ДВА ПОЭТА, ДВА ПРОРОЧЕСТВА, ДВА АПОКАЛИПСИСА

№ 2018 / 18, 18.05.2018

Тема предсказаний в поэзии – неиссякаема… Выходит она «в топ» обычно после крупных исторических событий, однако я вот и без таковых занялся неродной и несвойственной тематикой.

Важно, кого считают предсказателями, и кто желает ими быть. Кто-то даже обычные свои стихи читает с интонацией прорицателя, но эффект, попадание – нулевой. И при этом же кто-то, даже не желая того, не рядясь Нострадамусом, – говорит случайно о будущем столь точные вещи, что робеешь. «Откуда они знали всё в такой образной точности?» – всегда возникает один и тот же вопрос. Насчёт дат – уже сложнее, но поговорим и об этом.

Нечасто выступая «поэтоведом», в этот раз я бы хотел устроить на одной полосе встречу таких разных, «разноэпохных» поэтов, как Владимир Маяковский и Леонид Губанов (можно и потом продолжить подобные «нежелательные встречи» – как рубрику на злобу дня: если политика не живёт на улицах, она отыскивается и в стихах). Хотя, общий дом для них – двадцатый век и даже СССР… Но тут-то и начинаются расхождения двух удивительно точных в политизированных предсказаниях поэтов.

Впрочем, давайте поглядим, как у самого Губанова выражается отношение к Маяковскому. Являясь поздним шестидесятником, стартовавшим в 1965-м публично поэмой «Полина» (но не в обойме эстрадников, само собой – поезд ушёл десять лет назад) – и в антитезе к ним, более того, – Губанов в «Волчьих ягодах», позднем машинописном сборнике начала 1970-х, публикует два стихотворения с упоминанием Маяковского. У сборника было много перепечаток, так что, возможно, датировка тут и неточная, – но в моей копии (ксерокопии с экземпляра, который хранился у моей институтской учительницы Ирины Николаевны Пискуновой) имелось и «Маяковский, когда вы застрелитесь?» – которое в других версиях называлось «Убийцам Маяковского», и имеющее такие строки:

 

Ах, не язвите, футурист,

Наследник краснокожей книжицы,

Дороже мне бурлацкий свист,

И то, что на плакат не пишется.

 

Это, как вы поняли, Губанов из своего времени заступается за Есенина, которому Маяковский направил посмертные и очень весомо (по-нашему, по-материалистски) обоснованные упрёки за самоубийство, но на деле не смог выйти за рамки того же сюжета-судьбы. И вот такой Маяковский почему-то дорог Губанову – он пишет с таким же вдохновением в нереальном диалоге с теми юнцами, которые задали каверзный вопрос на неудачной, не посещённый никем из значимых для Командора большевиков выставке, предшествовавшей апрельской личной трагедии (как описывал последний вечер пролетарского поэта Катаев в «Алмазном венце», Маяковский был сильно болен, с высокой температурой, и так же сильно влюблён, переписывался беспрестанно в компании юнцов-артистов записками с Полонской, которая отказывалась вглядываться в глубину его чувства)…

Конечно же, ось координат «Маяковский-Есенин» пронизывает всю судьбу Губанова: и так же, как знаменитую демонстрацию СМОГа от памятника Командору к ЦДЛ (где многих «упаковали» и развезли по отделениям, включая Батшева) он приурочил ко дню смерти Маяковского, Губанов приурочил свою псевдосвадьбу ко дню рождения Есенина в 1970-м. Впрочем, брак-то был единственным и реальным, и фотографии свадебные я видел своими глазами – в «музее Губанова», то есть дома у его вдовы, Ирины.

Леонид ГУБАНОВ и Владимир МАЯКОВСКИЙ

 

Всё-таки, являвшийся для многих шестидесятников, включая «хэдлайнеров», стартовым, Маяковский уступал в губановском «иконостасе» место Есенину – и в политическом плане, в первую очередь. Это отражало глубинные общественные процессы: Маяковский именно заболтанный агитпропом и эстрадниками «распался на плесень и на липовый мёд», на плакаты и личную лирику, то есть перестал восприниматься целостно, как он хотел и завещал: «Профессор, снимите очки-велосипед, я расскажу о времени и о себе». О слитности, неразрывности себя, партии коммунистов и революции Маяковский так много писал, что этим накликал и будущее (временное) забвение… Как раз тут, в тихих 1970-х, во многом напоминающих наши «десятые», сменившие громкие, боевые «нулевые» – и стал не просто побеждать самиздат, а тема «умученных поэтов» брала верх на фоне высылки Бродского, Солженицына, на фоне бессилия партии (Суслова, Андропова) перед в общем-то не такими уж политически опасными поэтами и писателями.

Убавляя действующих – партия во зло себе и социализму как таковому обращалась к «умученным». У Губанова о них есть злейшее по политической ретро-претензии, тематически предшествующее «Дуэли с родиной» стихотворение с рефреном и отсылкой к Бунину «какие розы отцвели!»:

 

Вы запретили веру в Бога

надеждою на пять секунд.

Любовь вы к рельсам приковали.

Поэтов в тундру увели.

Зевая, опубликовали –

какие розы отцвели.

Потом узнали, сколько стоит

берёз пытаемая кровь.

Услышали, как гений стонет –

любимая, не прекословь.

Как гордость нации моей

петлю и пулю принимает,

слезами всех семи морей

Россия это понимает!..

(«Вот вам это и еще…»)

 

Эта тема зависла антисоветским лейтмотивом гуманитариев, до сих пор работая в качестве аргументации неприятия диктатуры пролетариата в искусстве, цензуры в раннем СССР: ведь Гумилёв, ведь Ходасевич, ведь Гиппиус, ведь Хармс. Не все убиты, но все чужды, исторгнуты. Хотя, справедливости ради отметим, что Зинаида Гиппиус, дитя привилегий, весьма плодотворно работала пером на опережение – и «грядущего хама» проклинала настолько злоупотребляя уже упразднённым положением, что нынче такие стихи звучат бессильно и убого, скорее, оправданием пролеткульта как такового (в широком смысле). Но не о ней сейчас, не будем прерывать «принудительного диалога» поэтов.

Если ранний Губанов, как и Евтушенко, и Рождественский, в меньшей степени Вознесенский (ему был дороже ранне-футуристский, а не весь), окрылён Маяковским в его целостности – то позже, в сонноватых (для поэзии, литературы – страна-то строилась ударно: КАМАЗ, БАМ, полеты на Венеру наших станций) семидесятых Леонид явно уходит в есенинщину, и оттуда-то, уже со дна отчаяния, понимая, что надежд на публикации и аудитории, сравнимые с «эстрадниковыми», нет – пророчит…

 

Другое знамя будет виться,

другие люди говорить,

и поумневшая столица

мои пророчества хвалить.

 

В этом он не ошибся. Но не будем вырывать из контекста это четверостишие. Там же – по сути звучит отчаяние. Бронзовое такое отчаяние: «Не треплет бронзовую чёлку, душа не требует вина, а за спиной портреты чёрта дерёт весёлая шпана». Был ли этот чёрт конкретен? Кто это – Сталин, Ленин? Надо полагать, образ собирательный, но Губанов любил шутить именно так – в переписке с Евтушенко он издевательски сообщал: «Слышал, вы пишете поэму о Ленине, а я пишу поэму о Дьяволе» – слишком уж позиционные шли бои. Хитрющий и лукавый Евтушенко потом примет эту сторону, вспомнит, как увозил Губанова из дурдома, включит его стихи в «Строфы века»… Но тут и именно у Губанова впервые так чётко звучит будущая противоположность: ведь если в нулевых и в конце девяностых «лево-патриотическая» оппозиция (так она называлась тогда, и выходила за рамки КПРФ), и я это видел сам, хаживала на демонстрации с православными гражданами, и были даже «красные батюшки» (как были они и в первые годы Советской власти – и с ними жестоко расправлялись петлюровцы под Одессой, описано в «Траве забвения» у Катаева), то в десятых произошла поляризация.

В 2010-м президент Медведев, подписавший Закон о реституции, отдал легендарное здание Союзкинохроники (тут работали Эйзенштейн, Роман Кармен, Дзига Вертов, Герасимов) в Лиховом переулке под Православный университет (был там до революции патриарший дом некий – классическая реституция), а на территории Сретенского монастыря с 2013-го строится не какой-либо храм, а «Новомученников, жертв коммунистической идеи». И открывает этот храм в юбилейном 2017-м сами знаете кто – ну, какие вам ещё нужны знаки свыше, товарищи «совки»? Открещивайтесь поскорее от большевизьмы вашей: частная собственность свята, а любая власть – от бога (Никита Михалков пере-изрек сие следом за Савлом тогда же, на заре «десятых»). То есть – всё именно как у Губанова. «Христос как первый коммунист» – пропаганда зюгановского розлива сработала вовсе не на примирение марксизма с православием, а на маргинализацию КПРФ и бегство актива в церкви. И такие деятели-просветители («Православные за коммунизм») как Анна Бусел, автор книги «Евангелие от Маркса» – утёрлись, как говорится. Не удалось (и слава Богу! – смеёмся мы, марксисты)…

Возвращаясь к пророчеству – там же есть и более яркое. «Погаснут вещие рубины, дожди у ног моих кляня, простые горькие рябины пускай цитируют меня»… Но рубины не погасли – да, это гипербола, да, это самая нутряная губановская горечь отчаяния – но именно тут обнажается суть «пророчества», это именно личная, кровная обида на режим, при котором поэта не слышат, не знают – и потихоньку спаивают, потому что он принял есенинский путь, а не путь Маяковского (об этом я уже писал – с этого в «ЛР» и начинал).

Рубины светят – причём и в переносном смысле. Там пониже их на Историческом музее поселились и золотятся двуглавые, ещё при Ельцине сделаны в «дружественной» Прибалтике – но первенство не оспорено.

А вот тут мы заглядываем в пророчества Маяковского. Если у Губанова это именно остро желаемое (впрочем он же пророчил и “зловещий год 2037-й”: поглядим ещё, что там будет…), желаемое за действительное. То Маяковский два раза выступает как визионер, нисколько на эту роль не претендуя:

 

Где глаз людей обрывается куцый,

главой голодных орд,

в терновом венце революций

грядет шестнадцатый год.

 

Рифма легко переправляется на 17-й, причём тут двойное попадание: их было за год две, буржуазная (когда взявшие власть рабочие и солдаты отдали её Временному правительству – подробно описано Троцким в «Истории русской революции»), и пролетарская. Но это, знаете ли, так себе пророчество – примерно с губановским, приблизительным попаданием.

А вот пророчество, которого никто пока не замечал, и ради которого я весь этот диалог затеял. Губанов описал контрреволюцию, надеждой на которую жило всё его поколение, вся диссидентура, все потомки «умученных», включая Делоне, Есенина-Вольпина, всех, кому он часто адресовал то письма, то стихи. Пророчество, на самом-то деле, печальное, а не только отчаянное – что можно было понять только поглядев, как под другим знаменем заживёт один из осколков СССР.

Маяковскому же удалось – в силу глобальности поэтического и политического мышления, – увидеть удар, нанесённый в сердце столицы классового врага. Причём он это «видение» (извините за иняз, пока писал – подзаразился) описывал дважды – позже в «Летающем пролетарии» тоже, конечно, но механистичнее и потому менее точно (не было тогда реактивных двигателей), хотя с точки зрения противостояния мира бедняков-пролетариев и Мордора Империализма – верно. Но главное и прекрасное – а «Адище города»…

 

 

В дырах небоскребов, где горела руда

и железо поездов громоздило лаз –

крикнул аэроплан и упал туда,

где у раненого солнца вытекал глаз.

 

Узнали теракт 9.11? 2001-го года поворот истории – потом была Иракская кампания, месть США, конечно же. Уже при Обаме был дома, на глазах детей убит прибережённый для такого как раз пиарного случая поэт и террорист Усама Бен Ладен… Но не это важно – вы узрите картину.

Маяковский ещё не был в Нью-Йорке, не написал свой «Бродвей»: «асфальт, витрины, иду и звеню»… Он вообще пределов России не покидал, и терновый венец революций («В белом венчике из роз» – почему-то вспомнился его радушный поклонник-Блок) пока далеко, ветры интересного всему миру футуризма и большевизма в его паруса не дуют. А он увидел не просто удар в глаз империализма (два глаза, небоскрёбы-близнецы, образец офисности), клубы огненного дыма, авиационного горючего, но и горящую руду, скелеты небоскрёбов – а горело там всё именно так…

 

Дмитрий ЧЁРНЫЙ