Роман выстроен как храм

№ 2010 / 47, 23.02.2015

Нижегородский прозаик Елена Крюкова о своём новом романе «Серафим», вышедшем в издательстве «Эксмо», главным героем которого стал молодой священник. Литература и церковный канон

Нижегородский прозаик Елена Крюкова о своём новом романе «Серафим», вышедшем в издательстве «Эксмо», главным героем которого стал молодой священник. Литература и церковный канон, о сусальном, сладко-приторном православии и дидактической «святости», невидимой границе между заблуждением художника и глумлением над сакральным.

Елена КРЮКОВА

– Елена, поздравляю с выходом твоей прозаической вещи – романа «Серафим». Кстати, расскажи о себе, пунктиром обозначь свой путь к писательству.

– Сначала музыка. Я музыкант. Московская консерватория: фортепиано, орган. Концерты, гастроли, ученики, Сибирь, Иркутск, ночные органные репетиции в старом польском костёле в лютые морозы. В Иркутске начала писать стихи. И впервые показывать их: читать, печатать. До этого писала стихи и прозу – в стол. Всё это было долгим поиском себя. Я стремилась к мощному образу; к яркой интонации. В музыке люблю симфонию и оперу, в живописи – фреску. Если бы была живописцем – занималась бы монументальной живописью. Музыку бросила ради литературы. Невозможно крепко и серьёзно заниматься двумя искусствами параллельно.

– Название книги сразу выводит на религиозную проблематику, так ли это?

– Роман о молодом священнике Серафиме. В миру его звали Борис Полянский. Жена спилась; маленькая дочка умерла. Он хочет стать иереем – и становится им. У него приход в селе на Суре. Человек среди людей: для кого – апостольский служитель, а для кого – попёнок несчастный…

Собственно, пространство книги разделено на три странных неравных части.

Первое: весь роман выстроен как храм. С фресками и иконами на стенах. Купол, конха, паруса, все стены – западная, северная, восточная, южная, с фресками на них… Словесные фрески смело мазала, реализуя наконец свою мечту – по-настоящему расписать храм, пустые белые стены! Населить их людьми танцующими и скорбящими, зверьём, цветами и плодами, реками и морями, царями и богами; наполнить нагие своды полнокровной жизнью, родить свой мир. Как это сделал великий Гурий Никитин в Троицком соборе Ипатьевского монастыря в Костроме…

Второе пространство – самое нагруженное, событийное: история жизни о. Серафима в Василе. История его любви к девушке Насте, что поёт у него на клиросе. История «простой души» Иулиании, что прислана из Макарьевского монастыря прислуживать Серафиму: такое у неё послушание. Драматические истории сельчан: у каждого – своя. И все люди в книге, все – говорят своими голосами. Голоса автора НЕТ. Я самоустранилась. Есть только речь того или иного героя. Я слышала эти голоса и записывала их. Как музыку.

И третье – церковные службы. Изображены – в конце каждой главы – двунадесятые праздники и Пасха. Службы увидены изнутри – глазами Серафима. Их написать было труднее всего, я же не священник… Видишь, какая архитектура… Нет, на самом деле всё просто. Храм – в нём фигуры-фрески (люди) – и музыка и слово (службы). Этот текст архетипичен, весь закомпонован на храмовый объём и воздух. Так получилось.

– Расскажи о своём герое, какой он?

– Просто человек. Никакой не святой, не «носитель благодати». Но очень, очень, очень думающий! И сильно чувствующий. Непросто с таким внутренним миром быть смиренным, благостным батюшкой. Боря Полянский наивно думал: вот стану священником, буду людям добро делать, свет Божий нести… Отец Серафим видит всё: и уродство и страх, и ужас и красоту, видит, как убивают – уже убили – деревню; как трудно людям прощать; как всё равно – всё равно! – люди и в диких положениях всё равно остаются ЛЮДЬМИ. Он хочет помочь – и кто-то берёт у него из рук помощь, а кто-то дико, с издёвкой бьёт его по дающим рукам. Он видит жизнь в лицо – именно потому, что в нём идёт постоянная мучительная работа духа: кто я? Кто они? Что есть Бог для них? Почему всё так? Куда мы все идём?

Тайком ото всех он пишет такую невероятную, с точки зрения канона еретическую, но по сердцу – полную любви «Святую книгу Серафима». Быть может, это ещё один огромный, фантастический апокриф. А может, это свод наблюдений – глаз Серафима остёр, он фиксирует происходящее. Зачем? Чтобы каждый день падать и подниматься. Идти дальше. Взбираться по лестнице. По лествице…

Серафим – бунтарь? Достоевский когда-то сделал наброски к роману (он не написал его, а задумал прекрасно): жизнь Алёши Карамазова: Алёша-то из церкви – в революцию подался! Всё, вся мирская жизнь мощно обняла и закружила, и обеты разлетелись прахом, и мiръ – подмял, поборол! Но это лишь этап. Бунтарство проходит, как оспа. Тяжела дорога к мудрости. Серафим не мудр. Он безумен, потому что любит! Его жизнь летит в тартарары, под колёса смертного греха – в драке с одноглазым бывшим хахалем своей любимой Насти он выбивает ему прикладом ружья здоровый глаз…

Не надо было с такою энергетикой идти в иереи? Но разве мы подстилаем соломки под всякий свой шаг, поступок? Под судьбу?

Серафим не столько священник, сколько – художник! Я и хотела написать художника. Он запечатлевает жизнь как умеет. «Не стреляйте в пианиста, он играет как умеет»…

Но отец Серафим не Бетховен в рясе. И не преступник. Он просто ЖИВОЙ. И любит. И всё. В этом вся его ересь.

– Нет ли в твоей книге перекличек с романом Майи Кучерской «Бог дождя»?

– Вот теперь я точно прочитаю роман «Бог дождя»! Читала только статьи о нём… и видела-слышала несколько раз Майю Кучерскую в телепередачах. Она нравится мне… печальной грацией мысли. Драгоценностью нежной женственности. И драгоценно, наверное, то, что такое женственное прочтение сложной совокупной проблемы: «любовь – религия – сан – грех – святость – покаяние – оправдание» выразилось в «светской» книге. Мой «Серафим» ведь тоже не церковная, не духовная книга. Литература – это та площадка, где церковный канон немыслим (или для меня немыслим, пусть так!), он ведь сразу перекрывает воздух художнику; трудно слепить могучий образ, если правила жёстко заданы, программа незыблема и освящена тысячелетиями. Так – в иконописи. Но в искусстве – не так.

Однако к религиозной мифологии искусство тоже тысячелетиями припадает иссохшим ртом. Посмотри, сколько романов, рассказов, пьес, сценариев фильмов, стихов, поэм – о Христе! Бессчётно! А сколько ещё будет! А о святых? И: где грех, где святость? Жанну д’Арк сожгли как еретицу, а она кричала на костре, умирая, с крестом в руках! А после – святой назвали! И молятся св. Жанне, заступничества у Жанны просят… «А судьи кто»?

Или вот Лев Толстой. Сколько копий сломано над его жизнью и смертью! Отлучён от церкви? За что? Где пролегает невидимая граница между заблуждением художника – и откровенным глумлением над сакралом? Я читала толстовское переложение Евангелия. Он «забытовил» его, приземлил как мог, да! Но – не изглумился над Христом, нет. Он просто хотел приблизить его «к народу», и тут он выступил как самый народник из народников! А вот в «Воскресении», в романе, полном ХРИСТИАННЕЙШЕЙ любви, романе о воскресении мёртвой души Нехлюдова и замученной души Масловой – как едко, сильно, страшно и печально изображена служба! Будто не глазами русского воцерковлённого человека – а глазами марсианина, которому странны и одежды, и бормотание, и всё золотое озеро обряда. Да ведь каждый художник – такой марсианин. У Альфонса Доде отец умирал – Доде у смертного одра стоял, плакал, а внимательный бесстрастный глаз схватывал: вот так лежит рука, вот так – складки простыни… запомнить… А Тинторетто писал портрет умершей от венецианской чумы дочери. Она лежит на подушках, лицо иззелена-бледное, мёртвое – а он ударяет кистью по холсту.

Отец Александр Мень в своей книге «Сын Человеческий» внятно сказал об опасности обрядоверия. Но доколе есть обряд – есть традиция. И часто традиция бывает извращена. Самим временем. Поколениями. Никто уже сейчас не скажет нам, как воистину «правильно». И ведь Отцы Церкви жили через много сотен лет после Иисуса. Евангелие – одно, а толкований и изменений церковных служб, устава – десятки! И потом, двадцать веков назад в народе ходило множество Евангелий-апокрифов. Это были настоящие поэмы. Их запретили; оставили только четыре канонических. Как проходила эта борьба? Кто запрещал? Как делили паству? Как схватывались не на жизнь, а на смерть николаиты, гностики, манихейцы, ариане? Вот где детектив. Трагический детектив…

– К Церкви, религии сейчас всё больше обращаются писатели, режиссёры. Насколько сейчас это актуально для нашего общества и были ли какие-то интересные открытия в этой области для тебя в последнее время?

– Наше время сейчас считают опасным в церковном смысле: коромысло качается – с одной стороны, преступления, общество больно несомненно, чернуха опять ползёт и наползает, скинхеды убивают всех смуглых и «чёрных», надо бы лекарство святости ввести под кожу; с другой – грозятся, что в России скоро будет теократическое государство – и всё к этому идёт… Да, соблазн царственно-государственной византийской «симфонии» близок. А за спиной – чёрная бездна безверия, откровенная усмешка диавола. Между прочим, мой Серафим и об этом раздумывает!

Я не люблю смиренных тётенек, гладящих по головкам ребятишек: ах, ангелочек, он ходит на клиросе поёт! И я люблю детей, ангельски поющих на клиросе. Парадокс? Да просто дети чисты, им нравится красота храма, музыка, вкусный пирог и чай после службы в трапезной. Да… я ведь и тётенек этих бедных тоже – люблю. Я их в «Серафиме» – ох как написала… узнают они себя, ой, узнают… да ведь не прочитают…

Ничего. Художник – это зеркало. И желательно, чтоб оно чисто было, а не заляпано.

И вот ещё чудо какое. Пишут сейчас многие священники художественные тексты. И – сильно пишут! Вот отец Симеон (Дурасов), ему и посвящён роман. Он же – писатель Пётр Епифанов: с книгой «Простые рассказы о жизни и смерти» (вышла в Питере), с изумительной рукописью «Луна над улицей Монтеоливьето» – о своём путешествии по Италии. Думаю, она скоро увидит свет. И это будет сенсация: о. Симеон – человек высочайшей культуры, абсолютный наследник русских писателей и мыслителей 19-го века. Вот отец Владимир Чугунов – с романом «Русские мальчики», в финал «Ясной Поляны» в этом году вошёл. Вот отец Владимир Гофман – интереснейший прозаик и поэт. Что это? А разве это запрещено – священнику быть художником? Значит, богомазом быть можно, а вот писателем – нельзя?

– Какое послание современному человеку несёт твой «Серафим», на какого читателя он рассчитан?

– Если очень коротко… Живая душа – перед лицом Бога – и перед лицом греха и печали. Вечная материя.

А на какого читателя рассчитан? Да на всякого, кто прочитает! Книга не сложна, это не философский трактат. Это история жизни, и она – как у отца Симеона – о жизни и смерти. Простая история. Простая душа. Помнишь, у Флобера: «Простая душа»?..

– Как тебе представляется современное состояние нашей литературы? Какие авторы кажутся наиболее близкими, интересными? Какие темы ещё не вскрыты?

– Состояние – замечательное. В 2000-е будто прорвало плотину, повеяло ветром свежим и холодным – я жила на Байкале, я вот знаю, что такое култук, он тебя насквозь продувает и всю душу выдувает, – и русская реалистическая проза «новой волны» явилась таким ветром. Но долго жить на ветру нельзя: ты превратишься в плакат. Душа живая востребует иной сложности, иной красоты, иной эстетики, иной насыщенности текста. Искусство – не точка, а объём. Но и не цветистое «море разливанное». Феномен социального романа показал себя – и стал историей. У Достоевского «Братья Карамазовы» тоже ведь социальный роман! И не только!

Вот в этом «и не только» – секрет дальнейшего движения нашей литературы. Будут востребованы более художественные вещи, не лапидарно-плакатные. Социальность, если ты художник, никуда от тебя не уйдёт. Просто она превратится… в народность. В твою связь с твоим народом. И не только с твоим.

Близкие мне авторы… Про Олега Ермакова я уже сказала: художник огромной, байкальской глубины. Алексей Иванов. Сложен и безумно интересен Александр Иличевский. Ильдар Абузяров. Очень интересен мне путь Захара Прилепина.

– Если бы сейчас была презентация твоей книги перед читателем, как бы ты её представила, чтобы его зацепило?

– Ох… Ну вот так:

– Люди, простите Христа ради, что написала эту книгу!

Как в Прощёное воскресенье…

Беседу вёл Андрей РУДАЛЁВ