МЕСТА ПОД СОЛНЦЕМ

№ 2017 / 42, 01.12.2017

Время летит быстро. Очень быстро. Слишком…Недавно, кажется, это было. Всего-то десять лет прошумело. Дмитрий Быков тогда писал предисловие к роману в рассказах Захара Прлепина «Грех» (М., 2007).

Быков не мог нарадоваться ни на прилепинского героя: «Персонаж, которого переполняет обычное счастье жить, любить, творчески самоосуществляться, наслаждаться собственным здоровьем, силой и остротой восприятия, – редчайший случай в нашей пасмурной литературе»; ни на самого писателя: «умудряется дерзить в глаза президенту, ни боится ни чёрта, ни общественного мнения и не забывает размножаться, чтобы было кому строить счастливую настоящую Россию».

Правда, Быков не был бы Быковым, одновременно не написав: «Ужасно жалко и стыдно, что такого молодого и приличного человека, который горы бы свернул, если бы всё время не били под дых, – гнёт, кромсает, буквально спихивает в могилу вот эта родная реальность, к которой менее приличные люди давно приспособились». Почему-то, однако, Быков был здесь весьма не точен. Герой «Греха», из рассказа в рассказ, как раз проходит этапы этого приспосабливания, поисков места под нынешним солнцем. И никто его «буквально» в могилу не спихивает, он сам в неё спрыгивает, когда копает по заказу, зарабатывая себе на хлеб насущный и бутылку зелья. И «под дых» ему гораздо меньше достаётся, чем от него другим-прочим, кого он расталкивает во время своего восхождения к жизненным высотам.

Быков завершал тогда так: «Книга Прилепина вызывает желание жить – не прозябать, а жить на всю катушку. Ещё десяток таких романов, чтобы уже самых ленивых и безграмотных пронять,– и России не понадобится никакая революция».

Пролетели, пробежали, проползли десять лет. Но не появилось ни «десятка таких романов», ни даже ещё одного. Ни сам Прилепин не смог, ни кто другой не захотел. И даже Быкову что-то помешало.

Но и революции в России не случилось. Не состоялась.

Зато вышел у Быкова очередной сборник статей, рецензий, эссе – «Карманный оракул» (СПб., 2017) с выносом на обложке «Признания автора: сбылись ли пророчества». Предисловие к «Греху» в него не попало. Зато писатель оповестил о готовом своём «романе «Убийцы», печатать который ещё не время». То есть роман не «против» революции (иначе бы его, по прежней логике Быкова, давно следовало издать), но, видимо, и не до конца «за». «В этом романе я пытался показать читателю широкую панораму подпольной России – ибо сегодня в подполье все: либералы, националисты, верующие…»

Надо полагать, «подпольная» быковская книга всё-таки выйдет из подполья. Чего там таить?

Та же «панорама», что на виду у всех, не слишком изменилась со времён первых прилепинских персонажей: и неустроенного Саньки, творившего подобие революции, и «грешника», умевшего в те же годы наполняться «обычным счастьем жить». Правит тот же режим – то ли младо-, то ли пост- капиталистический; с огромным скрипом строится гражданско-приоткрытое информационно-потребительское российское сообщество; 85% населения доверяют президенту, 15 – Государственной Думе, и все сто обязаны пользоваться приёмами и плодами коррупции. Здорово (не здорово) описывает стабильное наше состояние сам Быков: «Отсутствие внятной общей, да и личной цели (вертикальные лифты перевозят недалеко, и забираться в них приходится на четвереньках); страшное количество позорной, наглой лжи на всех этажах общества; подчёркнутый и столь же наглый аморализм большинства должностных лиц; агрессивная риторика, осознание внешней и внутренней угрозы, обострившееся «чувство врага», который везде… Россия – страна прекрасная и удивительная, но при всех своих несомненных плюсах она ещё и абсолютный чемпион по созданию невыносимой атмосферы для подавляющего большинства её населения».

Тем не менее, эту «невыносимую атмосферу» все мы как-то переносим. И «подавляющее большинство» (а вместе с ним и «приличные люди») уже очень долгие годы умудряется в ней как-либо существовать.

Я не владею никакой статистикой. Но представляется, по наивному наитию, что половина «дорогих россиян» ни к каким «лифтам» не допущена, осталась то ли на первом этаже, то ли просто в подвалах, выживает любыми доступными средствами, не имеет никакого выбора и не ведает ни про которые выборы. «Видала всех в гробу», а очень и очень многих несчастливо рано проводила и провожает в мать сыру землю.

Ещё одну четверть, застрявшую между нашими первым и вторым этажами, приспособили к такому положению, научили ему радоваться, кормят опилками, падающими сверху и с боков, когда пилят бюджет. Подкупили видимостью стабильности, получили в ней главный вертикальный устой и оплот.

Около двадцати, думается, процентов оказались способными приспособиться сами. Вписались в новую жизнь, привыкли к «наглой лжи» и «наглому аморализму», сквозь зубы или вовсю ими пользуются, желают тоже быть в шоколаде.

Оставшиеся живут, как хотят, напоказ демонстрируют доставшееся богатство и прибамбасы и весьма редко делают хоть что-нибудь, чтобы «невыносимая атмосфера» не становилась ещё невыносимее…

Тем не менее, повторюсь, революция не состоялась. Зато и прилепинский то ли «грешник», то ли «счастливец», который так нравился Быкову: уверенный, победительный, кулаком и головой пробивавший себе дорогу, – неплохо продвинулся. В «Грехе» он в какой-то момент уже представал удачливым журналистом. Через годы, в «Чёрной обезьяне» он – писатель. Не Слатитцев какой-нибудь. Автор трёх романов, «политических» – «Листопад», «Спад» и «Сад». С самим Шаровым, который «располагается за самым длинным государственным столом и почти во главе его», на дружеской ноге.

В своих книгах герой, следует полагать, описывает те или иные «невыносимые» причуды нашей «пасмурной» атмосферы, но в романной, то есть в собственной жизни «родной реальностью» не парится, не заморачивается ею. Он теперь далеко не пацан. Пустых разговоров, какая действительность – плохая, хорошая ли, как её сделать лучше – революционно либо эволюционно, не ведёт. В романе есть несколько вставных эпизодов, искусственно внедрённых в текст,– чтобы читателю окружающее мёдом не казалось,– но книга и герой без них прекрасно обошлись бы.

Вот познакомился он с вокзальной проституткой Оксаной, нашёл досужее время – поехал в её родную деревню. В Княжном и сыну Оксаны плохо, и вообще всё хуже некуда: «Возле магазина, на жаре, спаривались, не получая ни малейшего удовольствия, две собаки. Сука замученно косилась в крапиву. На крапивном листе подыхал от жары жук. Кобелю было хуже, чем жуку». (Лихо представлено! Как и всё у Прилепина, что касается втеловдвижений и мордовредительств). Как-то собрался к Оксане вновь, – а её успели «мочкануть». Он обратно в деревню: «Усыновлю я его».

«– А кто ты такой? – спросила бабка просто».

Вопрос простой. А ответ сложный. В книге, как и положено, нет ответа.

Зато ещё в одном «учебном пособии» тех же «Флинты» и «Науки» – А.Татаринов. «Пути новейшей русской прозы» (М., 2015) – разъясняется: «Захар Прилепин в «Чёрной обезьяне» похоронил знаменитого Саньку, который не смог пережить неожиданно начавшийся кризис переходного возраста, и хоронит что-то ещё, не названное, но мучительно переживаемое… В книге «Грех», признанной лучшей в десятилетии, не так уж много состояния, обозначенного словом-заглавием. В «Чёрной обезьяне» много, герой замучен грехом… В своих глубинах, временно затянутых туманом, он знает, что надо искать – в том числе искать идею, способную заставить человека стоять прямо».

Только это неправда,– грехом он как раз не мучается. Ещё Санькя знал: «Бог есть», – но знание это для него не имело значения, не играло роли. И «обезьяний» герой так же привычно живёт не по-божески. Бывает, и не по-людски. И когда едет в Княжное за мальчиком, знает, что поступает бессмысленно, – ничем не заслужил просимый дар.

А.Колобродов в своём «Захаре» запросто полагает: «Понятно и возможно, что в силу известной литературной традиции автор, что твой Достоевский (Фёдору Михайловичу предложено очередной раз в гробу повернуться. – Д.И.), выпускает погулять собственную подсознанку, попастись фобии и почесать комплексы».

Что ж, вдруг действительно пришло писателю время «почесать» традицию. Но, думается, к истине ближе всё-таки Татаринов, усматривающий у героя Прилепина злополучный «кризис переходного (или-таки «среднего») возраста». Только не «неожиданный», конечно.

В «Грехе» ему светило время любить. В «Чёрной обезьяне» пришла пора разлюблять.

 

Дмитрий ИВАНОВ