригады ещё далеко, и если бы завтра не работа на молоканке, она бы не слезла, поехала бы с ним и осталась там денька на два.

Солнце только-только опустилось. Кругом никого, одни копны, кусты, дорожки, тишина. Как это хорошо, когда есть кого провожать, есть кому увезти тебя за деревню, есть с кем бежать в ригу и бояться, что кто-нибудь видит, и всё-таки утешаться, что никого нет на свете, кроме двоих. Скоро пройдёт лето, всё пожелтеет, чёрными в дожди покажутся поля из окошка, и некого тогда будет ни встречать, ни провожать.

Лёшка уезжал в бригаду на целую неделю.

«А там ему и в армию», – со страхом вспомнила Липа и припала к нему

– Что ты?

– Ветер дует. Что тебе в военном столе сказали? Когда тебе?

– Скоро. А что?

– Ничего, – вздохнула она.

У неё стало нехорошо на душе. «А как же я? – загрустила она чуть не плача. – Ни девка, ни баба. И я молчу, и он не догадывается. Уедет, а ты жди тут, думай, что хочешь. Когда это он вернётся. Да это ещё ничего, можно вытерпеть – не испортился бы там, завлекёт какая-нибудь выдра, что я буду делать?»

– Давай поженимся, – сказал Лёшка, догадавшись.

– Давай! – согласно кивнула она и благодарно прилипла к нему, зацеловала в лицо.

– Ты боялась, да? Ну скажи, что ты думала?

– Сама не знаю, – неопределённо сказала она.

– Ну думала ведь: «А, все они такие!» Да?

– Нет, такого я не думала, – сказала Липа.

Губы у него шершавые, тёплые, и ей не хочется расставаться, блуждать в темноте по полю, Он видит это, но говорит:

– Не побоишься одна?

– То ли маленькая! А ты уже и гонишь?

– О-ой, бабы, ну бабы! Брось ты думать!

– Ладно, я уже не думаю.

Что бы она ни сделала сейчас, чего бы ни наговорила ему! Как бы она обняла его дома и утром бы жалела будить его и любила бы ещё пуще, чем сейчас, да и сейчас как она любит его, уже тоскует, расставаясь с ним на неделю! И она прижимается к нему, сердце её слабеет, бьётся и бьётся у Лёшкиной груди.

– Уже пойдёшь? – говорит он, обнимаясь.

– Постоим ещё.

– В субботу приходи,

– Ладно.

– Только брось думать.

– Уже всё.

– Иди, темно.

– Да я всегда поспею, – говорит она и, отставая, идёт за Лёшкой.

Он перекатывает мотоцикл через мостик, тащит его на гору, заводит и уезжает.

«Вот так скоро и совсем уедет», – думает она и поворачивается назад. Она всё думает и думает, и идти ей не боязно.

3.

В бригаду она ходила частенько.

В субботу надевала чистое платье, подводила свои невыщипанные брови и отправлялась после обеда на полевой стан. Шла не спеша, добиралась как раз с сумерками, на стане уже было оживление. Плескались у бочки трактористы, повара нарезали хлеб, и потом все долго вечеряли, курили и болтали. Парни расходились по девчатам, по их комнатам в летней времянке с топчанами и осенним сором на полу, а некоторые уходили в соседний хутор в кино и возвращались к утренней дойке, когда девки и бабы споро садились под коров, а полуношники шарили по кастрюлям, скрипели дверью и откидывались вздремнуть на постель. Со двора слышались шлепки женских ладошек и покрикивания: «Манька, Зорька, Рябка, повернись, повернись же!»

В субботу с самого утра ей становилось нечего делать. Теперь она несла Лёшке папиросы, выстиранную рубашку и заранее отпиралась, зная, как он не любит, когда она тайком уносит его вещи на стирку и после кладёт ему на подушку аккуратным свёртком.

У фермы подвернулись ей женщины, шли после работы домой, перебирали в разговоре всякие новости. Коснулись и наехавших артистов, у которых, видно, и забот иных нет, как мотаться по свету, раскланиваться перед публикой датаскаться по бабам. А уж задев это, не обошли и слухов, и всё стало известно: кто с кем, да когда, да как это можно…

За стогами увидела Липа людей, машины, неторопливую суету.

Солнце ещё держалось над перелесками, по сухой земле скошенной травой полегли длинные тени, а вдалеке зыбкой паутиной дрожали просторы.

Липа остановилась в сторонке. Кажется, съёмки, уже заканчивались. Голый по пояс мужчина в берете сидел на тележке у аппарата; парень в расшитых разными нитками брюках толкал эту тележку то вперёд, то назад. Женщины сняли тёмные очки, прикусывали хлеб, запивали чем-то из термосов. Ничего Липа не понимала в том, что делалось среди полевых обеденных столов, осветительных ламп и ящиков. То слышались крики «ещё раз!», и тогда кто-то обнимал повариху, то внезапно игра приостанавливалась, артисты удалялись в сторону, а мужчина, подававший команду, важно и хмуро прохаживался от столов до поляны, и никто его не трогал. Под кустами лежал молоденький парень, тихо напевал под гитару: «Я не третий, я не лишний». Женщины-москвички смущали Липу своими одеждами и манерами, и она пристально, с женской тщательностью оценивала артистку, с которой она как-то стояла в магазине за дорогими конфетами, вдруг затужила, показалась себе такой незавидной, деревенской, так ей нравилось всё в москвичках и не нравилось в себе, что ей даже стыдно стало, когда вспомнила, как она днём наряжалась перед зеркалом и любовалась собой. Она позавидовала, какая у них интересная жизнь, как они много знают, какие у них разговоры. Тут же она постаралась представить, какие у них мужья, всю их жизнь в расторопной Москве.

– Довольно! – скомандовал мужчина. – Режим ушёл.

Все побежали в автобус, рабочие стали собирать аппаратуру. Пошли по домам и женщины с соседнего хутора. Девка заговорила о второй серии какой-то картины, которую она посмотрела в городе, когда возила туда на базар помидоры.

– Он будет с чёрненькой, а муж чёрненькой останется с мордастенькой. Я б ещё хотела посмотреть, какая там будет любовь!

Было уже совсем пасмурно, когда она заметила Олега. Он поднимался от ручья с полотенцем через плечо, высокий и красивый. Они поздоровались. Липа покраснела, оба, кажется, сразу же вспомнили ту ночь на крыльце. После заминки она сказала, что торопится в бригаду.

– Езжайте! – крикнул он шофёру автобуса. – Я пешечком пройдусь.

Они постояли у ручья, ни много, ни мало, но время шло.

– Ну, я пойду, – сказала она. – Уже ничего не видно.

– Я тебя провожу.

– Может, не надо, а? – осторожно попросила она, и обоим всё стало ясно.

Олег не ответил. Молча перешли они ручей, пошли полем. Было уже плохо видно в нескольких шагах. Он вдруг придержал её за руку, повернул, крепко обхватил плечи.

«Опять», – подумала она, поддаваясь волнению.

– Нет… нет, нет! – предупредила, она. – Нет, это не честно.

Он закрыл её губы своими, она сперва вскрикнула, упёрлась руками, но не выдержала: ослабла и подалась ближе.

И ей стало казаться, что опять она на крыльце, опять кружение в голове, и он рядом, она ни о чём не спрашивает, а он не отвечает, но думают они о крыльце, и всё так же, только страшней, и надо бы пересилить себя, упереться руками…

Белым крылом забилась над головой молния, под ногами застучали капли. Резко запахло, пылью.

– Дождь,– шёпотом сказал он, пряча лицо. – Что будем делать? Ты меня не боишься?

«Нет, – хотела сказать она. – Ой, что ж я делаю!..»

А ночь ближе, дождь сильней и сильней, в поле ни души, он и она, за дорогой стога, там можно укрыться, да нет, лучше не ходить, он улыбается во весь рот, и ему всё просто, будто так и должно быть.

Ах, опять что-то с ней давешнее, внезапное, и грустное, и сладкое, и стыдливое.

Он берёт её за руку, притягивает, склоняется лицом, добрый, красивый, хороший, и опять никого кругом, никого, и никто никогда бы не узнал про них, но нет, теперь она не поддастся мгновенной слабости, не обманет своего Лёшку. Она вырвалась, прошептала «нет, нет» и побежала вперёд без оглядки.

Учащаясь, дождь мягко и широко шёл по стороне, молнии сверкали поверху, и на секунду было видно, как она бежит и бежит, оскальзываясь, то пропадая, то вспыхивая, а дождь льёт и льёт ей вслед.

Он неподвижно стоял к ней лицом.

«Деревня, дождь, – думал Олег. – И эта простая девчонка, и я вдруг с ней, и нет уже её, а я стою, как мальчик, посреди дороги. Мокну… Пропади они, слава и весёлая жизнь, ничего не надо. Только вот так, ночью посреди дороги. К парню своему побежала. И я не догоняю. Благословляю даже. Дождь, а она бежит к нему. Дождь, ночь, редко так бывает».

И он повернулся, пошёл домой, не разбирая дороги, а Липа в это время бежала к своему Лёшке в бригаду, бежала от случая, бежала и плакала от счастья, что её любят, плакала и любила Лёшку, не могла дождаться, когда появится полевой стан, и она вскочит в комнатушку, и замрёт перед Лёшкой.

Лёшка увидел её мокрую, напуганную, кинулся к ней, уже думая о каком-то несчастье.

– Что с тобой? Что случилось?

Он вывел её на воздух под навес и спросил ещё раз:

– Что такое?

Она заплакала, прижалась к его груди,

– У-у…

– Кто-нибудь напугал? Обидел?

– Не… Нет.

– Скажи, что ли!

– Поцелуй меня… Скорей, скорей… Лёша… – стала шептать она, целуясь.

– Не оставляй меня одну. Мне надоело.

– Ой, бабы вы, бабы! – засмеялся Лёшка.

4.

За неделю до последних съёмок театр вызвал его телеграммой в приволжский, город. Гастроли заканчивались, и Олегу надо было отыграть три спектакля. Съёмки прекратились. Ему не очень-то хотелось лететь на спектакли: роли были не первые и легко можно бы добиться замены. Он решил всё-таки не хитрить. В театр его взяли недавно, больших ролей пока не давали, свободно отпускали в кино, и Олег даже подумывал бросить сцену и перейти в студию киноактёра.

Кино помаленьку приносило ему известность, он попадал в интересные группы, а в это лето ему вообще необыкновенно везло: везде его любили, вечно завязывалась у него дружба с костюмерами, осветителями и гримёрами, мигом оценили его особенную самостоятельность в работе и, главное, дорожили его искренностью и в жизни, и в роли.

Молоденький режиссёр-вгиковец стал ему другом. В мае, когда они переезжали в деревню, режиссёр пригласил Олега в своё купе и вдруг заговорил о своих муках, о том, как ему хочется сделать свой настоящий фильм.

– Олежка, друг! – обнимал его режиссёр. – Ни с чем не посчитаюсь! Надо, надо сделать! Ты верно тогда сказал: Юля не чувствует главного. А ведь без героини фильма не будет.

Олег тоже олюбил его, мягкого, строгого к себе, нравилась, ему манера режиссёра – работать не спеша, бережно храня в душе свои соображения о жизни и выражая их в каждом кадре. Юля, на которую он жаловался, была миловидна и талантлива, но не умела думать и плохо схватывала что-то высшее, уже найденное режиссёром. Она была прекрасна, пока молчала. Но в трудных эпизодах или даже на встрече со зрителями она казалась бездарной. Светловолосая, слегка высокомерная перед публикой, она на последней встрече просто опозорила группу. «Мы очень волнуемся перед встречей с вами, нашими зрителями, – слышал её режиссёр и рукой закрывал лицо. – Это такая радость и такая ответственность! Мы только что снимали трудные эпизоды и очень устали. Нам нравится здесь, у вас такая природа, такие люди, и нам не хочется уезжать отсюда… Чтобы вы имели понятие о работе киноактёра, я расскажу вам, ну, например, о сегодняшней съёмке. Мне нужно было залезть на лошадь…»

Было стыдно.

«Да-а, – грустно думал Олег, сидя рядом. – Да-а, – думал он и в самолёте, нёсшем его на Волгу, в старый городок, – эти люди нас вознесли, и мы уже кажемся себе не от мира сего. Уже п о з в о л я е м себе. Как будто нечего нам рассказать им. Ах, интересно-то как, она с лошади падала, потом снова садилась и не попадала в стремя! Сволочи мы!» – ругался он и долго не отходил от вчерашнего вечера, даже с актёрами в театре встретился как-то холодно, без традиционных, опять-таки актёрских поцелуев.

Шли последние спектакли. Отыграв, он садился на трамвай и ехал на окраину, купался в полуночной Волге, глядел в тишине на косо и тесно толпящиеся домишки у берега, на заречные дальние поляны. «К отцу бы съездить», – думал он, возвращаясь пешком в гостиницу, и вспоминал Урал, артистическую славу отца, семейную любовь к Бажову. Он давно мечтал пожить месяц-два в полях, возле речки, почитать, наконец, вместо сценария и пьес любимые книги, затеряться, слать оттуда письма друзьям, и мечты его не сбывались из-за бесконечных соблазнительных предложений кинорежиссёров. После училища он ещё ни разу не получал отпуска.

В день отъезда он играл с подъёмом. В антрактах, закурив, расставлял шахматы, справлялся о ночном рейсе «АН-10». В половине одиннадцатого разгримировался, переоделся и, попрощавшись с рабочими сцены, вышел через служебную дверь.

«А-а, – сказал он себе, вспомнив записку, полученную после первого действия. – Я и забыл».

Под тополем стояла симпатичная девушка. По тому, как она опустила сумочку, растерянно отвернулась, он понял, что это действительно она.

– Так это вы? – спросил он подходя. – Это вы мне писали?

Он представил, как она писала, думала, с кем передать, подходила в антрактах к большому зеркалу в фойе, ещё раз убеждалась, что всё в ней хорошо, она понравится. И потом ждала здесь.

– Нет, подруга,– сказала она.

– А где же она?

– Ушла.

– А вас как зовут?

– Ира.

– Тоже Ира?

– Тоже.

– Может, эта подруга вы и есть?

– Может.

«Какая ерунда!» – подумал он.

– Ну, пойдёмте, – сказал он, сам не зная, что с ней теперь делать.

Случай иногда сводил его с женщинами, и едва они узнавали его, едва привыкали, сразу же подстраивались под его вкусы, уже начинали любить – воистину или притворно? – то, что любил он, иногда проникаться его ощущением, мечтать, грустить, хотеть уже чего-то большего.

– Мне на аэродром, – сказал Олег.

– Что ж…

Она пошла вперёд, медленно переставляя ноги, как бы показывая себя, желая понравиться. До автобуса они шли молча.

Он не привык, подобно другим, использовать положение киноактёра в любовных целях. Знакомясь, он, если его не узнавали, представлялся то учителем, то инженером, как бы проверяя тем самым, чего же он стоит без имени. Девушка была из Москвы. Он молчал, пора было прощаться с ней, оставить и не оскорбить, потому что она, может, и не из тех, кто легко даёт номер своего телефона.

– Ну вот, – сказала она, осмелев. – Кажется, столько не виделись, а поговорить и не о чем.

Шутка ей удалась. Вовремя и подать ей руку. Он не спросил её адреса в Москве, ничего не пообещал, и она поняла, застыла, немножко растерянная, и стало заметно, что она скромная, впечатлительная девчонка.

– Счастливо оставаться, – сказал Олег.

Через час он сидел в салоне самолёта.

Прощаясь в окно с окраинами города, он ещё раз вспомнил странную девочку и задумался о себе, о том, как будет жить дальше, и мало-помалу размечтался о той, которой ещё нет, но могла быть, которая звала бы его в Москву, чтобы обнять на вокзале, в метро и в квартире.

С аэродрома в деревню он ехал в пустом заказном автобусе, посланном за партией призывников.

В деревне на площади стояло ещё четыре автобуса; кое-где уже собиралась публика, играл баян и всхлипывали девчата.

Улицы оживились, как в воскресенье праздники. Среди ряженых, пьяных, галдящих и ахающих под гармонь легко отличать его и её. Он будто безразличен, спокоен, она, уже натанцевавшись, наговорившись с ним в углу, идёт наедине со своими мыслями, крепится, но чьё-нибудь неосторожное слово или вид автобуса снова растревожат её.

За магазином его поймала Шарониха.

– Зятёк! – обрадовалась она и стала поперёк, красная, намазанная сажей, в мужском френчике. – А мы тут тебя вспоминаем. Где зять, где зять! – Она подхватила его под руку и потащила в ограду соседского дома. – Пропили твою ухажорку, проездил. Замуж отдали. Четвёртый день гуляем, за меня люди корову доят.

– Какую ухажорку? – спросил Олег.

– Хо-о! Миленький! С какой ты на крылечке топтался? Хе-хе, я сплю и всё вижу. В деревне ни одно кино мимо меня не пройдёт.

Они вошли – была как раз пляска, кто-то топал в средине и пел частушки, а вокруг него горячо подрагивали хмельные девчата.

– О-оо! – застонали в кругу, увидев Шарониху с Олегом. – Кто пришёл, кто пришёл! Здравствуйте, пожалуйте, садитесь!

– Начнём по новой!

– Ради такого случая – конечно! За столом сидели Лёшка и Липа. Она смутилась и не поздоровалась с Олегом.

– Я на вас обижена! – кричала Шарониха. – Почему я одна трезвая? Одна я ещё не проздравляла молодых. Давай, – привалилась она к Олегу, – давай дернём. У нас есть секретный тост.

– Лёшк, Лёшк! – лез кто-то к жениху. – Служи там. Я по всей.

– Липка! – подмаргивала хитрая Шарониха. – Ты глянь, глянь, кого я затащила. У меня рука лёгкая. Вышла – а он навстречу. За тебя пьём. Ну хоть бы чокнулись, черти, поди, не чужие…

– Липа покраснела и отвернулась,

– Тёть Марусь, – сказала она, – ты доболтаешься…

– А-а-а! – поперхнулась Шарониха. – Я не такая ещё была. Рыбкой расстилалась. Чокайтесь.

– Правда, давайте чокнемся, – сказал ничего не понимавший Лёшка. – Мы с вами не знакомы? Алексей! – протянул он руку Олегу. Постриженный, в серой, надетой уже в дорогу рубашке, он был в настроении, навеселе. – Это моя жена, – прижал он к себе Липу. – Познакомьтесь.

– Они по кинофильму друг друга знают, – сболтнула Шарониха. – Это мой зять.

– Тё-ща! – прикрикнул Олег. – Ты прекрати!

– А я что? Я ничего. Я хочу всем угодить. Для меня все одинаковы.

Лёшка обнял Липу, Шарониха не умолкала, запели песню, и в этом шуме проскакивали слова молодых, родственно и нежно склонившихся друг к другу:

–…а?

– Угу.

– Я тебе конвертов купила.

– Да у меня солдатское, бесплатное.

– С первой станции черкнёшь.

– С первой станции рано.

– …Не надо, все видят.

– Пускай.

Они вылезают из-за стола и прикрываются занавеской в комнате. Слышен шёпот.

Мужик наливает Олегу второй стакан, интересуется его жизнью.

– Я видел тебя… забыл, как кино называется. Ну, ты ещё любишь там одну врачиху. У сарая вы стоите… Молодец, можешь передать.

– Лёш, – шепчутся за занавеской.

– А…

– Может, мне на курсы какие пойти? Чтоб не так скучно.

– Чего ты городишь? Городишь – сама не знаешь что.

– Я советуюсь.

– Смотри тут. Если что – тяжёлое не подымай.

– А если…

– Ох, где мои семнадцать лет и грудь колоколом! – кричала Шарониха.

– Давай, отец, ещё по одной, – попросил Олег.

– Давно бы так.

Хмелея, Олег вспомнил две встречи с Липой, загрустил, потом сидел, слушал и тихо благодарил жизнь за всё: за шумную юность, не обделившую его друзьями, за институт, за ранние успехи, за ласковое понимание женщин, за ощущение своей необходимости малому и старому, за то, что его и в этой, и в других деревнях принимали как своего. И за то ещё, что не испортился он в той среде, где испортиться легче всего. Он разговаривал с мужиком, поглядывал на грустную перед расставанием Липу и ничего не просил душой, потому что всё, всё у него было сейчас:

– Поздравляю, Липа, – сказал он ей на крыльце.

– Спасибо.

– Нет, серьёзно, вот так, от души и поздравляю,

– Верю, верю, спасибо.

Если бы она даже позволила, он бы не поцеловал её. Если бы после Лёшкиного отъезда опять свёл их случай на тёмном крыльце, он бы ничего прежнего не позволил – верную жизнь он ценил выше мгновений.

А в комнате уже настраивалась пляска. Гармонист взял аккорд, рявкнул и, отвернув голову набок, часто заперебирал пальцами.

Олег не успел больше прибавить, а хотелось сказать что-то много, и много хорошего мог он пожелать Липе в эти минуты.

Сбились, затопали, раскинули руки. Забелела в мужском кругу Шарониха: «И-и-эх, мама моя родная, где мои семнадцать лет!»

– Липка, давай с нами, давай, давай, не ломайся!

Ой да с ветерком пошла, да где ж она научилась так! Липка, Липка, Липка… Пуще, пуще, пуще! Ох, и попляшем мы с тобой, Лёшенька, попляшем до следующего раза, до следующего раза ой как долго ждать!

– Арти-иста сюда, артиста!

– Попробовать, что ли?

– Мой милёночек неглуп…

Частушки пошли! Гармонист вспотел, несут ему стаканчик, машет: не-е-еког-да! Раз! Эх, раз, ещё раз!

Раз, раз, ещё раз!

Ещё-ё-о, опа, опа, опа, носком, каблуком, с визгом, с треском – ну дают!

Гнутся половицы, еле дышат – «чёрт с имя», новые постелим, живы будем – наживём!

– Ку-у-ум!

– Раз!

– Раз, раз, ещё раз!

– Ещё раз!

– И ещё!

– Ну!

– Ах, ещё, и ещё, и ещё, и… ещё же, и – всё! Ух!

– Ну, а теперь по последней – и пора.

 

г. КРАСНОДАР