Изумляемся вместе с Юрием Архиповым
№ 2009 / 7, 23.02.2015
Зачем выдумывать сюжет и героев, когда можно писать о себе самом и собственной жизни, ведь она, как и жизнь любого человека, волшебна. Так рассуждал «природовед» и кудесник пера Михаил Михайлович Пришвин.
СОБЛАЗНЫ РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ
 |
Зачем выдумывать сюжет и героев, когда можно писать о себе самом и собственной жизни, ведь она, как и жизнь любого человека, волшебна. Так рассуждал «природовед» и кудесник пера Михаил Михайлович Пришвин. И так он поступал – непрерывно, ежедневно, на протяжении всей своей долгой жизни делясь самонаблюдениями со своим дневником. Елецкий гимназический ученик В.В. Розанова, он, наряду со своим учителем («Уединённое», «Опавшие листья») стал автором. Пожалуй, наиболее интересных и содержательных русских дневников ХХ века.
Начиная с 1991 года дневники Пришвина издают его верные клевреты, сотрудницы музея его имени в Дунине близ Звенигорода Л.Рязанова и Я.Гришина. Восемь доселе изданных томов добрались пока только до начала тридцатых годов. Издание трудоёмкое и не из тех, что могут рассчитывать на скорую коммерческую поддержку. Вот наконец вышел из печати, обретя себе нового издателя, тот том, которым по логике должно было открываться собрание: «Ранний дневник 1905 – 1914». Это не сводная единая тетрадь, как большинство других томов. Здесь представлены разрозненные наброски и подготовительные записи к роману «В начале века», который в те годы вынашивал писатель. Роман так и не был осуществлён (известная книга мемуаров Андрея Белого с таким названием), а наброски к нему остались. Они-то и составили основу «Раннего дневника» Пришвина. Эти беглые заметки делались Пришвиным для себя, во многих случаях в случайных обстоятельствах и впопыхах, вероятно, поэтому на их расшифровку ушло особенно много времени.
Однако труд оказался более чем оправданным. По уровню прописанности и по насыщению не только фактологией, но и «типизацией» фактов, по уровню анализа наблюдаемой действительности – самой, может быть, бурной и роковой в истории России, этот том явно выделяется во всей серии. Иной раз кажется, что роман Пришвина о начале века всё же состоялся – просто это особый, нетрадиционный роман, принадлежащий скорее к так называемой «открытой форме», как раз утверждавшейся в это время в европейской литературе. По широте охвата всей панорамы духовных исканий в России этого времени этот роман-дневник вполне сопоставим с такой обстоятельной эпопеей, как «Жизнь Клима Самгина» Максима Горького.
Дневник Пришвина ярко выявляет те духовные соблазны, которым предавалась русская интеллигенция начала ХХ века. Немалая часть его посвящена беседам и спорам участников петербургского салона Мережковских, «Башни» Вячеслава Иванова и не менее популярного в то время так называемого Религиозно-философского собрания. Становится понятно также, что влекло многих писателей тогда к хлыстовству и другим сектам (материал, обобщённый в недавно вышедших книгах А.Эткинда, Г.Обатнина и др.). На страницах книги возникают выразительные портреты и знаменитых хлыстовских богородиц, и прочих колоритных руководителей самых разных сект, что обрели тогда внезапную влиятельность и силу. Особую актуальность этой части дневников Пришвина придаёт и запечатлённая им опасность «оказёнивания» официальной церкви, которая в наши дни вновь и вновь становится предметом новой полемики.
Но одним Петербургом с его столичными завихрениями культурной жизни показания дневника, естественно, не ограничиваются. Ведь с ним путешественник Пришвин не расставался никогда. Поэтому немало впечатляющих страниц посвящено иным местам – и елецкому имению Хрущёво (что было подле бунинских Озерков), и Средней Азии (где тогда же был написан потрясающий «Чёрный араб»), и Крыму.
Словом, наше литературное наследие обогатилось ценнейшим приобретением, коим мы обязаны самозабвенному энтузиазму заслуженных пришвиноведов.
М. Пришвин. Ранний дневник. – СПб.: Росток, 2007
ВМЕСТО КОММЕНТАРИЯ К СОЛЖЕНИЦЫНУ
 |
Одна за другой выходят книги, которые можно воспринимать как иллюстративное дополнение или реальный комментарий к десятитомной эпопее Солженицына «Красное колесо». Недавно были напечатаны дневники эпохи кровавой смуты, принадлежащие перу художника Александра Бенуа, затем не менее блестящие – перу литератора и священника Сергея Дурылина. На сей раз издатель Захаров, специализирующийся, среди прочего, на подобных документах, выпустил дневники князя Владимира Голицына – пусть не столь блестящие по стилистической отделке, однако не менее значительные по фактографии и уровню осмысления событий.
Представитель древнейшего русского рода, давшего название известному подмосковному посёлку, князь Владимир Михайлович Голицын (1847 – 1932) был видным государственным деятелем рубежа девятнадцатого – двадцатого веков, истинным службистом старой формации, когда интересы государства ставились такими людьми неизмеримо выше личных выгод. С 1896 по 1905 год он был городским головой в Москве, в историю которой он вошёл как, пожалуй, лучший руководитель городского хозяйства. Не его вина, что он не мог уберечь старую столицу от беспорядков, охвативших всю Россию в 1905 году. Удалившись, что называется, на покой, он не перестал, естественно, следить за бурно развивающимися событиями в отчизне. Свои размышления по поводу этих событий князь Голицын доверял неизменному спутнику своему – дневнику.
Он вёл его непрерывно и ежедневно на протяжении шестидесяти семи лет – с 1865 до самой смерти в 1932 году. Всего накопилось таким образом тридцать три тома записей, выполненных весьма неразборчивым почерком. Подготовка одного только – пока первого – тома, охватывающего события с июля 1917-го по июль 1918 года, – потребовала весьма длительной и напряжённой работы над рукописью от внука автора – известного художника Иллариона Голицына, успевшего завершить свой труд перед самой внезапной, трагической кончиной.
«Вопрошать себя, всматриваться в свою душу» и «вопрошать всё окружающее» – вот в чём видел князь Голицын неотъемлемый удел человека. Его дневник самого, может быть, трагичного года за всю историю Россию полон примет этого грозного и словно бы распадающегося времени. И в то же время здесь не эмоции, как, например, в «Окаянных днях» Бунина, а трезвый и напряжённый анализ, устремлённый к будущему, к перспективам родной страны:
Что воспоследует у нас после всего пережитого за эти годы и при наличности новых элементов, вступивших в область государственных задач, со своими новыми для нас веяниями, инстинктами и идеалами? Одно мне кажется неизбежным – это создание федеративного строя. Мне представляется, что это будет единственным надёжным средством избежать расчленения национального или географического. А, по-видимому, всё клонится к таковому. Хотелось бы верить, что у нас создастся правовой конституционный строй. Мне кажется, что такой строй – единственное наше спасение…
Вновь и вновь приходится констатировать, что умные мысли умных государственных мужей почему-то остаются в России невостребованными. В этом главный урок, преподносимый этой мудрой книгой. Урок горький, но, может быть, ещё не безнадёжный?
В. Голицын. Дневник 1917 – 1918. – М.: Захаров, 2008
ТРАГЕДИЯ ОДНОЙ СЕМЬИ
 |
Трудно найти в двадцатом веке ещё одно столь же талантливое семейство, которое внесло бы такой же вклад в отечественную культуру, как род Цветаевых.
Искусствовед Иван Владимирович стал основателем всемирно известного Музея изящных искусств в Москве на Волхонке. Его дочь Марина – одна из величайших поэтесс за всю историю мировой поэзии. Её младшая сестра Анастасия оставила мемуарную прозу, навсегда вошедшую в русский канон. Сын Марины Цветаевой Георгий (Мур) прожил всего восемнадцать лет, но к его дневникам, недавно изданным, приникают и самые серьёзные исследователи эпохи. Её старшая дочь Ариадна (Аля) стала не только признанным художником, без которого немыслима теперь история русской акварели, но и, как видно из настоящего трёхтомника, незаурядным писателем. Редкостной силы ген оказал себя, по сути, во всех членах семейства, которым удалось уцелеть в трагических водоворотах истории.
А их избежал только основатель рода, не доживший до обрушившихся на его потомков бед. Сама Марина была доведена до петли. Её муж Сергей Эфрон был расстрелян чекистами, с которыми, мучаясь ностальгией в парижской эмиграции, опрометчиво связал свою судьбу. Её сын погиб на фронте. Её сестру Анастасию и её дочь Ариадну почти на два десятилетия упрятал в свои казематы ГУЛАГ.
Книги этого семейства занимают в любой библиотеке несколько полок. Ныне это ценное собрание пополнилось великолепным изданием почти полного эпистолярного и мемуарного наследия Ариадны Эфрон. Изящно изданные три томика в мягкой обложке вобраны в кассету. Издание снабжено обширной иконографией: около сотни фотографий и репродукций работ художницы, среди которых есть и цветные. Не слишком подробные, но внятные примечания представляют читателям тех лиц, что упоминаются в мемуарах и письмах. Помогает делу и указатель имён, помещённый в третьем томе.
Значительную часть эпистолярий занимают письма Борису Пастернаку, поддерживавшему узницу посылками и денежными переводами. (Жаль, что не хватило места на Приложение, в котором могли бы появиться и ответные письма поэта.) Есть здесь и письма, направленные Ахматовой, Эренбургу, Казакевичу (о нём – и отдельный мемуарный очерк, вычленившийся из корпуса воспоминаний), Пановой и другим писателям.
Прочитывается весь свод документов на одном дыхании. Вот уж поистине: история жизни как история души. Ушедшая, но столь памятная эпоха предстаёт здесь выпукло и многогранно, в бесконечном множестве теперь уж полузабытых деталей. И вовсе не так упрощённо, в чёрно-белой отмашке, как это свойственно новейшим интерпретаторам-публицистам. Вот один только пример. Казалось бы: режим погубил твоих любимых родственников, засунул тебя ни за что ни про что на долгие (лучшие в жизни женщины!) годы в унылую сибирскую глухомань. Как тут можно относиться к главному празднику этого режима? А вот что пишет Ариадна Эфрон Борису Пастернаку из далёкого Туруханска в ноябре 1950 года:
Холода у нас нестерпимые, вчера, в день 33-й годовщины Октября, было 52 градуса мороза, так что пришлось отменить митинг и то подобие демонстрации, что бывает у нас в праздничные дни, когда позволяет погода. Мне было очень жаль, потому что нигде после Москвы я так не чувствую и не ощущаю праздников, как здесь, именно потому, что здесь так глухо и далеко. Снежно и тихо, да и вообще в Москве праздновать немудрено, Красная площадь уже сама по себе праздник, ей отроду идут сборища и знамёна, здесь же красные полотнища лозунгов, флагов, знамён радуют как-то особо, как свет в окошке, признак жилья, как признак того, что не только труд есть на свете, а ещё и общая радость, пусть ограниченная сугробами!
«Общая радость» как лозунг и чаяние, как ментальная доминанта эпохи, вбиравшая в своё притяжение так или иначе едва ли не всех! Даже, как видим, представителей «старорежимной» культуры, узников концлагерей.
По ассоциации тут вспоминается один эпизод из «Воспоминаний» родной тёти Ариадны Анастасии Цветаевой. Как она однажды встретила около Красной площади Осипа Мандельштама, автора подпольно нашумевшей, роковой эпиграммы на Сталина, и стала распекать его – с «христианских позиций». Говоря примерно: ты же видишь, как его боготворят миллионы, а насмехаться над чувствами народа, среди которого живёшь, – это ли не гордыня?
На это, конечно, можно было бы возразить, что немцы в то же самое время боготворили и Гитлера, так что аргумент Анастасии Цветаевой не то чтобы неопровержим. Но он – как и все сочинения Ариадны Эфрон – свидетельствует о том, что сложность переживаемого нами времени, непостижимость жизни всегда бездонна.
Эфрон А. История жизни, история души. Письма 1937 – 1975. Воспоминания. Проза. Стихи. Устные рассказы. Переводы. В 3-х том. – М.: Возращение, 2008
 |
Юрий АРХИПОВ
Добавить комментарий