Вл. ЛИДИН. ВОЗЛЕ СТАНЦИИ

№ 1966 / 1, 01.01.1966, автор: Владимир ЛИДИН

К осени покупателей поубавилось, дачные поезда стали реже, и теперь тех, кто остался в посёлке жить на зиму, Свиридова знала почти всех, знала и кому, и что нужно. Продовольственный магазин был при станции, на его вывеске значилось: «Продовольственный магазин № 8», и покупателей всегда было много с утра или под вечер, а днём становилось совсем тихо.

Продавщиц было две: она, Свиридова, и худая нервная Левшева, у которой всегда были какие-то нелады с покупателями. Но Свиридова жалела её, она знала, что Левшеву уже давно бросил муж, она одна с, двумя детьми. сама растит их, а бывшего мужа и искать перестала, да и судебный исполнитель, немолодой и грустный, посоветовал ей рассчитывать больше на себя, чем искать ветра в поле.

– Ты бы всё-таки с покупателями поспокойнее, Женя, – сказала раз Свиридова мирно. – У каждого своё в печени, а какая твоя жизнь, ведь никто не знает.

Свиридова была невысокая и полная, с добрым лицом, дослуживала до пенсии, и знакомые покупатели помоложе звали её тётей Аней, а постарше – Анной Михайловной.

– Кто со мной поспокойнее, с теми и я поспокойнее, – сказала Левшева. – А я не ангел, не отпущено мне от этой породы.

Но что же делать, если у человека трудно и невесело сложилась жизнь! И Свиридова понимала и жалела Женю, ей было всего тридцать шесть лет, самый цвет жизни, а вся она сухая, с острыми чертами, словно обугленными, да и было от чего обгореть им. В ведении Жени были рыбный и мясной отделы, а у Свиридовой – бакалея, вино и кондитерский, в этом отделе торговать легче, отмеривать и отвешивать мало что приходится, всё в фабричной упаковке или расфасовано, а поди-ка угоди женщине, да ещё придирчивой, с мясом или рыбой, и всегда кто-нибудь с сердцем выговаривает на той стороне, где работает Женя, и Женя тоже не скупится на слова в ответ.

День был совсем тихий, и мало кто заходил в этот час, с работы возвращались обычно к шести, а сейчас только дальние или товарные поезда проходят время от времени, и осень скучно бродит по станции, скучает и бродит, стряхнёт иногда листок с дерева, и, видно, к дождю дело, в вечерней сводке накануне передавали – переменная облачность и кратковременный дождь… а ему только начаться, да ещё в октябре.

В магазин пришла маляр Катя, рослая и смирная; Анна Михайловна знала её ещё девушкой, она была всегда смирная, Катя, и книжки почитать любила. Три года назад Катя вышла замуж за столяра деревообделочной фабрики Кронова, вышла так неудачно: Кронов пил, особенно в дни получки, не жалел Катю, видимо, и теперь тревога и горечь были в её больших голубых глазах.

– Мне пшена, тётя Аня, килограмм и печенья какого-нибудь немножко, – попросила Катя.

– Возьми «молочное», – посоветовала Свиридова.

Она подала ей пакет пшена и стала отвешивать печенье.

– Опять твой вчера наскандалил, – сказала она Кате в стороне. – Чего же такую жизнь тянуть-то? У тебя своё дело в руках, хороший маляр, к книжкам охочая… на что тебе он – пьяница, махни на него рукой и уходи, пока детей нет, а тогда и вовсе затянет.

– Жалко мне его всё-таки, тётя Аня… он, когда трезвый, добрый, а уйду – он совсем пропадёт, а я виновата буду.

– Выходите вы замуж оглумя и человека толком не узнали, – сказала Свиридова, – а матери, наверно, отписываешь, что живёшь с мужем хорошо, мать-то в своей Рязани про тебя думы думает.

– Я маму огорчать не хочу, – сказала Катя.

Она отвернулась к окну, чтобы скрыть слёзы, и было так жаль её, смирную Катю, – и в школе она училась хорошо, её все учителя любили.

– С чего он пьёт-то, дурак, ему такую жену на руках носить бы, – сказала Свиридова, но больше с болью, чем сердито.

Катя ещё поплакала у окна, делая вид, что вытирает кончиком платка нос, но она вытирала слёзы.

– Катя, – сказала вдруг Женя из-за своего прилавка, – я для тебя вырезочки хороший кусок оставила.

Может быть, Женя слышала, о чём сказала Свиридова, или заметила, что Катя плачет. Вырезка, правда, была хорошая, и Катя купила кусок и положила к себе в сумку. Потом Катя ушла, и снова стало совсем тихо, прошёл скорый поезд, поднял пыль, и опавшие листья ещё долго кружило в воздухе.

– Такая наша жизнь, – сказала Женя из-за своего прилавка, – а Восьмого марта, наверно, духов или косыночку поднесёт… дескать, мы, мужчины, тоже с чувствами.

Женя смотрела своими чёрными, совсем измученными глазами в окно, за которым видна была платформа станции, понурая осенью, и только какая-то девочка шла с букетом астр, поздних, ещё сохранившихся цветов, но ударит утренник, почернеют и астры.

– Николаевых Шура идёт, – сказала Женя. – Должно быть, учительнице цветы несёт. Сегодня день рождения Зои Васильевны.

Женя тоже знала всех, кто жил зимой здесь, как знала их Свиридова; продовольственный магазин был на самом ходу, и торопившиеся к поезду или возвращавшиеся из города обычно заходили по дороге купить что-нибудь, а домашние хозяйки приходили с утра, они оставались готовить обед, пока мужья или дети были на работе, у них, домашних хозяек, тоже дел хватает дай бог, только никто не замечает этого.

Потом зашёл высокий бритый человек в куртке на «молнии» и в берете – художник Васильев, остававшийся работать здесь до зазимков, особенно любивший писать осенний лес с его красками, и первый снег, и зимнюю порошу. Он приходил обычно купить бутылку лёгкого вина, надевал очки, наклонялся над застеклённой витриной, где стояли бутылки, говорил:

– Можно подумать, что русские люди только ликёры любят… одни ликёры у вас.

Действительно, больше всего было бутылок с ликёрами, разных – пузатеньких или четырёхугольных, почти никто не покупал их, только накануне, к дню своего рождения, Зоя Васильевна купила бутылку «абрикотина», и то усомнилась, прежде чем купить.

– Завезли, – сказала Свиридова.

– Возьмите молдавское белое: говорят, «фетяска» неплохое!

– Придётся, – ответил Васильев.

– Выпью за ваше здоровье глоток молдавского. И плитку шоколада, что ли… не для меня, конечно. Для дочки хозяйки.

– Возьмите «лакомку», – предложила Свиридова.

Она знала и хозяйку, у которой жил Васильев, медицинскую сестру при детском санатории, строгую и справедливую Юлию Владимировну Бочкарёву, знала и её шестилетнюю дочку Веру, а муж Бочкарёвой был лесовод, уезжал куда-то в свои лесные владения, привёз раз ей, Свиридовой, большую кедровую шишку, полную орехов, подарил две шишки и Жене для её детей, и всегда казалось, что после приезда Бочкарёва остаётся свежий запах хвои или палого листа…

– Алексей Иванович ещё не вернулся? – спросила Свиридова.

– На будущей неделе приезжает… мы с ним в один заповедник денька на два-три подадимся, хочу кондовый лес пописать.

Свиридова не знала, что такое кондовый лес, но не переспросила. Васильев купил бутылку «Фетяски» и плитку шоколада для Верочки, почему-то внимательно посмотрел на Свиридову, словно изучал её лицо, потом сказал:

– Мы с вами, Анна Михайловна, наверно, уже года четыре знакомы. Я, по-моему, четыре года приезжаю работать сюда. Почему бы мне не написать ваш портрет? Два-три сеанса, больше времени не отниму.

– Нашли красавицу, – засмеялась Свиридова. – Долго искали-то? За четыре года можно было получше найти. – Она была, впрочем, уверена, что Васильев пошутил. – Вы бы Кати маляра портрет написали, это сейчас она сдала немного, а всё-таки красавица.

Васильев тоже стал давно своим, вроде зимовников, приходил обычно лёгкий и в хорошем расположении духа, и Женя также уважала его.

– У вас хорошее русское лицо, Анна Михайловна, – сказал Васильев. – Человек никогда не знает, какое у него лицо, а я попишу вас всё-таки. Вернусь из леса с Бочкарёвым и напишу. А то ведь зима скоро, дни становятся всё короче.

Васильев ушёл, Свиридова всё-таки была уверена, что он пошутил, и сказала Жене смеясь:

– Вот и бабушка весны дождалась, рисовать её портрет хотят.

Но что-то хорошее осталось всё же в душе.

Васильев всегда старался сделать людям что-нибудь хорошее.

Потом зашёл кровельщик Митрофанов, крупный и лысый, хотя он был ещё совсем молодой, говорил обычно: «Умная голова волос не держит», когда кто-нибудь удивлялся, отчего он так рано полысел. Митрофанов был первый грибник, всю осень вставал на рассвете, уходил до работы в лес, а по субботам уезжал на поезде куда-то под Верею, притаскивал корзину, а то и две, из которых торчали одни боровики, здоровые, как кегли, сам сушил грибы и мариновал их, и многие подумывали, что он подторговывает ими на рынке. Но прошлой зимой, под Новый год, Митрофанов принёс две большие банки маринованных грибов, сказал загадочно:, «По моему способу» – и поднёс одну банку ей, Свиридовой, а другую – Жене, и Женя только темно покраснела, и её худое лицо стало молодым на миг.

Как-то Митрофанов нагнал Свиридову, когда та возвращалась с работы, спросил: «Поторговали?» – и пошёл рядом, крупный и рослый, видимо, расположенный к полноте, а его розовая лысина чуть поблёскивала.

– А кому он нужен, мой способ? – сказал он вдруг. – Я грибы из азарта собираю, это азарт – грибов набрать… а есть их: что же, я всю зиму одни маринованные грибы и ем или грибные супы варю? Да я дома и не питаюсь вовсе, хожу в столовую… Что же есть одному, как сычу?

Свиридова не поняла, почему он говорит это, спросила только:

– А для кого же маринуешь всё-таки?

– Вот именно, – сказал Митрофанов, – вот именно. К весне всё раздаришь, а сам разве одну или две банки почнёшь. А я, Анна Михайловна, жалею Женю, – сказал он неожиданно. – Жизни у неё, можно сказать, никакой и не было, одно мучение, а покупатель наш тоже – с ним, другой раз ангельское терпение нужно иметь… срывается она, Женя, бывает, а потом сама мучается, что так получилось. А тут ещё дети, а этого подлеца до самой Колымы искали по суду, а потом и бросили вовсе. Судебный исполнитель правильно говорит: надейтесь лучше на себя, чем искать ветра в поле.

Свиридова подняла на него глаза, он шёл рядом, положительный и рассудительный, а лысина, что ж, может, действительно – где ум, там и лысина.

– Так как же вы полагаете? – спросил Митрофанов.

– Ты, Костя, хороший кровельщик, – сказала Свиридова, подумав. – Ты и по жести мастер… и флюгары вырезаешь, каких другие и не умеют. С таким человеком спокойно можно жить. Да и грибник ты – первый добытчик, никто тебя в этом деле не обгонит. И способ, как мариновать их, знаешь. Я таких грибов, как твои, и сроду не ела.

– Тут хитрость, – сказал Митрофанов. – Виноградного уксуса добавляю, и гвоздики, и ещё кое-чего, но это секрет пока.

А потом и Женя сказала раз, когда в послеобеденный час она со Свиридовой была одна в магазине и тихая осень стояла за окном.

– Жизнь моя, конечно, поломанная, тётя Аня… мне вот уже тридцать шесть лет, и двое детей, дети, правда, со мной всей душой, а без отца несчастненькие всё-таки. Я, другой раз, срываюсь, и выправильно указываете мне… у каждого покупателя своя печень, и незачем им ещё мою больную печёнку подсовывать. Я и сама недовольня собою. – Она помолчала, стала вдруг молодой и совсем красивой на миг. – Мне Митрофанов расписаться предлагает, а я сомневаюсь… на что ему мои дети, а отчим никогда отцом не станет. Отчим и есть отчим, как мачеха есть мачеха.

– Не говори так, – сказала Свиридова. – Иной отец хуже отчима, а другой отчим, смотришь, лучше всякого отца, и дети к нему со всем сердцем.

Я тебе хорошего хочу и Митрофанову тоже зла не желаю… может, ещё найдёшь своё, а в тебе он не ошибётся. Ты много перестрадала в своей жизни, твоё сердце теперь – только подыши на него, только согрей его немного.

Свиридова отвернулась и сделала вид, что прибирает на полке, а Женя пусть поплачет, минутку только и может плакать, пока не зашёл какой-нибудь покупатель.

В эту осень грибов уродилось много, и Митрофанов таскал корзинку за корзинкой, развёл у себя целую грибоварню: и мариновал, и сушил грибы, и всегда от него немного пахло уксусом.

– Женя теперь мой способ знает, – сказал он раз. – Весь рецепт сообщил ей, она и с вами поделится, Анна Михайловна.

Он пошёл покрывать новое здание школы, и крыша школы вскоре заблестела оцинкованным железом, а в солнечные дни небо голубовато отражалось в нём. Дети Жени стали ходить в новую школу, и, может быть. Женя не раз с гордостью думала о том, что покрывала крышу бригада кровельщиков, а бригадиром был Митрофанов. Теперь иногда пахло уксусом и от Жени, должно быть, она помогала Митрофанову, а за последнее время не было слышно перебранки в мясном или рыбном отделах: может быть, женщины с их всё-таки женским сердцем узнали что-нибудь про Женю и оберегали её.

Перед вечером, когда чаще стали ходить поезда, в магазине было уже полно покупателей: одни покупали хлеб, другие – торопливо что-нибудь на обед, если дома не оставалось, кому его приготовить, и на прилавке лежало мясо, и морские окуни с розовыми ноздрями и плавниками, и сельдь была тихоокеанская или атлантическая – на выбор. Пришла мать учительницы Зои Васильевны, совсем старенькая, спросила у Свиридовой про то, о чём они давно договорились, чтобы именно к этому дню та подготовила. Свиридова достала коробку с шоколадным набором с прозрачной пластмассовой крышкой, под которой видны были лежавшие аккуратным рядком конфеты.

– А коробку Зоя Васильевна сможет потом использовать под ленты или украшения… прелесть, как сделано, – сказала Свиридова, сама любуясь коробкой. – Передайте Зое Васильевне моё поздравление.

Старушка тихо улыбалась, пока Свиридова перевязывала коробку на угол, как положено, когда даришь конфеты: наверно, она представляла себе, как дочери понравится коробка, и удачно получилось, что как раз подоспела очередная выплата пенсии.

– Мать, – вздохнула Свиридова, когда старушка ушла, – мать и остаётся матерью. И ты, Женя, мать, я понимаю тебя. А с Митрофановым я говорила.

– Про что? – испуганно спросила Женя.

– Объяснила, какую ответственность берёт на себя, чтобы потом не раскаяться, а он говорит: беречь их буду… он какой-то особенный, Митрофанов, другие скажут, что грибы – это блажь, а он и грибы собирает особенно, у него своя мысль. Так что не ошибёшься, Женя, я так думаю.

Потом опять с пришедшего поезда стали заходить покупатели, и Свиридова отпускала макароны, и вермишель, и пшено, и манную крупу, которую называли сокращенно «манкой», и сахар, а к вечеру мясо и рыбу стали меньше спрашивать, обед уже все приготовили, а кто приехал поздно – наверно, поел в обеденный перерыв в Москве.

Перед самым закрытием, когда Свиридова и Женя уже подсчитывали чеки, в магазин зашла вдруг маляр Катя с мужем Андреем Кроновым. Кронов был совсем трезвый, Катя казалась гордой и счастливой рядом с ним, и одет был Кронов щёгольски: в габардиновом пальто и в серой пупырчатой кепке он походил на спортсмена.

– Добрый вечер, Анна Михайловна, – сказал Кронов вежливо. – Каких-нибудь конфет получше.

Свиридова подумала.

– Шоколадные возьмёте? Осталась ещё одна коробка.

И она достала такую же коробку с прозрачной пластмассовой крышкой, какую купила мать Зои Васильевны для дочери.

– Не надо, – сказала Катя поспешно.

– Сколько? – спросил Кронов и достал деньги.

Свиридова, радуясь почему-то, стала заворачивать коробку и перевязала её так же на угол, как положено, когда даришь кому-нибудь конфеты.

– Управитесь – пойдём вместе, – сказал Кронов. – Сейчас без трёх минут восемь. Подождём вас у входа.

Он, наверно, хотел сказать ей что-то, и Свиридова с тем же непонятно отчего счастливым чувством ответила:

– Я быстро. Я чеки уже подсчитала.

И она вправду быстро управилась, а Женя, должно быть, понимала, что хочет сказать Кронов, но скромно заторопилась и ушла.

Свиридова была в магазине старшей. и у неё был ключ от замка, который вешали после закрытия магазина. Свиридова повесила замок, спрятала ключ в сумку, а Кронов с Катей дожидались её в стороне, лицо у Кати было странное – не то встревоженное, не то счастливое, и она походила сейчас на прежнюю Катю, которая любила книжки и которую отличали учителя. Катя поотстала, делая вид, что ищет что-то в своей сумке, а Свиридова и Кронов пошли рядом, и она ждала, что тот скажет ей.

– Вы, Анна Михайловна, принимали участие в нашей жизни, – сказал Кронов, – я это помню и уважаю вас. Конечно, я подался в сторону, но я не подонок какой-нибудь… пить я брошу. Так сразу не могу обещать, а постепенно, но это твёрдо.

– Пей, если хочешь жену потерять, – сказала Свиридова. – Она ведь решила было уйти от тебя, и я уговаривала её уйти: на что ей такой муж нужен, и что это за муж! Она хорошая, непьющего найдёт себе, она и умная, и красавица, Катя, только ты один не замечаешь этого.

– Как это не замечаю? – сказал Кронов. – Не замечал бы – не женился бы.

– А женился зачем? Чужую жизнь губить? Хорошо это? Слава богу, детей у вас нет.

– Всё, – сказал Кронов.– Теперь всё. Бывает так в жизни человека. Как ножом.

– А что такое случилось? – полюбопытствовала Свиридова всё-таки. Что у тебя сразу так-то?

– Я письмо Кати к её матери прочёл, и как ножом, Анна Михайловна, я не подонок какой-нибудь.

– Смотри. Андрей, – сказала она только. – Смотри, Андрюша:.. я ведь тебя тоже мальчиком знала, и руки у тебя, столяра, дай бог, на деревообделочном знают, какой ты мастер.

Катя шла чуть позади, они замедлили шаг, и она нагнала их, а в руке у неё была коробка конфет, которая может послужить потом для лент или украшений.

– Тётя Аня, завтра у вас выходной, приходите к нам, – сказала Катя. – Мы с Андреем специально зашли, чтобы пригласить вас к нам. И коробку эту вместе разъедим.

Странная была Катя, встревоженная своим счастьем или, вернее, испуганная им, и, конечно, после пережитого всего боишься, даже своего счастья боишься.

– Приду, – сказала Свиридова, – а может, и Женю привести, она ведь хорошая.

– И кровельщика своего пусть захватит, – засмеялась Катя. – Я давно хочу у него рецепт спросить, как грибы мариновать.

На углу улицы они простились, и Катя с мужем пошла к дому, а Свиридова постояла минуту одна, не могла вспомнить, повернула ли она дважды ключ в замке, нужно непременно дважды, иначе стоит дёрнуть замок – дужка выскочит, и она вернулась к магазину. Замок на двери висел прочно, был уже осенний вечер, зелёный огонь семафора, совсем прозрачный, светился, в нём лежали дальние пути с их осенью, наверно, теплеющей к югу, а вывеска «Продовольственный магазин № 8» была затянута сумерками, и издалека уже не прочтёшь, что на ней написано.