СКАНДАЛИСТ ИЛИ АПОСТОЛ?

№ 2006 / 48, 23.02.2015

При жизни Павла Васильева как только не обзывали. Ему клеили клеймо «сын кулака», которое в 1930-е годы зачастую звучало как «сын врага народа». Его провозглашали «певцом кондового казачества», что также свидетельствовало о неблагонадёжности. А сколько ходило разговоров вокруг пьяных загулов Васильева?! Но он при этом оставался большим поэтом, человеком, в котором одновременно уживались и сильные страсти, и различные низменности. Ему удавалось писать хорошие стихи и закладывать властям былых приятелей. Гениальность в нём сочеталась с трусостью.
Павел Николаевич Васильев родился 12 (по новому стилю 25) декабря 1910 года в городе Зайсан, который теперь находится на территории Казахстана, в семье учителя. Его отец много лет преподавал в школах математику. Мать занималась домашним хозяйством. Павел был у них третьим ребёнком. До этого они потеряли двоих ребят, умерших в младенчестве. А уже после Павла у них родились Борис, Виктор и Лев.
Отцовский дом Павел Васильев оставил сразу после девятого класса. Отец и старший сын уже давно друг друга не понимали. Но если отец ещё готов был вытерпеть сыновнее увлечение стихами, то издевательство над казачьей церковью, когда наследник назло верующим ночью свалил два креста, расположенных над входом первого этажа храма, оказалось выше его сил. Подросток был просто побит. И он от обиды на отца сбежал во Владивосток, где, по одной легенде, ему удалось поступить на японское отделение Дальневосточного университета, по другой – на агрономический факультет, а по третьей – лишь оформить для учёбы документы. Вместо студенческой скамьи Васильев отправился во владивостокский порт, где его сначала взяли грузчиком, а потом юнгой на торгово-промысловое судно. Позже он недолго старательствовал на Ленских золотых приисках, о чём позднее написал две очерковые книги: «В золотой разведке» и «Люди в тайге». Известно ещё, что в конце 1920-х годов ему в голову неожиданно стукнула идея перейти советско-китайскую границу. Но эту затею быстро пресекли чекисты. Хорошо хоть, что дело обошлось без срока.
Первые стихи Васильев опубликовал в декабре 1926 года во владивостокской газете «Красный молодняк».
В 1928 году поэт поступил в Высший литературно-художественный институт имени В.Брюсова. Но в Москве, говорили, он часто устраивал пьяные скандалы. А уж вдали от столицы Васильев и вовсе не сдерживался. Впрочем, свои загулы особо и не скрывал. Летом 1929 года он уже из Омска сообщал одной из своих подруг Галине Анучиной, которая позже родила ему дочь Наташу: «После твоего отъезда я здесь порядочно пил в «Аквариуме» и других злачных местах». И дошёл почти до ручки.
Уже в июне 1937 года Васильев, пытаясь спасти себя от расстрела, писал следователям: «Начиная с 1929 года я, встав на литературный путь, с самого начала оказался среди врагов советской власти. Меня взяли под опеку и воспитывали контрреволюционные Клюев и Клычков, а затем антисоветская группа «Сибиряки», руководимая Н.Ановым, и прочая антисоветская компания. Этот период отражён в материалах следствия по делу группы «Сибиряки» Семь лет я был окружён антисоветской средой. Клюевы и Ановы изуродовали мне жизнь, сделали меня политически чёрной фигурой, пользуясь моим бескультурьем, моральной и политической неустойчивостью и пьянством».
Здесь надо хотя бы кратко сказать, что это было за дело «Сибиряков». Оно возникло в марте 1932 года. Чекисты тогда обвинили группу поэтов, тесно связанных с Сибирью (в неё входили Леонид Мартынов, Сергей Марков, Евгений Забелин и ряд других талантливых литераторов), в том, будто они стремились часть Казахстана передать японским милитаристам. Васильев тогда на допросах показал себя не с лучшей стороны. Достаточно сказать, что он совершенно необоснованно назвал Николая Анова, Сергея Маркова и ещё нескольких литераторов антисемитами. В итоге следствие закрыло глаза на многие прегрешения самого Васильева. Продержав поэта три месяца в тюрьме, власть дала ему условный срок: три года высылки.
Оказавшись на свободе, поэт отвёз собиравшуюся рожать Галину Анучину в Омск, затем вернулся в Москву, где на квартире своего заступника Ивана Гронского познакомился с Еленой Вяловой. У него начался новый роман. Потом, уже в 1934 году, он попытался приударить за Натальей Кончаловской. Но на этом фронте ему вскоре дорогу перешёл Сергей Михалков. А сам Васильев в конце концов вернулся к Вяловой. Но вот остепенения так и не произошло. Пьяные угары стали для Васильева нормой. Но это не мешало ему писать поразительные стихи.
Уже на воле Васильев закончил одну из лучших своих вещей – «Песню о гибели казачьего войска», которую иные современники были склонны сопоставлять ни много ни мало с «Тихим Доном» Шолохова. Эта поэма произвела сильное впечатление на нового редактора «Нового мира» Ивана Гронского, чья жена приходилась родной сестрой Елене Вяловой. Он тут же решил её опубликовать. Поэма была поставлена в одиннадцатый номер журнала за 1933 год. Но когда типография уже заканчивала печатать тираж, Гронский дрогнул и распорядился текст «Песни…» из готовых экземпляров изъять. Чего же редактор испугался? Спустя три десятилетия он так объяснял своё поведение: «Появление в журнале поэмы Васильева одновременно с рассылкой протоколов его допросов <по делу «Сибирской бригады». – В.О.> могло привести к возможным кривотолкам. Учитывая это, а также то, что противники Оргкомитета ССП <Союза советских писателей. – В.О.> из лагеря «воинствующих» рапповцев могли представить публикацию поэмы (в сущности, безобидное дело) как некое демонстративное выступление редакции «Нового мира» против советских следственных органов, я, посоветовавшись с В.В. Куйбышевым и А.И. Стецким <заведующим отделом агитации ЦК ВЛКСМ. – В.О.>, решил изъять «Песню о гибели казачьего войска» из номера». Впервые к читателю эта «Песня…» в неизуродованном виде пришла лишь в 1957 году.
Но сам Васильев в 1933 году, похоже, не столько за судьбу «Песни…» переживал. Он жил уже новой вещью. Чуть ли не все силы у него отнимала уже другая поэма – «Соляной бунт».
Впервые Васильев публично вынес обсуждение фрагментов «Соляного бунта» на литературный суд весной 1933 года. Дискуссия состоялась в редакции «Нового мира». Впрочем, дискуссии как таковой не получилось. По большому счёту, произошла грызня. И тон этой грызне попытался задать марксистский критик Корнелий Зелинский. Он недоумевал: «Откуда явился Васильев? Почему на 16-м году пролетарской революции, после ликвидации кулачества как класса, появляется такой поэт? Значит, не вся ещё молодёжь наша? Я думаю, что это не случайно. Значит, пережитки капитализма ещё налицо, ещё сильны. Но, с другой стороны, в нашей стране для такой поэзии нет будущего. Что касается самого Васильева, то в последней вещи, которую он сегодня прочитал, и отчасти в его «Соляном бунте» всё-таки есть здоровое начало, на которое он может сам же опереться и которое позволит в дальнейшем ему развиться в настоящего советского поэта». Другие критики выступили ещё хлеще, сравнив Васильева с Сергеем Клычковым и Николаем Клюевым. И тут нервы сдали уже у Васильева. Он не нашёл ничего лучшего, как Клычкова и Клюева, грубо говоря, облить помоями. В чём-то его речь носила даже оттенок доносительства. Чего стоила, например, хотя бы вот эта васильевская фраза: «Разве Клюев не остался до сих пор ярым врагом революции?»
Отстоял Васильева, как всегда, Гронский, распорядившись дать «Соляной бунт» сразу в трёх номерах «Нового мира».
Здесь, видимо, надо чуть подробней сказать о том, что тогда из себя представлял Васильев. Как вспоминал Варлам Шаламов, в начале 1933 года «это был высокий хрупкий человек с матово-жёлтой кожей, с тонкими, длинными музыкальными пальцами, ясными голубыми глазами. Во внешнем обличье не было ничего от сибирского хлебороба, от потомственного плугаря. Гибкая фигура очень хорошо одетого человека, радующегося своей новой одежде, своему новому имени, – Гронский уже начал печатать Васильева везде, и любая слава казалась доступной Павлу Васильеву. Слава Есенина. Слава Клюева. Скандалист или апостол – род славы ещё не был определён. Синие глаза Васильева, тонкие ресницы были неправдоподобно красивы, цепкие пальцы неправдоподобно длинны».
Если верить Гронскому, Васильева в ту пору очень высоко ценили Борис Пастернак и Алексей Толстой. Кто ругал? Яростней других на поэта чаще всего накидывался Александр Безыменский. Он со страниц «Октября» ещё в 1933 году заявил, будто Васильев – это целая тенденция, «по которой… надо крепко ударить, которую надо разоблачить». Но у Безыменского не было серьёзного веса. Для литературного генералитета его оценки мало что стоили. Куда серьёзней оказались обвинения Максима Горького. 14 июня 1934 года буревестник революции вдруг разразился статьёй «Литературные забавы», в которой дал понять молодому стихотворцу, что от хулиганства до фашизма расстояние «короче воробьиного носа». Васильев сразу понял, что дело пахнет керосином. Не случайно он тут же поспешил отослать Горькому покаянное письмо. Буревестник, судя по ответу в «Литгазете» (номер за 12 июля 1934 года), вроде бы его простил. Но в другом месте Горький подчеркнул: «П.Васильева я не знаю, стихи его читаю с трудом. Истоки его поэзии – неонародническое настроение – или: течение – созданное Клычковым – Клюевым – Есениным, оно становится всё заметней, кое у кого уже принимает русофильскую окраску и – в конце концов – ведёт к фашизму» (цитирую по работе Н.Примочкиной «Писатель и власть»).
Позже Васильев в заявлении на имя наркома Ежова так объяснял своё поведение: «В 1934 году ряд литературных критиков во главе с И.Гронским прививали мне взгляды, что я единственно замечательный национальный поэт, а окружающие в бытовой и литературной обстановке враги соввласти А.Весёлый, Наседкин и другие подхватывали это, прибавляя: «Да, поэт единственный и замечательный, но вместе с тем неоценённый, несправедливо затираемый советской общественностью, советской властью». На почве этих разговоров пышно расцветали мои шовинистические и к/р настроения, и я являлся в это время рупором врагов партии и правительства».
Другой вопрос: насколько искренне писал Васильев это заявление?!
В 1935 году Васильев устроил пьяную драку с поэтом Джеком Алтаузеном. Главной причиной конфликта стало оскорбление Алтаузеном дочери художника Кончаловского. Но недоброжелатели Васильева придали этому инциденту прежде всего националистическую окраску. 24 мая 1935 года в «Правде» за подписями А.Жарова, В.Инбер, Б.Корнилова, А.Суркова и других поэтов появилось письмо с требованиями «принять решительные меры против хулигана Васильева, показав тем самым, что в условиях советской действительности оголтелое хулиганство фашистского пошиба ни для кого не сойдёт безнаказанным». В итоге Васильеву дали три года.
Поначалу свой срок поэт отбывал в исправительно-трудовом лагере в Электростали. Ему казалось, что вытащить оттуда его сможет лишь Максим Горький. Он даже отправил Горькому письмо. Васильев сообщал: «Вот уже три месяца, как я в Испр. Труд. Колонии при строительстве завода Большая Электросталь. Я работаю в ночной смене… Мы по двое таскаем восьмипудовые бетонные плахи на леса. Это длится в течение девяти часов каждый день. После работы валишься спать, спишь до «баланды» и снова – на стройку… Я не хныкаю, Алексей Максимович, но зверская здешняя работа и грязь ест меня заживо, а главное, самое главное, лишает меня возможности заниматься любимым – литературой… Может ли быть заменена тюрьма высылкой в какие угодно края, на какой угодно срок? Я имею наглость писать эти строки только потому, что знаю огромные запасы любви к Человеку в вашем сердце».
По всей вероятности, Горький, когда получил это письмо, дрогнул. Во всяком случае, вскоре поэта перевели в Таганскую тюрьму, а затем отправили в Рязань.
Всего за решёткой после драки с Алтаузеном Васильев провёл что-то около девяти месяцев. Повлияло заступничество шурина – редактора журнала «Новый мир» Ивана Гронского, имевшего связи в самых высоких правительственных кругах. Благодаря Гронскому Васильева в марте 1936 года досрочно выпустили на волю.
Но и после лагеря Васильев никак не хотел угомониться. Казалось, что кабаки, пьянки, скандалы и стихи были для него неделимы. Позже, уже в 1956 году, Николай Асеев, откликаясь на просьбу Главной военной прокуратуры дать Васильеву какую-либо характеристику, вспоминал: «Характер его был неуравновешенный, быстро переходящий от спокойного состояния к сильному возбуждению. Впечатлительность повышенная, преувеличивающая всё до гигантских размеров. Это свойство поэтического восприятия мира, нередко наблюдаемое у больших поэтов и писателей, как, например, Гоголь, Достоевский и Рабле. Но все эти качества ещё не были отгранены до полного блеска той мятущейся и не нашедшей в жизни натуры, которую представлял из себя Павел Васильев. Отсюда его самолюбивые порывы, обидчивость на непризнание его полностью и даже некоторая, я бы сказал, озлобленность на быстрые и незаслуженные успехи других поэтов, менее даровитых, но более смышлёных и приноравливающихся к обстоятельствам времени. Меня он привлекал к себе главным образом и той непосредственностью таланта, которая сквозила во всех проявлениях его характера. Даже его выходки и бравады против меня были доказательством его непосредственной заинтересованности в поэзии. Я, как мог, доказывал ему, что линия Маяковского в поэзии – единственная правильная и приемлемая для советского поэта. Он слушал меня, противопоставляя своё знание народного быта, коренного уклада жизни, не изменяющегося в течение долгих сроков и не могущего измениться сразу. Маяковский, да и я казались ему чересчур поспешными людьми, старающимися изменить бытовой идиотизм деревенской жизни без точного знания её уклада. В этом были наши с ним расхождения. Но его позиция в этих вопросах всё же была не твердокаменна и не безусловна. Он иногда задумывался над тем, что я ему говорил. В ответ на эти разговоры, как мне кажется, были написаны его строчки, в которых он отстаивал своё право на революционность своей поэзии. Не помню теперь точно, как они звучали в подлиннике, но привожу их по памяти: «Ещё время не решило, чей справедливей путь. Мы ещё посмотрим, кому Ворошилов приколет красный орден на грудь». Две последние строчки я твёрдо запомнил. Они, по-моему, свидетельствуют о понимании Васильевым и своего значения, и своей роли как поэта и гражданина больше, чем какие бы то ни было умозаключения о его настроении».
В четвёртый раз Васильева забрали прямо на одной из московских улиц. Случилось это 6 февраля 1937 года. Теперь поэта обвиняли уже в терроризме.
В обвинительном заключении, утверждённом 13 июня 1937 года прокурором СССР Вышинским, было сказано: «B 4 отдел ГУГБ поступили сведения о том, что литератор-поэт Васильев Павел Николаевич был завербован в качестве исполнителя террористического акта против товарища Сталина. На основании этих данных Васильев П.Н. был арестован 6 февраля 1937 года. Следствием установлено, что обвиняемый Васильев на протяжении ряда лет до ареста высказывал контрреволюционные фашистские взгляды. Ранее, в 1932 году, обвиняемый Васильев П.Н. как участник контрреволюционной группы из среды литераторов был осуждён к 3 годам тюремного заключения условно. В 1935 году обвиняемый Васильев за избиение комсомольца поэта Джека Алтаузена был осуждён к полутора годам ИТЛ. Обвиняемый Макаров И. показал, что он совместно с обвиняемым Карповым, учитывая антисоветские настроения Васильева, его озлобленность против руководителей ВКП(б), решили завербовать его для совершения намеченного к/р террористической группой правых террористического акта против товарища Сталина.
Обвиняемый Макаров И.И. показал также, что после постановки перед Васильевым П.Н. вопроса о его личном участии как исполнителя террористического акта против товарища Сталина Васильев П.Н. дал согласие на личное участие в покушении. Аналогичные показания о привлечении обвиняемым Макаровым И.И. обвиняемого Васильева как исполнителя террористического акта дали также обвиняемый Карпов М.Я. и Зырянов И.А.
Будучи допрошен в качестве обвиняемого, Васильев П.Н. полностью признал себя виновным…».
15 июля 1937 года Павла Васильева приговорили к расстрелу. А на следующий день его тело было вывезено и захоронено на кладбище Донского монастыря.
В разное время о поэте выходили следующие книги: П.Косенко. «Павел Васильев: Повесть о жизни поэта» (Алма-Ата, 1967); Е.Беленький. «Павел Васильев» (Новосибирск, 1971); А.Михайлов. «Степная песнь: Поэзия Павла Васильева» (М., 1971); П.Выходцев. «Павел Васильев: Очерк жизни и творчества» (М., 1972); «Воспоминания о Павле Васильеве» (Алма-Ата, 1989); Сергей Куняев. «Русский беркут» (М., 2001); «Павел Васильев: Материалы и исследования» (Омск, 2002), другие работы.
В. ОГРЫЗКО