Золотые шмели хмеля

№ 2021 / 32, 02.09.2021, автор: Илья ШУХОВ (г. АЛМА-АТА)

Ополчился я однажды на Вячеслава Пьецуха: слишком пренебрежительно отозвался он о Горьком – как о посредственном, по его мнению, литераторе. Принять такое никак не могу, может, и в силу субъективных причин: перед глазами – переписка отца моего с Алексеем Максимовичем, его воспоминания «Встречи с А.М. Горьким», «В гостях у Е.П.Пешковой», да мало ли…

Каждый, конечно, волен судить по-своему, но, что ни говори, автора «Рассуждений о писателях», где и встретилась мне та антигорьковская статья, в неприятии «Буревестника» явно занесло. Хотя – и то правда: от этаких булавочных уколов славе мирового классика никакого ущерба не будет. Как написалось в эпиграмме:

Жаль, не ведает Максим,

Кто Пьецух-то рядом с ним!

Зато полностью реабилитировал себя в моих глазах автор «Рассуждений…» в другой своей работе – пространном, два печатных листа – эссе «От Кюстина до наших дней». Это тот случай, когда, читая, радуешься своеобразной, раскованной манере изложения, редкостной авторской наблюдательности, отменному знанию отечественной истории (Пьецух – историк по образованию) и реалий современного бытия, соглашаешься почти со всеми оценками и по-хорошему завидуешь эссеисту, которому удалось ёмко и снайперски точно высказать то, о чём думаешь и что переживаешь сам.

Читается эссе легко благодаря удачно найденной форме: отдельные сжатые, лаконичные главки-комментарии к знаменитой книге французского маркиза Астольфа де Кюстина, написанной им по следам своего путешествия, – «Россия в 1839 году».

Этой книги я не видел, но теперь знаю её, можно сказать, от и до. Хотя главное – не в этом, а в том, что эссеист оценивает резкие критические суждения француза о российских порядках через призму сегодняшнего дня, желая выяснить, «движемся ли мы куда-нибудь как этический феномен, или мы не движемся никуда». Обзор сочинения де Кюстина сейчас представляется автору тем более любопытным, что те самые российские порядки поразительно живучи.

Не без удовольствия сделаю несколько выписок из особо понравившихся пьецуховских главок.

«Может быть, одна из самых грустных сторон русского способа бытия заключается в том, что слово у нас много важнее дела, что оно, с другой стороны, представляет собой самостоятельную монаду и не соответствует вещи, которую ему положено отражать… В Европе этой дистанции между словом и делом нет. Там если «деньги», так это деньги, а не мировое зло, если глава «глава администрации», так глава администрации, а не вор.

Поэтому европеец адекватно оценивает настоящее и более или менее точно провидит будущее, даже если оно, так сказать, чужое, а не его. Вот сто пятьдесят лет тому назад маркиз де Кюстин писал: «Когда солнце гласности взойдёт наконец над Россией, оно осветит столько несправедливостей, столько чудовищных жестокостей, что весь мир содрогнётся… но не сильно, ибо таков удел правды на земле. Когда народам необходимо знать истину, они её не ведают, а когда наконец истина до них доходит, она никого уже не интересует».

Как в воду глядел француз. Всего-то пятнадцать лет мы живём при гражданских свободах, а такое чувство, будто мы жили при них всегда. . .

Это, наверное, потому, что на Руси существует фундаментальная разница между существительным «свобода» и свободой как таковой. Вот мы с самого Радищева, Александра Николаевича, лелеяли мечту о крушении самовластья и гражданских правах как решении всех проблем. Всё нам казалось: перережем Романовых, упраздним цензуру, введём какую-никакую избирательную систему, и счастливый быт наладится сам собой…

Вот мы почему-то думали, что стоит освободить из-под надзора литературу, как закономерно вырвутся на волю новое «Преступление и наказание», другая «Война и мир». Не тут-то было. На поверку ничего особенного не выпорхнуло из писательских столов, так… обличения, запоздалые претензии, собрания матерных частушек и прочий филологический неликвид. Дальше – пуще: грамотную книгу стало невозможно издать, серьёзные писатели постепенно перешли на положение городских сумасшедших, а их место на всероссийском Олимпе заняли сочинители злой и малограмотной чепухи. И квалифицированный читатель куда-то подевался, судя по тиражам, – не исключено, что с горя ударился он в бега. Сидит себе сейчас в городе Бостоне и думает: свобода на литературном фронте есть прежде всего потачка дурному вкусу, то есть мещанину, то есть любителю клубнички и банальному дураку. Вот почему-то мы думали, что стоит развязать руки журналистике, и под огнём нелицеприятной критики расточатся злоупотребления в центре и на местах. Не тут-то было. Оказалось, что злоупотребления сами по себе, а журналистика сама по себе. Оказалось, что ещё никогда не замечалось на Руси такой вакханалии воровства, как при наших либералах, а журналистика в свободном виде предпочитает повествовать про гнусности и беду.

Вот мы почему-то думали, что стоит приобрести свободу шествий, собраний и организаций, как общество сразу нальётся здоровьем и полнокровно, как-то грамотно заживёт. Не тут-то было… Вот мы, наконец, думаем, как заблагорассудится, говорим, что хотим, поехать можем хоть к чёрту на кулички, хоть в город Бостон, а счастья как не было, так и нет».

 

Не обошли маркиз, а следом за ним наш эссеист ещё одной природной черты русских людей. Читаем у Пьецуха:

 

«Если бы в России не пили, то это было бы даже странно, потому что живучи в России не пить нельзя. Во-первых, русского человека бесит устоявшееся противоречие между европейским образом мышления и азиатским способом бытия. Во-вторых, жизнь у нас настолько тяжела, а главное, беспросветна, что разумнее всего её как бы не замечать. В-третьих, климат: как тут не пить, если шесть месяцев в году у нас всё снега да морозы, а три месяца в году живём по щиколотку в грязи…

Наконец, время от времени и развеяться надо, поскольку фестивали обжор, цеховые шествия и повальные танцульки у нас не привьются никогда, постольку оттягиваемся по принципу, выдвинутому ещё Владимиром I Святым: «Веселие Руси питие еси».

Целое тысячелетие минуло с тех пор, как мы обрели сей принцип, и вот пишет французский путешественник де Кюстин… «Величайшее удовольствие русских – пьянство, другими словами – забвение. Несчастные люди! Им нужно бредить, чтобы быть счастливыми. Но вот что характеризует добродушие русского народа: напившись, мужики становятся чувствительными и вместо того, чтобы угощать друг друга тумаками, по обычаю наших пьяниц, они плачут и целуются. Любопытная нация! Она заслуживает лучшей участи».

Может быть. То есть даже скорее всего, что мы заслуживаем лучшей участи, ибо мы народ необыкновенно даровитый, тонкий, выработавший богатую культуру и общения, вообще. Да уж больно жестоко обошлись с нами история и география, и мы по сию пору живём так бедно и безобразно, как в Европе давно не живёт никто.

Но вот что интересно: в последние десять лет пить стали заметно меньше, по крайней мере, в мегаполисах и промышленных городах. Прежде, бывало, шагу нельзя ступить, чтобы не споткнуться о пьяного, а нынче за редкость повстречать ошалевшего от водки гражданина, точно невзначай всё горячительное выпили на Руси. Видимо, дело в свободе слова и частной инициативе; ведь раньше приходилось глушить в мозгу всякую неординарную мысль, от греха подальше, и, кроме как водкой и чтением, нечем было себя занять. Теперь же любой несостоявшийся алкоголик может свободно пролезть в Государственную Думу, навести несусветную критику хоть на Первое лицо или приобщиться к самому весёлому и необременительному занятию – делать деньги из ничего.

По-прежнему, то есть жестоко, сейчас пьют разве что в заштатных городах, посёлках городского типа и на селе. Тамошних мужиков понять можно: что остаётся делать, если последняя спичечная фабрика приказала долго жить, если украсть уже особенно нечего, если свобода слова крестьянину не нужна… Тут, конечно, запьёшь, тем более что шесть месяцев в году всё снега да морозы, а три месяца в году утопаешь по щиколотку в грязи».

 

Читая этот комментарий к давнему сочинению французского путешественника, каждый наблюдательный человек, наверное, сможет вспомнить немало примеров, случаев из жизни, подтверждающих сказанное. Есть такие и у меня. Помимо житейских, возникают и литературные ассоциации: эссе «От Кюстина до наших дней» воскресило в памяти некоторые колоритнейшие эпизоды из отцовских произведений.

Так, в «Горькой линии» есть глава, где изображён приезд в станицу Пресновскую наказного атамана Сухомлинова. И там – такая сцена.

 

«Сухомлинов стоял на паперти, заложив правую руку за борт своего белого кителя. Терпеливо выждав, пока затихла толпа, он начал наконец свою речь.

– Казаки! – крикнул наместник, напрягая свой жёсткий старческий тенор. – Царю и богу угодно было сделать меня вашим наказным атаманом, вашим отцом и вашим господином. И нет над вами власти выше, чем моя власть.

Выдержав небольшую паузу, переведя дух, наместник вдруг выбросил над головой правую руку, сложив пальцы в крестное знамение, и сказал:

– Поднимите и вы, казаки, правую руку и повторите за мной слова присяги.

Станичники подняли руки.

– Мы, линейные казаки Сибирского казачьего войска, клянёмся перед лицом своего наказного атамана, что отныне и вовеки не будем предаваться праздности, лени, разврату и пьянству, –  торжественно зазвучал жёсткий тенорок Сухомлинова.

И станичники вразнобой – кто громко, кто глухо – повторял за Сухомлиновым клятвенные слова.

Кирька Караулов, стоявший рядом с десятником Бурей, шепнул ему:

– Вот ишо новую моду старый хрыч придумал – в трезвяков всё казачество превратить!

– Ну, это дудки. Не выйдет, – сказал вполголоса Буря.

– Пили и пить будем, – сказал Кирька так громко, что слова его услышали многие казаки.

– Нашёл тоже дурачков – клятву брать в трезвости! – ворчал фон-барон Пикушкин.

– Ну, нас не скоро одурачишь, – сказал Буря».

 

Чем не иллюстрация к пьецуховским наблюдениям? А вот и другая, из повести «Трава в чистом поле» – вечернее застолье по случаю Троицы на открытом дворе у шуховского дома в Пресновке.

 

«Отец выставил на стол заветную бутылку казённой водочки, загодя впрок припрятанную им от пронырливых, как дьяволы, старших сынов в надёжном месте.

Старики захмелели с первой же рюмки. Да и бабушки вскоре заметно повеселели, сдобрив сухонькие, вялые губки заколдованной маминой бражкой, второпях сотворённой ею – межуделок – к редкому празднику…

Между тем за праздничным нашим застольем становилось теперь с каждой новой минутой всё шумнее, всё оживлённее.
Гости разговорились. Говорили громко, наперебой, и было непонятно – кто кого слушал.

Золотые шмели хмеля разбушевались в дедовских головах, и старики вдруг ударились в безудержное хвастовство друг перед другом».

 

«Золотые шмели хмеля…» Какая волшебная, редкостная по звукописи и выразительности метафора! Подобной не приходилось мне встречать в отечественной литературе больше ни у кого…