Поверивший в социализм пушкинист

№ 2011 / 31, 23.02.2015

Сергей Бонди считается одним из создателей метода текстологического анализа, который был положен в основу изучения текстов Пушкина, предназначенных для публикации в академических изданиях поэта.

Сергей Бонди считается одним из создателей метода текстологического анализа, который был положен в основу изучения текстов Пушкина, предназначенных для публикации в академических изданиях поэта.

Сергей БОНДИ

Сергей Михайлович Бонди родился 13 (по новому стилю 25) июня 1891 года в Баку. «Отец мой был моряк и педагог – начальник мореходного училища дальнего плавания, – писал он осенью 1950 года в автобиографии. – Учился я в Бакинской гимназии до 1906 г., затем в связи с переездом семьи в Херсон – в Херсонской, которую окончил в 1910 г. с золотой медалью».

Дальше был историко-филологический факультет Петроградского университета. «В университете, – вспоминал Бонди в 1950 году, – начал заниматься изучением фактов Пушкина (по снимкам с рукописей) и сделал несколько мелких «открытий», о которых докладывал в Пушкинском семинаре проф. С.А. Венгерова. Тогда же много работал над изучением строения русского стиха и его истории. Был оставлен при университете, но магистерских экзаменов не сдавал».

Здесь надо добавить, что выпускное сочинение Бонди «Тредиаковский и реформа русского стихосложения» в 1916 году было принято к печати в «Журнале Министерства народного просвещения». Но вскоре грянули февральские события, власть смешалась, журнал закрыли, и работа молодого исследователя осталась неопубликованной.

После революции Бонди оформился в Книжную палату и в Архив цензуры и печати. Одновременно профессор Щерба предложил ему почитать курс русского стихосложения в Институте живого слова. Кроме того, молодой учёный продолжил заниматься Пушкиным и вскоре подготовил для сборника «Литературный музеум» материалы по истории пушкинского «Современника». Но даже при таком объёме работ в полуголодном Питере выжить тогда было сложно. Не случайно в 1919 году семья Бонди почти в полном составе, включая трёх братьев – Алексея, Сергея и Юрия, выехала вместе с театральной труппой Н.В. Петрова в Кострому. Только в отличие от братьев Сергей пошёл служить не в театр, а устроился преподавателем в детский интернат.

Спустя годы Бонди говорил своим студентам, «что именно там, в Костроме, столкнувшись с реальной жизнью русской провинции, он понял значение октябрьской революции. Работал он тогда в детском интернате, где воспитывались дети рабочих. Размышления о судьбе этих детей – что ожидало бы их, если бы не было революции, – и сравнение с теми возможностями, которые открывались перед ними теперь, приводили к выводу о громадном значении этого события. Он полагал, что Горький не всё понял в революции, именно потому, что оставался в Петрограде, а не уехал в провинцию, как советовал ему Ленин» (цитирую по воспоминаниям А.Кадошниковой).

После Костромы Сергей Бонди в отличие от братьев отправился не в Петроград, а в Москву. В столице его взяли учителем на одну из станций художественного воспитания Наркомпроса. Но ему хотелось заниматься в первую очередь только Пушкиным. Он считал, что нашёл ключ к зашифрованным строкам «Евгения Онегина». О своих открытиях молодой исследователь рассказал в «Трёх заметках о Пушкине», которые украсили четвёртый выпуск ведущего альманаха страны «Пушкинист».

К сожалению, интриганы долго не давали Бонди никакого роста. Даже в Пушкинскую комиссию его приняли лишь в 1929 году. Начальство потеплело к нему только после выхода в 1931 году первой книги учёного «Новые страницы Пушкина».

В 1933 году Бонди перешёл в Московский институт философии, литературы и искусства. Вскоре ленинградский учёный Ю.Оксман предложил ему включиться в работу по подготовке академического издания текстов Пушкина. И первое, что он сделал, – пересмотрел отношение к некоторым стихам в «Медном всаднике». Пушкинист из более молодого поколения Сергей Бочаров рассказывал: «Драматический кульминационный стих «Насмешка Неба над землёй?», представляя текст на царскую цензуру, Пушкин исправил на – «Насмешка Рока над землёй?» Причина автоцензуры понятна. Рискованное в этом контексте фундаментального сомнения христианское «Небо» заменяется гладким общелитературным античным «Роком». Автоцензурная редакция воспроизводилась во всех посмертных пушкинских изданиях вплоть до 1935 г., когда «насмешка Неба» была восстановлена С.М. Бонди по первому (болдинскому) беловому автографу» («Пушкин в XXI веке», М., 2006).

К Бонди наконец пришло официальное признание. У него наладилась личная жизнь. Он женился на Надежде Васильевне Валмосовой.

Перед войной учёный был уже нарасхват. Ещё в 1938 году ему предложили из МИФЛИ перейти в более престижный Институт мировой литературы. Затем его позвали вести занятия в Московский городской пединститут имени В.П. Потёмкина. Кроме того, им заинтересовалось также начальство Литинститута.

Но вот чему жизнь Сергея Бонди так и не научила, это осторожности. Из-за излишней говорливости он в какой-то момент попал под колпак спецслужб. В частности, летом 1943 года имя учёного оказалось в спецсообщении управления контрразведки НКГБ СССР «Об антисоветских проявлениях и отрицательных настроениях среди писателей и журналистов». Майор госбезопасности Шубняков докладывал начальству, что в узком кругу профессор-пушкиновед С.М. Бонди допустил следующие антисоветские высказывания: «Жалею вновь и вновь о происходящих у нас антидемократических сдвигах, наблюдающихся день ото дня. Возьмите растущий национальный шовинизм. Чем он вызывается? Прежде всего настроениями в армии – антисемитскими, антинемецкими, анти по отношению ко всем нацменьшинствам, о которых сочиняются легенды, что они недостаточно доблестны, и правительство наше всецело идёт навстречу этим настроениям армии, не пытаясь её перевоспитать, менять её характер. Самое важное сохранить боеспособность армии, её боевую готовность сражаться, что же до целей войны, то о них лучше не думать. И создаётся, таким образом, подобие военной касты, которая естественно не вмещается в рамки демократии. Для большевиков наступил серьёзный кризис, страшный тупик. И уже не выйти им из него с поднятой головой, а придётся ползать на четвереньках, и то лишь очень короткое время. За Коминтерном пойдёт ликвидация более серьёзного порядка… Это не уступка, не реформа даже, целая революция. Это – отказ от коммунистической пропаганды на Западе как помехи для господствующих классов, это отказ от насильственного свержения общественного строя других стран. Для начала – недурно… Вот вам то первое, творческое, что дали немцы и война с ними…»

За такие речи легко было угодить в лагерь. Но Бонди это вольнодумие почему-то сошло с рук. Более того, 6 сентября 1943 года ему позволили защитить в Московском университете докторскую диссертацию «Вопросы ритмики русского стиха».

Вскоре после войны Бонди оформил второй брак с Натальей Владимировной Сергинской, которая в 1948 году родила ему дочь Наталию.

Но потом в стране началась кампания против космополитов. И Бонди в начале 1949 года оказался под подозрением. Руководство пединститута им. Потёмкина, засомневавшись в его нерусской фамилии, решило, что он наверняка что-то утаил со своим происхождением. В общем, от учёного потребовали покаяния. Но трусливое начальство не на того напало. Занимавшаяся тогда у С.Бонди А.Кадошникова вспоминала: «Когда же на кафедре появился Бонди, он заговорил совсем по-другому. Одна его фраза особенно поразила меня. Он сказал следующее: «Я – профессор. Поэтому я должен быть уверен, что мои студенты не сомневаются в моей искренности». Это означало, что он не может так легко и просто признать ошибочными те положения, которые только что излагались им на лекциях. И действительно быстро, остроумно, как-то даже весело профессор опроверг все предъявленные ему обвинения и под одобрительный шумок аудитории покинул аудиторию» («Вопросы литературы», 2002, № 5).

Однако другие преподаватели преодолеть страх так и не смогли. Поэтому когда Бонди предложил обратиться к практике квартирных семинаров и устроить у кого-нибудь дома обсуждение мистической пьесы Блока «Роза и Крест», которую он в своё время слышал в исполнении автора, коллеги тут же ответили ему категорическим отказом. Учёный всё понял и при первой возможности из пединститута перешёл в МГУ.

В университете в число первых студентов Бонди попали Георгий Гачев, Сергей Бочаров, Вадим Кожинов, Станислав Лесневский… Позже Кожинов вспоминал: «Хотя считается, что в те времена господствовала казёнщина, на самом деле всё было далеко не так. Бонди никто не запрещал, никто ему не мешал читать эти лекции. А он позволял себе чрезвычайно рискованные вещи. Например, я вспоминаю такую его фразу: «Товарищи! (Он говорил: товарищи.) Мы не можем ни улучшать, ни ухудшать историю. Товарищ Сталин запретил нам это делать!» Или, например, ещё характерная для него фраза: «Товарищи! Если какой-нибудь формалист говорит, что дважды два четыре, это не значит, что он не прав». Бонди был фигурой легендарной, он входил в круг Блока, бывал часто у него дома. И хотя он не считал удобным афишировать свои близкие отношения с этим великим поэтом, но иногда упоминал, что, вот, Блок при мне говорил то-то и то-то. <…> Этот человек действительно многое дал мне. Вот, например, его суждение: «В чём задача филолога? Он должен положить руку читателя на пульс произведения». Бонди это делал виртуозно. Правда, однажды его отстранили от чтения лекций, но к идеологии это никакого отношения не имело. Бонди читал самый, пожалуй, ответственный курс – историю русской литературы XIX века. Курс был рассчитан на три семестра. Так вот, представьте, что к концу второго семестра он ещё не покончил с Пушкиным, в творчество которого был абсолютно погружён. Курс поручили кому-то другому, и этот преподаватель был вынужден за один семестр прочитать всё остальное. Могу сказать, что я выбрал себе в учителя Бонди» (цитирую по книге В.Кожинова «Россия. Век ХХ-й», М., 2008).

Важно подчеркнуть, что Бонди никогда не приспосабливался ко времени и не менял свои взгляды как перчатки. У него были основания не любить власть. Но при этом он много лет совершенно искренне ратовал за социализм. Бонди не скрывал, что, задумав в 50-е годы курс «История литературы как процесс», хотел в первую очередь показать, как в процессе развития литературы воплощались идеи марксизма.

На эту особенность его мышления первым обратил внимание, по-моему, критик Валерий Кирпотин. 28 января 1958 года он записал в своём дневнике: «Вчера в Переделкине погас свет. В темноте долго и интересно говорил с Бонди. Он тонкий и независимый знаток литературы XIX века. Весьма и весьма скептически оценивает Благого. С увлечением говорил о «Медном всаднике». Провёл линию от медноликой скульптурной государственности к бунту Евгения, к отмиранию государства, к работе Ленина «Государство и революция». И вдруг я увидел – это моё. Оно не пропало, проросло. Бонди забыл уже мою книгу «Наследие Пушкина и коммунизм» и с увлечением, со страстью излагал идеи этой моей работы как свои собственные. Это приятно, это награда мне». Впрочем, Кирпотин явно преувеличил своё влияние на Бонди.

Занимаясь всю жизнь Пушкиным, Бонди до последнего сохранял интерес и к литературе двадцатого века. Другое дело, он мало кого в своём веке ценил. Учёный не признавал ни Маяковского, ни Цветаеву, ни Твардовского. Даже Ахматову он скорее любил как человека, но не как великого поэта. Лидия Чуковская в своём дневнике рассказывала, как в начале августа 1956 года она привезла Ахматову к отцу в Переделкино. «Пришли мы к Корнею Ивановичу, – писала Чуковская, – у него Бонди. Читает и комментирует письмо Осиповой к Александру Ивановичу Тургеневу. Все слушали любезно и с интересом, а у меня от напряжения проступал на лбу пот. Поужинали. Корней Иванович написал для Эммы Григорьевны то, что надо. Пошли на вокзал. Сергей Михайлович оживлённо рассказывал Анне Андреевне что-то о «Золотом Петушке», но я не понимала ни слова и только мучилась: нервный, громкий голос. Мне даже идти было легче, чем слушать и понимать. Не успели мы сделать по шоссе и двадцати шагов, как Анна Андреевна с упрёком стала спрашивать меня, скоро ли вокзал? В городе она храбрилась, а тут, видно, силы её иссякли. Раздражённо, требовательно спрашивала: «скоро ли?» и «почему мы так долго не приходим?» и «где же вокзал?» Я ответила резко: «до вокзала ещё километр и притом в гору»… Теперь мне стыдно вспомнить, как я огрызнулась: ей-то ведь идти наверное было труднее, чем мне. Сергей Михайлович мягко и заботливо её утешал. К счастью, повстречалось такси; Бонди усадил нас в машину, и мы доехали благополучно».

По свидетельству учеников Бонди, по-настоящему учёный любил только Блока и ценил ещё некоторые вещи Пастернака. Кадошникова рассказывала: «Не помню уж, по какому поводу, но мы все оказались у него дома на Чистых прудах. Как только мы вошли в его кабинет и расселись, он, не начиная ещё разговора, сказал, что хочет прочесть нам стихи. И взял со стола свежий номер «Знамени». Это был тот самый номер журнала, где была напечатана большая подборка стихов Пастернака, которые появились после долгого его молчания и ставшие впоследствии очень известными. Не помню, все ли стихи цикла читал нам С.М., но самые изумительные он прочёл. Именно в его чтении впервые прозвучали для меня и «Быть знаменитым», и «Во всём мне хочется дойти до самой сути». Читал он вдохновенно, с нескрываемым восхищением. И кончил так: «Это настоящая поэзия, первый сорт». Надо сказать, что это выражение «первый сорт» – эдакий бюрократический штамп – было странно в безукоризненно правильной, чрезвычайно образной русской речи С.М. Но он любил так говорить! Это была высокая оценка в его устах. Так высоко был оценён им этот цикл стихов Б.Пастернака».

Удивительно, но при жизни власть Бонди сильно не баловала. Свой первый орден – Трудового Красного Знамени учёный получил только на 80-летие в 1971 году. Второй орден – Дружбы народов ему вручили уже на 90-летие. Всё-таки до конца своим партийная верхушка и академическое начальство его не считали.

Умер Бонди 29 августа 1989 года в Москве. Похоронили учёного на Введенском кладбище, а его архив передали в РГАЛИ.

Вячеслав ОГРЫЗКО